Текст книги "«Катынское дело». Проверка на русофобию"

По данным «Красной Звезды», в плен было взято более 230 тыс. поляков. В.М. Молотов 31 октября 1939 г. назвал цифру около 250 тыс. человек. По данным конвойных войск – 226397 человек. После проведенной регистрации в тюрьмы было заключено более 20 тыс. лиц аналогичных пленным категорий: более 1200 офицеров, более 5 тыс. полицейских и жандармов и т. д.

Согласно справке П.К. Сопруненко от 3 декабря 1941 г. (обновленной в декабре 1942 г.), в лагерях НКВД всего содержалось 130242 военнопленных и доставленных из Прибалтики интернированных. В 1939 г. было отпущено 42400 жителей западных областей Украины и Белоруссии, Германии передано 42492 человека – «изъявивших согласие выехать на оккупированную немцами территорию… жителей территории Польши, отошедшей к Германии». Следующая глухая графа справки – «Отправлено в распоряжение УНКВД в апреле – мае 1940 г. (через 1-й спецотдел) 15131 человек»– определяла количество военнопленных, содержавшихся до этого времени в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях (т. 8. Л.д. 344—345).

По выявленным данным, на 29 декабря 1939 г. в них из 15105 человек офицеров было несколько больше половины (56,2%), из их числа армейские офицеры кадрового состава составляли 44,9%, офицеры запаса – 55% (т. 3/39. Л.д. 199 и др.). Остальные 650 – отставники. В результате всеобщей регистрации и задержания всех военных в их числе оказались три инвалида без руки или без ноги.

Большинство офицеров составляли офицеры запаса, в основном проходившие срочное обучение в лагерях после мобилизации. Это были люди массовых гражданских профессий – многие сотни учителей, инженеров, врачей, юристов, священников. Среди них были журналисты, писатели и поэты, общественные и политические деятели. Здесь были десятки профессоров и доцентов высших учебных заведений, ученых с мировой славой – призванный на защиту Отечества цвет польской интеллигенции, польского народа.

Значительную часть обитателей лагерей составляли гражданские лица, также зачисленные в военнопленные. Во время немецкого наступления государственные служащие, чиновники всех уровней управления, местная администрация, полиция эвакуировались на восток страны. Известны предписания польской администрации об их явке в распоряжение советских частей (см.: Zbrodnia katynska: Droga do prawdy. Warszawa, 1992). После задержания их отправляли в лагеря военнопленных или тюрьмы. Наиболее массовую категорию из них составляли полицейские. Другие обычно перечисляемые для «классовой оценки спецконтингента» категории по статистике выглядят весьма скромно: на 26 декабря 1939 г. во всех трех лагерях было 5 разведчиков, 27 помещиков, 27 осадников, 6 «активных членов антисоветских партий» и т. д. (т. 3/39. Л.д. 180). Режим трех лагерей со «спецконтингентом» далеко не во всем соответствовал международным правилам содержания военнопленных. Несмотря на окончание военных действий, вопрос об освобождении и репатриации военнопленных из трех лагерей не решался. Действовала противоречащая нормам международного права система допросов и репрессивных мер. Это вызвало многократные обращения с запросами кадровых офицеров из Старобельского лагеря (осенью 1939 г. – генерала Ф. Сикорского на имя В.М. Молотова с попытками перевести вопрос о статусе и содержании польских военнопленных на уровень международного права, их освобождения; в начале января 1940 г. – военного юриста полковника Э.Ю. Саского и группы полковников на имя начальника лагеря с просьбой выяснить позицию советского правительства в отношении статуса задержанных: являются ли они военнопленными, арестованными или интернированными). Помимо ряда бытовых вопросов, поднимались проблемы соблюдения прав военнопленных: права обращения к посольству того иностранного государства, которое взяло на себя защиту интересов польских граждан, возможности действовать через Красный Крест, опубликования списка военнопленных, освобождения отставников и офицеров запаса, которые не были призваны и не участвовали в войне, старых и больных и т. д. (т. 13/49. Л.д. 186—190). Вопрос об уточнении своего правового положения офицеры-военнопленные ставили и в Козельском лагере (см. дневник В. Вайды: Pamietniki znalezione w Katyniu. Paris – Warszawa, 1990. S. 151).

В ответ на запрос начальника Старобельского лагеря от 4 ноября 1939 г. П.К. Сопруненко и начальник учетного отдела И.Б. Маклярский разъяснили, что Женевская конвенция 1929 г. о военнопленных «не является документом, которым вы должны руководствоваться в практической работе. Руководствуйтесь в работе директивами Управления НКВД по делам военнопленных» (т. 7/43. Л.д. 57). Как известно, входивший в Лигу Наций СССР должен был соблюдать международные конвенции.

С завершением комплектования состава лагерей в ноябре 1939 г. режим в них стал еще более жестким, особенно после введения в действие приказом Л.П. Берии от 19 ноября 1939 г. «Временной инструкции о войсковой охране лагерей военнопленных (приемных пунктов) частями конвойных войск НКВД СССР» (т. 3/52. Л.д. 62—76).

Одновременно органы НКВД активизировали свою работу на территориях Западной Белоруссии и Западной Украины «в целях быстрейшего очищения от враждебных элементов» согласно приказа замнаркома внутренних дел СССР В.Н. Меркулова от 5 ноября 1939 г. за № 001353. Силами НКВД БССР и УССР проводились выявление, а затем аресты чиновников местных органов управления, служащих и чинов полиции, суда и прокуратуры, работников образования, священнослужителей и т. д. Они квалифицировались как агенты, провокаторы, диверсанты, резиденты, участники различных контрреволюционных организаций, содержатели конспиративных квартир, контрабандисты, разведчики, контрразведчики и т. п. Эта кампания приобрела столь массовый характер, что местные тюрьма и лагеря вскоре были переполнены. Оперативные органы НКВД стали пересылать часть «следственного контингента» в лагеря для военнопленных, поскольку среди этих лиц были задержанные, в том числе содержавшиеся в больницах больные и раненые офицеры, офицеры запаса и отставники, а в их числе – не призывавшиеся в армию и не участвовавшие в боевых действиях. При аресте на них, как и на гражданских лиц (чиновников администрации – воеводских, т. е. областных, и повятовых, т. е. уездных, управлений, бургомистров, почтовых чиновников, прокуроров и судей, помещиков и др.), задержанных по «классовым мотивам», заводились дела с общим обвинением в «совершении контрреволюционных преступлений», но без указания на конкретные преступные действия. Как известно, содержание офицеров в следственных тюрьмах не соответствует международному праву.

П.К. Сопруненко ходатайствовал перед Л.П. Берией и его заместителями, чтобы арестованные «по классовым мотивам» не направлялись в лагеря. Как следует из его отношения на имя Л.П. Берии от 29 декабря 1939 г., он настаивал на их возвращении «по месту ареста», чтобы эти дела были там «закончены» (т. 13/49. Л.д. 27). Заместитель наркома внутренних дел В.В. Чернышев издал специальный приказ, запретивший пересылку арестованных в Западной Белоруссии и на Западной Украине без согласования с соответствующим управлением НКВД (там же. Л.д. 34).

Как следует из записки НКВД СССР И.В. Сталину от марта 1940 г., к тому моменту в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии содержалось 18632 арестанта, из которых 10685 составляли поляки, а количество офицеров достигало 1207 человек.

С ноября 1939 г. в лагерях широко развернулась работа особых отделений. По указанию особых отделов военных округов арестовывались и направлялись в их распоряжение, в тюрьмы польские военнопленные, другие переводились из тюрем в лагеря. Дела рассматривались военным трибуналом армий (т. 3/39. Л.д. 87, 89, 95, 114; т. 6/42. Л.д. 46 и др.).

Заместитель начальника особого отдела Главного управления государственной безопасности обращался 23 декабря 1939 г. к заместителю наркома В.В. Чернышеву с предложением переслать поступивших ранее из тюрем Тернополя и Станиславова на Западную Украину, в распоряжение соответствующих УНКВД «для дальнейшего следствия и привлечения виновных к ответственности» (т. 3/39. Л.д. 94—95). Аналогичным образом военнопленные передавались в особый отдел в Калинин (там же. Л.д. 96). Гарантированное международными конвенциями право на защиту, на участие в рассмотрении дела представителей государства-опекуна, на трехнедельный срок с момента его информирования о вынесении приговора о высшей мере наказания (Женевская конвенция 1929 г.) не соблюдалось.

Наиболее суровым был режим содержания в Осташковском лагере, где были сконцентрированы военнопленные – гражданские «классово чуждые элементы».

Работники Управления НКВД СССР по делам военнопленных занялись в этом лагере не только и не столько учетом, сколько подготовкой следственных дел для передачи на особое совещание. С начала декабря эта работа велась с большой интенсивностью, до поздней ночи, и была ориентирована на сжатые сроки (до конца января). Дела составлялись по упрощенной схеме, вместо анкеты арестованного на бланках опросных листов, при этом особое внимание уделялось заполнению дополнительного листа, где выяснялся вопрос об участии в войне 1920 г., сообщались сведения о родственниках и месте их проживания (т. 7/43. Л.д. 156).

На 30 декабря следственная группа из 14 человек оформила 2000 дел и 500 из них отправила на особое совещание (т. 3/39. Л.д. 57).

Для текущего рассмотрения дел была выработана процедура, которая просматривается на оформлении дела № 649 полицейского С. Олейника. На едином, унифицированном бланке, свидетельствующем о массовом, поточным оформлении дел, по статье 58, пункт 13 УК РСФСР 1929 г. ему вменялась в вину «активная борьба против революционного движения», без конкретизации состава преступления. Дело было рассмотрено начальником особого отдела НКВД 7-й армии 29 декабря 1939 г. с постановлением направить на рассмотрение особого совещания при НКВД СССР и утверждено начальником Осташковского лагеря 6 января 1940 г. Олейник получил срок, но вскоре был расстрелян (там же). В тюрьмах Западной Украины и Западной Белоруссии применялись аналогичные статьи республиканских кодексов (см. дело Ю. Чурека по статье 54—13 УК УССР: там же. Л.д. 128). Применялись и другие пункты статьи 58 УК РСФСР. Например, С. Свяневичу инкриминировался пункт 6 той же статьи (шпионаж).

31 декабря 1939 г. Л.П. Берия направил директиву за № 5866/6 П.К. Сопруненко и начальнику УНКВД по Калининской области Д.С. Токареву об ускорении подготовки на особое совещание следственных дел «на всех военнопленных – полицейских», чтобы в течение января оформление дел было закончено.

В начале февраля 1940 г. в Управлении НКВД СССР по делам о военнопленных был выработан порядок прохождения дел при «убытии» военнопленных. По инструкции от 8 февраля 1940 г., если они отбывали «одиночками или группами (в том числе после рассмотрения их дел Особым совещанием при НКВД)», карточки на них высылались в управление (там же. Л.д. 68).

Масштабы селективно-репрессивных акций были столь велики, что не хватало лагерей и тюрем для размещения задержанных и арестованных. Обстановка осложнялась тем, что остро стоял вопрос о принятии новых контингентов жителей Западной Белоруссии и Западной Украины, в том числе поляков, передаваемых из Литвы и Латвии, Германии, Венгрии, Словакии, о чем Л.П. Берия непосредственно сносился со Сталиным. Еще 9 ноября 1939 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление «О пропуске в СССР интернированных в Литве военнослужащих бывшей польской армии». Однако его выполнение затянулось до лета 1940 г.

Намерения в отношении сосредоточенных в лагерях военнопленных определились с самого начала. Не менялось стремление не распускать по домам, а изолировать как командный состав армии, включая офицеров запаса и отставников, так и чиновников аппарата управления различных уровней. Решив свои ведомственные оперативные задачи (интересы наркомата в основном сводились к допросам, вербовке и защите агентуры), руководство НКВД с логической неизбежностью приближало ликвидацию военнопленных как людей, на которых опиралась польская государственность и которые не собирались смириться с оккупацией своей страны, стремясь к возрождению Польши.

Кроме того, нагромождение внутри– и внешнеполитических проблем подталкивало к ускорению отработанной на советских гражданах практики массовых репрессий. Вопрос о судьбах узников трех лагерей польских военнопленных и следственных тюрем не предполагал политического решения, был как бы предрешен «ликвидацией» Польского государства и его армии, низведен до ведомственной проблемы НКВД. Перевод в русло привычных репрессий был делом времени и технического оформления соответствующего решения. В СССР реализовался курс на уменьшение бюджетных ассигнований, на сокращение централизованно снабжавшихся контингентов населения. В НКВД проводилась кампания по увеличению рентабельности лагерей. Если рядовой и младший командный состав польской армии отбывал трудовую повинность в лагерях Наркомчермета, на строительстве дорог и т. п., то в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях привлечение к работам ограничивалось в основном рамками самообеспечения лагерей. Содержание в них военнопленных было, естественно, убыточным и обременяло народное хозяйство дополнительными затратами. Доклад руководства Осташковского лагеря (П.Ф. Борисовца и И.А. Юрасова) П.К. Сопруненко подтверждает внимание Управления к этой проблеме и ее остроту (т. 11/47. Л.д. 118—122).

Новых помещений и трат требовало размещение в лагерях военнопленных в связи с советско-финской войной 1939—1940 гг.

Выискивая возможности для «разгрузки» переполненных лагерей, П.К. Сопруненко 20 февраля 1940 г. обратился к Л.П. Берии с предложением мер в отношении Старобельского и Козельского лагерей, охватывающих 1100—1200 человек (т. 13/49. Л.д. 44—45). Он выступил с инициативой «оформить дела для рассмотрения на Особом совещании при НКВД» на «около 400 человек» аналогичного с Осташковским лагерем контингента – пограничников, судейско-прокурорских работников, помещиков, офицеров информации и разведки и др. Тяжело больных, а также достигших 60 лет из числа офицеров он предлагал распустить по домам (около 300 человек), та же мера предлагалась в отношении офицеров запаса – жителей западных областей Белоруссии и Украины – 400—500 агрономов, врачей, инженеров, техников, учителей, на которых «не было компрометирующих материалов». Подготовку дел на особое совещание П.К. Сопруненко считал желательным провести в НКВД БССР и УССР, а «в случае невозможности сосредоточить всех перечисленных в Осташковском лагере, где и вести следствие».

Л.П. Берия вызвал в связи с предложением П.К. Сопруненко В.Н. Меркулова, который и дал 22 февраля директиву 641/6. В ней говорилось: «…По распоряжению народного комиссара внутренних дел тов. Берия предлагаю всех содержащихся в Старобельском, Козельском и Осташковском лагерях НКВД бывших тюремщиков, разведчиков, провокаторов, осадников, судебных работников, помещиков, торговцев и крупных собственников перевести в тюрьмы, перечислив их за органами НКВД.

Все имеющиеся на них материалы передать в следственные части УНКВД для ведения следствия» (т. 3 /39. Л.д. 136).

Дальнейшие указания о порядке прохождения этих дел должны были быть даны дополнительно. Таким образом, разбор дел «классово чуждых элементов» ускорялся во всех трех лагерях, шли поиски оптимальной, с точки зрения руководства НКВД, процедуры. Распоряжение В.Н. Меркулова было продублировано П.К. Сопруненко и комиссаром Управления СВ. Нехорошевым 23 февраля 1940 г. (т. 10/ 46. Л.д. 141—142), принято к исполнению. Маховик репрессий продолжал раскручиваться.

Из самой формулы дополнительных указаний следовало, что практика пропуска дел через особые совещания, уже распространенная на дела из Осташковского лагеря, ставилась под сомнение. Институт особых совещаний, созданный постановлением Президиума ЦИК СССР в 1934 г., с последующими дополнениями, был внесудебным, с правом рассматривать дела о так называемых контрреволюционных преступлениях и назначать за них высшую меру наказания – расстрел. Как особые совещания при НКВД, так и другие внесудебные органы, в том числе так называемые «тройки», позволили придать репрессиям еще более массовый характер. В 1938 г. были приняты меры для определенного упорядочения этого процесса. Приказом НКВД СССР от 27 мая 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» был сохранен единый внесудебный орган – особое совещание при НКВД СССР, рассмотрения же дел «тройками» уже не предусматривалось.

В 1940 г. особое совещание возглавлял Л.П. Берия. Однако даже упрощенная процедура особого совещания требовала проведения предварительного следствия, предъявления обвинения, составления обвинительного заключения, слушания дела, на котором должны были присутствовать нарком внутренних дел СССР или его заместитель, уполномоченный НКВД по РСФСР, начальник Главного управления Рабоче-крестьянской милиции, нарком внутренних дел союзной республики, на территории которой возникло дело, а также обязательно – прокурор СССР или его заместитель, с правом принесения протеста в Президиум ЦИКа СССР. Это не только затягивало процесс «разгрузки» лагерей, принимавшей крупные масштабы, но и препятствовало сохранению тайны, так как эта процедура выводила дело за ведомственные рамки НКВД и его решение могло быть опротестовано. Определенные трудности возникли бы с составлением обвинительных заключений, предъявлением обвинений и т. п. при оформлении дел на военнослужащих, являвшихся гражданами другого государства, хоть и объявленного несуществующим (на 28 декабря 1939 г., то есть после обмена пленными с Германией, 68,3% офицеров из Козельского и Старобельского лагерей были призваны с территорий, занятых немцами, так же, как и 58,3% других категорий военнопленных из трех лагерей.(См.: т. 3/39. Л.д. 167). Не могли не вызвать вопросов мотивы массового репрессирования лиц гражданских профессий, самого пестрого социально-профессионального и возрастного состава.

Наконец, самое главное – репрессирование военнопленных было явным нарушением международного права и влекло за собой ответственность. В статьях 4, 7 Приложения к Гаагской конвенции указывалось: «Военнопленные находятся во власти неприятельского правительства, а не отдельных лиц или отрядов, взявших их в плен. С ними надлежит обращаться человеколюбиво. Содержание военнопленных возлагается на правительство, во власти которого они находятся…» Соблюдение даже такой видимости законности, какой было особое совещание, могло привести к просачиванию информации о вопиющем беззаконии – репрессировании военнопленных, мощным резонансом отозваться внутри страны и за ее пределами.

В течение двух недель был найден по согласованию со сталинским руководством упрощенный вариант процедуры, являвшийся возвращением к отработанной на сотнях тысяч советских граждан практике «троек», на базе внутренних структур НКВД, без предъявления обвинения и суда. Формально имеющий вид соблюдения хотя бы минимума законности, этот путь позволял ограничиться общим, огульным определением вины и наказания, совершить массовое убийство руками сотрудников НКВД СССР и УНКВД областей.

Направленная И.В. Сталину в начале марта записка Л.П. Берии в констатирующей части перечисляла по категориям всех содержавшихся в трех лагерях военнопленных, в количестве 14736 человек, и арестованных, находившихся в тюрьмах западных областей Белоруссии и Украины, в количестве 18632 человек, с указанием, что поляки составляют из них большую часть – 10685 человек. В их адрес формулировалось общее обвинение, созвучное статье 58, пункту 13 УК РСФСР 1929 г., что «все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами советской власти», «заклятыми врагами советской власти, преисполненными ненависти к советскому строю». Им приписывались соответствующие активные действия: «Военнопленные офицеры и полицейские пытаются продолжать контрреволюционную работу, ведут антисоветскую агитацию. Каждый из них только и ждет освобождения, чтобы иметь возможность активно включиться в борьбу против советской власти.

Органами НКВД в западных областях Белоруссии и Украины вскрыт ряд контрреволюционных] повстанческих организаций. Во всех этих контрреволюционных] организациях активную руководящую роль играли бывшие офицеры бывшей польской армии, бывшие полицейские и жандармы» (т. 115. Л.д.13—16).

Специально указывалось, что среди содержавшихся в трех лагерях поляков было 97%, среди находившихся в тюрьмах – значительно больше половины (57,3%, в то время как поляки составляли около 1/3 населения Западной Белоруссии и Западной Украины). Из этого следовало, что принадлежность к польской национальности рассматривалась как обстоятельство, влекущее за собой негативные последствия само по себе.

Рассмотрение причин и мотивов репрессирования показывает, что решался вопрос о лицах, большинство которых согласно международному праву должно было быть после окончания вооруженных действий распущено по домам. Однако сталинское руководство задержало в лагерях и тюрьмах значительную часть польского офицерского корпуса и административно-управленческого аппарата со всех территорий «ликвидированного» Польского государства и было связано договоренностью с германскими властями о противодействии польскому освободительному движению (см. секретный дополнительный протокол к советско-германскому договору от 28 сентября 1939 г.). Освобождение этого контингента никак не входило в планы НКВД и сталинского руководства прежде всего из-за его противостояния сталинской политике в отношении Польши.

Документы, содержащиеся в деле, показывают, что именно это было основной чертой поведения польских военнопленных, а не «закоренелая враждебность к советскому строю», к советской власти.

Как следует из донесений, рапортов и докладов, настроения военнопленных контролировались постоянно и тщательно. В докладе руководителя опергруппы НКВД СССР Трофимова Л.П. Берии от 20 октября 1939 г. (т. 106. Л.д. 58—69) подчеркивалось, что «подавляющее большинство военнопленных офицеров открыто резко враждебно настроено по адресу Германии и скрыто враждебно по отношению к СССР». В Старобельском лагере, по данным его руководства, они заявляли: «От одних врагов бежали, к другим попали»; «советское правительство проводит такую же агрессивную политику, как и Германия». Четко было выражено стремление прогнать немцев и возвратиться домой (т. 20. Л.д. 46—73). Через пять месяцев, 27 марта 1940 г., заместитель начальника отдела Главного экономического управления НКВД Безруков сообщил начальнику ГЭУ Б.З. Кобулову о тех же стойко сохранявшихся в лагере настроениях: «Настроение среди большинства военнопленных враждебное, хотя внешне они и держат себя спокойно. Агентура сигнализирует о том, что поляки считают, что «союзники победят, Германия будет поделена и Польша восстановлена» (т. 3/39. Л.д. ПО). Поскольку среди пленных распространилось представление, что их скоро освободят, они, настроившись на отказ от выезда в оккупированную Германией Польшу, планировали переброску на Ближний Восток, чтобы продолжить борьбу с немцами.

В Козельском лагере также, согласно донесениям, «офицеры в большинстве своем настроены патриотически», они заявляли, что «Польша еще не погибла», к вступлению Красной Армии на территорию Польши относились негативно и считали это агрессией. Высказывали удивление по поводу расстрелов таких видных военных деятелей, как М.Н. Тухачевский (т. 11/47. Л.д. 285—296). В ответ на проводимую агитацию некоторые из них выражали готовность сотрудничать в антигитлеровской борьбе.

В Осташковском лагере было сильно пассивное сопротивление: агентура доносила, что военнопленные «уклоняются от бесед, ссылаясь на непонимание языка, уклоняются от работ, требуя выдачи фуфаек, высказывают недовольство качеством пищи и режимом содержания» (т. 11/47. Л.д. 7—20).

Эти настроения, оцениваемые как антисоветские, контрреволюционные, преобладали, несмотря на интенсивную политико-просветительную работу, привлечение средств наглядной агитации, показ кинофильмов, прославляющих советский образ жизни, чтение лекций как сотрудниками лагерей, так и представителями местного партийно-государственного актива. Агитационно-пропагандистская работа создавала необходимый фон для реализации плана агентурно-оперативных мероприятий по Старобельскому, Козельскому и Осташковскому лагерям военнопленных, утвержденному Л.П. Берией 27 октября 1939 г. с резолюцией: «Не разбрасываться. За многими не гнаться». Предписывалось: «Вызовы военнопленных как для предварительной беседы, так и в дальнейшем для вербовки обставлять таким образом, чтобы исключить расшифровку проводимой работы… В случае срыва вербовки военнопленного в общежитие не допускать, изолировав его под благовидным предлогом…» (т. 106. Л.д. 70—73).

Специальные уполномоченные и опергруппы искали в лагерях симптомы «контрреволюционной деятельности». Так, 25 ноября опергруппа докладывала Л.П. Берии, что ей удалось найти в Старобельском лагере «антисоветскую организацию военнопленных офицеров» – «офицерское подполье»: «Популярное дело создания культурно-просветительных кружков было успешно использовано для создания подпольной организации». Подвергшийся резкой критике комиссар М.М. Киршин отчитывался о налаживании сыскной работы в лагере в докладной записке о состоянии режима – об обнаружении группы, созданной «с целью проведения контрреволюционной работы под видом культпросветработы», ее филиала «под названием «Касса взаимопомощи»», о попытках организации молебна, развешивании крестов и икон, о беседах на темы «Экономика Польши», «О пчеловодстве», «Зоология», «Ботаника», о лекции «Психология плена». 24 декабря 1939 г. было выслежено совещание десяти человек, на котором «обсуждался вопрос о международном положении и мерах восстановления бывшего польского государства. Материалы об этом факте переданы 0[собому] отделению] для дальнейшей разработки». Аналогичная информация касалась встречи группы военнопленных в общежитии, где «произносились контрреволюционные речи в защиту б[ывшей] Польши, б[ывшего] правительства и т. д.» (т. 7/43. Л.д. 245—247).

Записка Л.П. Берии в ЦК ВКП(б) И.В. Сталину содержала проект постановления Политбюро, который был автоматически превращен в постановление с датой 5 марта 1940 г., внесенное в протокол как «Вопрос НКВД СССР» под номером 144. На записке были собственноручные (подтвержденные графологической экспертизой) визы Сталина, Ворошилова, Молотова и Микояна и пометка «т. Калинин – за, т. Каганович – за» (т. 115. Л.д. 13—16). Подлинность записки и постановления Политбюро от 5 марта 1940 г. была подтверждена почерковедческой и криминалистической экспертизами.

НКВД СССР получал указание рассмотреть дела о находившихся в лагерях 14700 польских военнопленных и содержавшихся в тюрьмах 11000 поляков (количество давалось округленно) «без вызова арестованных и без предъявления обвинения, постановления об окончании следствия и обвинительного заключения»– на основании справок Управления по делам военнопленных НКВД СССР и справок из дел, предоставляемых НКВД УССР и НКВД БССР.

Рассмотрение дел и вынесение решений возлагалось постановлением на «тройку» в составе руководящих работников НКВД СССР – заместителей наркома В.Н. Меркулова и Б.З. Кобулова, а также начальника 1-го спецотдела Л.Ф. Баштакова. Однако как рассмотрение дел, так и вынесение решений превращалось в чисто техническую ведомственную операцию, поскольку постановление предписывало «рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания – расстрела».

Это надправовое решение придавало минимальную видимость законности в глазах исполнителей расстрелов, поскольку об этом никто другой не должен был знать, так как акция проводилась в строжайшей тайне. Она была сугубо внутриведомственным делом, сведенным до технической процедуры исполнения. Сам состав «тройки», в которой Л.П. Берия был заменен Л.Ф. Баштаковым, занимавшимся оформлением документации на расстрелянных, говорит о снижении ее ведомственного уровня на порядок даже по сравнению с особым совещанием. По запросу заместителя начальника Управления по делам военнопленных НКВД СССР И.И. Хохлова от 11 марта 1940 г. со сроком исполнения 15 марта был составлен список содержавшихся в лагерях священнослужителей (т. 3/39. Л.д. 102—103), которые были вывезены из лагерей и расстреляны. В Смоленске, по показаниям П.Ф. Климова, они расстреливались в подвале УНКВД (т. 15., л. д. 82).

На основании постановления от 5 марта 1940 г. Сопруненко формировал в апреле – мае 1940 г. из военнопленных команды по 90—260 человек, на которых оформлял списки-предписания (с единой нумерацией для всех трех лагерей) с приказами начальникам лагерей отправлять их в УНКВД Смоленской, Калининской и Харьковской областей (т. 6/42. Л.д. 112—113; т. 7/43. Л.д. 104—107; т. 11. Л.д. 1 —361 и др.).

С 1 апреля по 19 мая 1940 г. на основании составленных П.К. Сопруненко и его заместителем И.И. Хохловым списков из лагерей военнопленных железнодорожным транспортом под охраной конвоиров 236-го полка конвойных войск НКВД СССР (т. 1/50. Л.д. 9—370) во внутренние тюрьмы НКВД и на станцию Гнездово под Смоленском, в Катынский лес отправлялись команды военнопленных.

Расстрелы осуществлялись во внутренних тюрьмах УНКВД в специально оборудованных помещениях вечером и по ночам, поодиночке, в Катынском лесу – днем, партиями. Расстрелами и захоронениями поляков занимались сотрудники комендантской службы, тюремные надзиратели и водители УНКВД названных областей. Вся непосредственная работа по отправке военнопленных на расстрел контролировалась Управлением по делам военнопленных НКВД СССР и лично П.К. Сопруненко и И.И. Хохловым, которые требовали неукоснительного соблюдения секретности и точности при отправке военнопленных в соответствии со списками-предписаниями, а также систематических докладов о ходе разгрузки лагерей (т. 11/47. Л.д. 118—122; т. 8. Л.д. 332; т. 7. Л.д. 227, 237; т. 7/43. Л.д. 103—107; т. 10/46. Л.д. 261—263; т. 20. Л.д. 39—40, 71—73, 117—118, 119). П.К. Сопруненко, в свою очередь, еженедельно составлял для отчета перед руководством НКВД СССР о проведении операции сводки о наличии военнопленных в лагерях НКВД и справки о прохождении дел (т. 10/46. Л.д. 243—335). После завершения операции по указанию П.К. Сопруненко и СВ. Нехорошева значительная часть документации о военнопленных для сокрытия факта расстрела была сожжена (т. 7/43. Л.д. 109,151—152). Поскольку в лагеря продолжала поступать корреспонденция и запросы от родственников расстрелянных поляков, было предписано возвращать их «за ненахождением адресата» (т. 13/49. Л.д. 250; т. 10/46. Л.д. 152).