Текст книги "Энергия заблуждения. Книга о сюжете"

14. «Воскресение»

I

Санчо Панса если не любимый герой Толстого, во всяком случае, он вакансия главного героя.

Когда Чехов написал «Душечку», Толстой прочел эту прекрасную внеморальную повесть и сказал, что сама Душечка должна стать таким же общеизвестным героем, как Санчо Панса.

Почему я говорю о внеморальности?

На двери ее небольшого дома, на замке двери ее дома тоже можно было написать: – Мне отмщение, и аз воздам, – она без церкви сошлась с ветеринаром.

Но она больше всего любила мальчика, того мальчика, которого любил Чехов.

У Чехова не было детей.

И он в своем доме на Садовой улице держал гостя-мальчика, который бредил, ошибался в самых простых вещах, но он был прекрасен; потому что он был жизнь.

У Анны Карениной были дети, и у всех почти героев Толстого много детей.

Только в «Смерти Ивана Ильича» виден мальчик, еще подросток, с кругами вокруг глаз, о происхождении которых знал Толстой, потому что у него в детстве тоже были эти круги детского порока. Потому что он не родился ангелом и он не имел бравады откровенности Руссо, тогда, перед революцией, которой еще не было, но которая подтачивала корни того, что называлось дозволенным и недозволенным.

Вот этот мальчик плачет по умирающему отцу, и тот чувствует: это какое-то оправдание.

Но вернемся к человеку, с которого я неожиданно и вполне правильно, кажется, начал, – к Санчо Пансе.

Санчо Панса говорил, что он сначала хотел бы иметь разгадку, а потом загадку.

Он не хочет искать, он не хочет знать сладости ошибки.

Он не знает, что он уже пережил много раз этот труд, включение в свою жизнь истины и лжи. А между тем вся жизненная роль Санчо Пансы в том, что он и верит и не верит в Дон Кихота.

Это его поэзия.

Он знает, что его господина бьют, он видит, что чудеса не происходят, он видит даже, что когда его за неплатежи по счету подбрасывали на одеяле, то Дон Кихот, великий Дон Кихот стоял за забором и не помог слуге.

Но сладостна жизнь в поправках.

Сладостно младенцу сбрасывать со стола на пол вещи, как бьющиеся, так и не бьющиеся.

Это познание.

И как священна для меня память о мальчике двух с половиной лет, он пришел ко мне с улицы, взволнованный, с него еще не успели снять башлыка, он подошел ко мне и сказал: – Папа, оказывается, у лошадей нет рогов, – он сделал открытие.

Вот эта множественность открытий, множественность хождений, это и есть искусство, – оно многоступенчато.

И то, что называется перипетией, это лестницы, которые идут то вверх, то вниз.

Несчастье Анны Карениной до конца непонятно самому Толстому.

Он только пошел за женщиной, про которую было известно, что она аристократка, известно было, что она изменила мужу, но вот перипетии ее жизни,

– ее не побили камнями (это был древнебиблейский способ борьбы с изменой женщины – в мужчин никто за многоженство камней не бросал).

Кажется, по некоторым намекам, у храма Соломона было помещение, где женщины утешали приходящих мужчин.

Правда, это говорил Розанов, а Розанов не ученый. Есть место в «Анне Карениной», которое я приведу. Женщина, жена мужчины, он старше ее на двадцать лет, он очень занят государственными делами, состоящими в бумажной борьбе с ведомствами, и мало занят женщиной, в чем уже нет его вины.

Говоря обиняком, в постели ей не о чем было с ним разговаривать.

И вот верная его жена, она боялась «теней», которые за ней ходили, она была прекрасна, а в самом начале романа говорится, что женщины, за которой ходят «тени», плохо кончают.

Но в том же романе было сказано, что женщина должна гордиться, когда ей делают предложение.

Совершилось падение женщины, про которую никто дурно не говорил, и она рыдает.

Любовник говорит: что, ты несчастна? – она отвечает: нет, я не несчастна, я как человек, голодный человек, который ест.

Ему стыдно, он, может быть, оборван, но он ест – вот эта жажда женщины, об этом не сказано прямо, хотя об этом много сказано в романах о мужчинах.

Это сказано с той откровенностью, с которой не говорили в самых прямо рассказывающих о любви романах.

Толстой договорил смысл брака – один из смыслов брака – до конца.

Чехов говорил, что женщина получает от мужчины включение в жизнь – программу отношения к жизни.

…Мы знаем, что дети кочевников были пастухами.

И только немногие из них – в Библии Иосиф – были любимцами отцов.

Простая истина, за которую, кажется, не надо побивать камнями.

Истина о человеке, который голоден.

Горькая истина, потому что ее никогда не договаривали.

Боккаччо включает в свою книгу рассказ об ученом судье, старике, который женился на молодой. Ничего хорошего из этого не вышло, а что вышло, я уже сказал.

Толстой говорил, что Анна вышла за Каренина при самых лучших предзнаменованиях.

Лучший жених во всем околотке.

И ребенок у нее незабываемый, любимый больше, чем Анна потом любила дочку от Вронского.

Сын Сережа, который был уже восемь лет заменой счастья, когда начался роман.

Она любит в мальчике нелюбимого человека и потом отодвигает своего обманутого и осмеянного мужа, отодвигает, как отодвигают после обеда тарелку.

Так вот, Боккаччо рассказал, как разочарованную молодую женщину, я говорю про жену судьи, взял пират в плен и сделал ее своей реальной женой; муж пришел ее выкупать, а она не хотела возвращаться.

Муж говорит о позоре, она отвечает, что об этом надо было думать раньше; она говорит, что она занята веселым шерстобитным ремеслом.

Боккаччо, как человек своего времени, как реальный человек, сказал, что потом муж умер, любовники поженились и стало лучше нельзя.

Но вернемся к главной теме жизни многих и к теме книги. Она мне кажется такой легкой, я ее напишу сразу – так всегда казалось.

Ну, скажем, сначала десять лет, а теперь последние два года.

Но искусство живет затруднениями, вниманием многократного разгадывания, и то, что мы называем перипетиями, это приближение к неведомой истине.

Драматургия Эсхила, я имею в виду Ореста, и драма Гамлета, и драма другого молодого поэта в России – Треплева, драмы других поэтов, которых мы знаем живыми и видели мертвыми, драмы многих поколений – это в жизни познание, и искусство построения романа – это искусство создания жизнепонимания.

И загадка – это не там развернутое, не там посеянное зерно художественного произведения.

Вот так наконец мы вышли на ту дорогу, которую оставили, чтобы посмотреть окрестности, на дорогу, которую никто из нас не может оставить, никогда не сможет.

И нет противоречия в том, что это трудная дорога, нередко путаная дорога, но только в том смысле, что на этой дороге легко заблудиться.

Анна Каренина, так же как и Катюша Маслова, героиня на трудных путях.

Это судьба и ее опасность.

Своеобразные и большие станции со множеством путей.

Но Катюша Маслова, как мы увидим на следующих страницах, она создает другой образ жизни, образ любви, если бы это слово не было бы вконец испорченным, я бы сказал слово – модель жизни, – Катюша, прекрасная, как будущее, она переходит, и легко, и трудно, как бегущий по земле, бегущий на колесах самолет, вздрогнув, переходит в полет новой нравственности.

II

Время смывает нас, как преподаватель в младших классах смывал мелом на черной классной доске неверно решенную задачу, вот точно так смывает время поколения.

Мне пришлось знать старика, бывшего сенатора А. Ф. Кони, знать неожиданно.

Один издатель, надеявшийся на реставрацию когда-нибудь буржуазного строя в России, покупал у писателей рукописи, навсегда, и заключал договора. Договора были напечатаны с советскими выходными данными, но на договора клеились старые царские гербовые марки, скреплявшие договор пошлиной.

Договора были тяжелые.

В договоре обозначалось, что в случае неурядиц дело должно решаться судом чести.

Возникли споры, как председателя суда пригласили Кони.

Когда-то Кони председательствовал на суде, когда судилась Вера Засулич; она стреляла в Трепова, который подверг телесному наказанию революционера.

Суд, царский суд, суд присяжных под председательством уже немолодого знаменитого юриста Кони постановил, что Вера Засулич не виновата.

Этот суд произвел тогда очень сильное впечатление на Л. Н. Толстого. Он переписывался об этом со своей теткой и говорил об этом суде как о знаке времени.

Теперь перед стариком Кони лежало маленькое нелегкое дело.

Его председательство кончило когда-то его карьеру, к чему он отнесся очень спокойно, ставши литератором.

Он написал хорошие воспоминания и знаменитую статью про доктора Гааза, знаменитого человека, который заботился о каторжниках, примерял на себя эти цепи, ходил по комнате, чтобы почувствовать, что значит пройти в кандалах хотя бы один переход от одного этапа до другого.

Кони просмотрел это дело и обратился к издателю: – На вашей бумаге напечатано, что дело будет решаться судом чести. Но дело в том, что ваши документы обращаются сразу как бы к двум правительствам – советскому и царскому. Форма советская, гербовые марки царские.

Я советую вам обратиться к любому из правительств, к которому невольно обращаются ваши документы, – либо царскому, либо советскому – и предъявите эти ваши осторожно написанные договора.

Мне очень хочется вспомнить этого человека: он не сгибаясь, но опираясь на палку, ходил по Невскому проспекту; понимал, что изменилось время, что письменное, печатное слово подкрепляется словом звучащим – кино.

Он видел смену времени.

А пока Кони основывал Институт живого слова.

Я помню Невский проспект как адрес этого института, а номер дома забыл.

Кони был человеком большой памяти и уважения.

Л. Н. Толстой хорошо знал Кони, много раз прибегал к его помощи для заступничества за какого-либо человека, для поиска доказательств, что это дело незаконно для своего времени или для всех времен, добавим мы.

Кони раз гостил в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого.

Было это в июне 1887 года.

Он рассказал дело.

Когда он, Кони, был прокурором Петербурга, пришел к нему молодой человек, просил помощи.

По национальности человек был финн.

Его отец имел в Финляндии большое имение, часть которого сдавал в аренду. Арендатор одной из мыз умер. Осталась девочка. Старик, владелец мызы, взял девочку на воспитание. Сперва она жила в детской, потом ее перевели в девичью.

Потом она стала прислугой.

Но не потеряла своей прелести, своих знаний французского языка, – была она полугорничной-полувоспитанницей, и человек приехал из университета в имение отца и как-то случайно, думая, «что все так делают», соблазнил девочку.

Имя ее было Розалия.

Прошло время. Студента, ставшего потом почтенным человеком, уже назначили присяжным заседателем.

Судили проститутку, которая похитила у гостя сто рублей.

Немолодой присяжный заседатель узнал Розалию. Это была истрепанная, забитая женщина.

У него было свое представление о нравственности.

Человек вспомнил свою любовь к этой девочке, помнил своего и ее отца.

Немолодой финн решил, что он женится на этой женщине, чтобы исправить свою вину.

Он пришел к прокурору просить, как бы освободить женщину от тюрьмы.

Кони, честный по-своему, крупный человек, сказал:

– Конечно, вы правы.

– Но и ваша жизнь и ее жизнь пошли по-разному.

– Возможно, будут дети.

– Мне кажется, что вы поспешили с решением.

– Может быть, лучше помочь ей деньгами.

Молодой человек со спокойствием финна ответил:

– Я одарил не только начальство тюрьмы, но и всех арестантов и, конечно, ее первую.

Она плакала. Ее поздравляли. Я дал ей слово. Просил у нее прощения. Кони рассказывал дальше. В тюрьме развился тиф.

И Розалия умерла. Рассказывал это дело Л. Н. Толстому, который сам когда-то соблазнил горничную в доме своего брата.

Толстой тогда издавал не только свои романы, но и издавал, при помощи Сытина, серию маленьких нравственных книг – это были рассказы о великих людях.

Издательством руководил Чертков.

Он жался в деньгах.

Приходилось брать рукописи дареные.

– Вот бы вы сами написали, Анатолий Федорович, историю этого молодого человека, – сказал Толстой. – Вы превосходный оратор, вас все уважают, вы знаете, как доказать, что добро – добро, а зло – зло.

Кони начал писать.

Не выходило.

Л. Н. Толстой тогда попросил подарить ему тему и начал писать сам.

Писал много раз.

Ища пути, понятного для читателя.

Повесть он всегда называл Коневской: Коневская повесть.

Работа шла до декабря 1899 года.

Работой Толстой был недоволен. Он говорил: – Тема не моя, она дареная.

Что же не выходило?

Добрый, умный, по-своему героический Кони считал, что все было правильно.

Женщина пережила радость, она увидела человека, которого когда-то любила, снова полюбила, простила.

Он загладил свой проступок.

Она умерла.

Он не узнал горечь того поступка, на который хотел идти.

Коневская повесть была повестью о странном благополучии.

О том, что к людям вместо благополучия приходит смерть, она стирает их мокрой тряпкой с черной доски памяти.

Лев Николаевич писал роман; он заблудился в решениях, в поисках решения, понятного для него самого.

…Написание книги заняло более десяти лет, тема все время усложнялась.

Фигура спокойного финна – он так спокойно шел на подвиг – заменилась фигурой любимого писателем Черткова, спокойного аристократа, которому надо было пережить сопротивление матери, потом что-то делать с женщиной, опроститься, уехать от гонений в Англию и там писать книги по земельным вопросам.

Он должен был доказывать, что теория Генри Джорджа – налог, который бы заставлял землевладельца отказаться от земли и в то же время заменил бы все налоги, – стоящее дело.

У великого Л. Н. Толстого было свое решение – промышленность, пароходы, поезда, автомобили, которые уже проезжали мимо Ясной Поляны, все это ему казалось такой ошибкой, от которой человечество скоро откажется по моральным соображениям.

Это не относится к тому быту, который представлял себе великий Толстой.

Он писал; очень хорошо писал книгу. Он мало-помалу очищал вину студента; говорил, как он любил, как было весело любить им обоим.

Как они играли в горелки.

Как они ни перед кем не были виноваты.

Он хорошо писал очищение человека, который в акте любви почувствовал акт мощи правдивости.

Он представил, как течет река, на ней только что был лед.

Река сломала лед. Луна висит над ледоходом, обещая не то конец света, не то начало весны.

Он писал, как девочка была в руках мужчины и говорила: не надо, не надо, а тело ее говорило «надо».

Софья Андреевна, женщина проницательная и опытная в своем понимании обширного мира Толстого, говорила, что он обсасывает приключение офицера. Герой стал уже офицером. Больше всего ее огорчало, что герой женится на проститутке.

Роман писался, ходы романа сменялись.

Есть русская пословица: заблудился в трех соснах.

Гениальный человек блуждал в больших лесах, где текли большие реки.

Та речка, над которой висела луна, речка, покрытая льдом, льдом ломающимся, перерастала в будущем романе в великую сибирскую реку, по которой тоже шел лед, царапая берега.

Девушка романа полюбила мужчину бессмертной любовью, она не хотела испортить ему жизнь.

Она его любила с такой силой света, что все изменяла, изменяла прежние, предлюбовные решения.

В романе она уходит от человека, – она уже получил» часть опыта Толстого, – она получила опыт и предреволюционной России.

Ехала бывшая проститутка по протекции Нехлюдова в вагоне с политическими преступниками.

Уловила она своим полукрестьянским сознанием, что сильно обидели народ и люди платят за чужую вину.

Для того чтобы это сделать в романе, для того чтобы показать, нужно было романное время.

«Стой, солнце, и не двигайся, луна», – сказал когда-то Иисус Навин в Библии во время неоконченного сражения.

Тогда это удалось.

Но если бы удалось на самом деле, то произошла бы катастрофа в галактике.

Но в литературе иногда надо изменить время, замедлить или ускорить его.

Надо было время на испытание решения Нехлюдова. Толстой сделал построение, равное своей силе. Он показал замедление, путаницу процесса осуждения. Присяжные пожалели женщину, но напутали в приговоре.

Плохо сформулировали свой ответ на вопрос о вине женщины, в чем она виновата, в чем не виновата. Они хотели помочь женщине.

Женщина еще сохранила ту привлекательность, за которую нельзя человека упрекать. Она сохранила тот взгляд Катюши Масловой, который помнил Толстой и ненавидела Софья Андреевна, хотя и никогда не видела.

Подсудное дело перешло в новую инстанцию, пошло в Сенат.

Появилась необходимость хождения по инстанциям, появилась необходимость расширения романа.

Любовный роман получил не декорации, получил пути хождения по ступеням суда.

Ходил и искал правды.

Как Нева у Пушкина – у дверей казематов Петропавловской крепости.

 
Как челобитчик у дверей
Ему не внемлющих судей.
 

Искание простой правды, искание истинного рельефа жизни, искание истинного правосудия.

Ведь Нева тоже была не виновата перед Петром, как Петр ни в чем не виноват перед Невой.

Время пересуживает, время пересматривает.

И Толстой сам прошел по путям возможности – это самая ясная, самая четкая энергия заблуждения, потому что это энергия поиска правдивости.

Наташа Ростова могла быть счастлива и без Пьера Безухова.

Она жила в краю счастливых.

Катюша Маслова не могла бы жить – никак.

Он искал ее путь.

Школа Льва Николаевича Толстого расположена в левом крыле, как бы отрубленном дворянской нуждой от построек, это каменное крыло отрезано от другого крыла, – ныне деревья поднялись выше этих построек.

Там было много разных учителей.

Были студенты, они устраивали «беспорядки».

Их сажали в тюрьму, ненадолго.

Потом их освобождали к какому-то царскому дню, потому что это были люди «не столь страшные».

Среди них был ученик великого к сегодняшнему дню Федорова, человека, который написал книгу «Философия общего дела».

Люди живут и умирают.

Как заплатить людям за то, что они страдают?

Рай, как догадался уже Марк Твен, место скучное, место тесное.

Достоевский в «Братьях Карамазовых» устами Великого Инквизитора сказал, что мало людей будет спасено, а что делать людям, которые виноваты только в своем рождении?

Великий Инквизитор предлагал обман церкви.

Обмен благодати, которая копится в руках клира, он может отпустить эту благодать за подвиг или за деньги.

Церковь бралась смыть грех, как неверно решенную задачу учитель смывает с черной доски.

Но это не решение.

Федоров предлагал воскресить мертвых.

Дать им другую жизнь, дать им бессмертие.

Это бессмертие было молодо.

Библия не знает бессмертия души.

Она знает бессмертие рода.

Но для того, чтобы сделать человечество счастливым, земля тесна, – надо населить хотя бы ближайшие планеты.

Федоров, библиотекарь в старинной прекрасной библиотеке, которая была положена в основу нынешней Ленинской библиотеки, библиотекарь, книголюб, монах нового дела, говорил, что человечеству уже тесно на земле.

Ученик этого человека был преподавателем у Толстого в школе, той школе, где дети вели себя так, как, казалось, ведут себя казаки там, на Тереке.

И вот этот человек – Симонсон (в школе у Толстого – Петерсен), ему дано имя финна, потому что тот, как говорится в плохих книгах, литературный прототип, финн, на одной из мыз которого была создана любовь, а потом девушка была брошена, – вот этот Симонсон верил, что весь мир жив, весь мир можно заселить, и он на глазах изумленных, растроганных революционеров влюбился в Катюшу Маслову.

Она уже переменялась в обществе женщины, которая при своих ошибках в представлении истории любила человечество.

Когда Лев Николаевич понял, что он заблудился в рукописи романа, что женщина свет, а остальные только тени ее; когда он сказал своей жене:

– Я передумал, Нехлюдов не женится на Катюше, —

жена обрадовалась – конечно, не женится.

Но она не знала, что Воскресение перешло от дворянина к проститутке; причем она не замечает того, что Катюша воскресает в широком ореоле людей, которые любили ее без вознаграждения.

Несчастье было оправдано.

Несчастье было как бы исправлено.

Получалась новая правда.

На великом суде «Воскресения», где не было священников, где никто не клялся, что он не будет врать, на великом суде горе было оправдано, а выводил людей из горя не поэт и даже не писатель, выводила правда.

В это время Катюша Маслова уже отказала Нехлюдову.

Он не сразу понял это, но женщина, та женщина на каторге, Марья Павловна, сказала, что если бы она ушла с ним, это было бы падение хуже, чем она пережила в домах терпимости.

Катюша Маслова стала несговорчивой.

Она стала гордой.

А Нехлюдов в это время бывал в домах людей своего круга, они принимали его, потому что видели, этот чудак не только благороден, но и родовит, и богат.

Ему прощалось его чудачество, его посещения вагонов для политических заключенных.

Симонсон любовно отнесся к Катюше Масловой. Не как к искуплению.

Он воскресил любовь, в которую поверили все.

Неисчислимая широта романа стала понятной.

Но чтобы снять ореол с Нехлюдова, рядом с ним был показан другой виновный.

Какой-то мужик Тарас, в семье которого нужна была новая работница, женился на очень молодой женщине. Она не могла еще полюбить. Любовь Тараса казалась девочке оскорбительной.

Она его, девочка, отравила.

Дело попало в суд.

Жизнь с Тарасом продолжалась.

Она влюбилась в него.

Я забыл сказать, травила она его медленно.

Это трагедия настоящая, которую не знал и не мог придумать великий Данте.

Тарас мог защитить женщину от арестантов, силой, упираясь широкой грудью.

Он пошел с ней на каторгу.

Его подвиг делает несколько чудаческий подвиг Нехлюдова тенью или полутенью.

На Кавказе у Толстого в «Хаджи-Мурате» чеченец говорит: веревка должна быть длинная, речь должна быть короткой.

Надо мне укорачивать свою речь.

Катюша Маслова отказала Нехлюдову.

Он поехал назад, его перевозили через реку обратно, в страну, где у него есть поместье, дом и рубашки с золотыми запонками и оставленная им невеста, хорошо к нему относящаяся.

Между ним и Катюшей Масловой проходит серьезный сибирский ледоход, идут льдины с дальних гор к дальнему океану, непобедимая линия.

Подвиг не дан тебе, Нехлюдов, и не ты воскреснешь. Веревка должна быть длинная, речь должна быть короткая.

В великой Японии жил когда-то, и учился, и изучил их язык давний мой друг и давно умерший лингвист Евгений Поливанов.

Он прожил странную жизнь. Он был учеником великого Бодуэна де Куртенэ. Сам был великим лингвистом.

После его смерти вышло только две его книги. Но то, что он написал, останется – в камне, врезанным каменными буквами, их можно даже потрогать.

И он рассказывал мне, что в Японии, конечно, много видов любви:

– та любовь – своеобразная,

– та, где есть и игра,

– та, где потом надоедает,

– такая любовь, как у нас, —

– вероятно, другая.

И мы любим не той любовью, которой любили люди Гомера.

Кто-то сделал оперу, там была ария, ее пел мне Поливанов: Ра-ра-а-а… О, милая Катюша, солнце зайдет…

И эта песня дошла до далеких берегов Японии – ее пели рыбаки.

Среди книг многокнижной Японии и среди слов многоразличных наименований в жизни японцев появилось русское слово – «любовь».

И пояснение – это чувство, которое испытывает Катюша Маслова к Нехлюдову.

Вот я и кончил говорить про Катюшу Маслову и ее Воскресение.

…Вспомним Маяковского.

Он умер. Умер совсем молодым.

Но сколько раз он воскресал, воскресал в своих стихах, переживая сотни омоложений в старом мире. Он шел по дорожкам зоологического сада и думал, что женщина, которую он любил, придет, они опять встретятся, даже если он не позовет ее.

Маяковский мечтал о воскресении.

У Маяковского столько оказывалось стихов, что он чистил карманы, сжигал черновики.

Это он делал неправильно.

Пушкин сохранял отрывки черновиков, как бы зная, что зерна почти бессмертны; они, во всяком случае, крепче нас.

Правда, существует другой конец «Воскресения»; он условен, как старый обычай креститься, проходя мимо церкви.

Евангелический конец.

«Воскресение» в начале и в конце обставлено евангельскими цитатами. Цитаты как бы упаковывают все описания; как бы предсказывают воскресение как религиозное воскресение.

Чехов, он понимал литературу, он говорил, что, приведя вместо конца цитаты из Евангелия, Толстой должен был бы предварительно убедиться в единственной мысли – мысли о полной достоверности Евангелия.

С горем скажем, так кончается и «Преступление и наказание», тем заслонив истинную скорбь преступления, – у Достоевского.

Раскольников попадает в тюрьму. И, имея спутницей Соню, бывшую проститутку, похожую в чем-то или возможностью одинаковости своей жизни и жизни Катюши Масловой, вместе с ней читает Евангелие, и Достоевский обещает нам книгу об этом.

Но эта книга, как и книга о жизни Нехлюдова, не написана.

Та книга, если бы она была написана, разочаровала.

Но надо не забывать Черткова.

У Толстого был план.

Нехлюдов в какой-то мере ученик Черткова, между тем в Нехлюдове сходство с Чертковым главным образом в том, что и у него есть скелет, без которого существа не могут передвигаться.

В растерянности, в конце, в попытке создать конец, Толстой думал: Нехлюдов, как Чертков, будет печатать в Англии, он английский язык знает, заниматься хозяйством, заниматься землей и хозяйством на основе учения Генри Джорджа.

А Катюша будет заниматься огородом.

Это как бы набросок для наброска.

Какое открытие сделал Толстой в «Анне Карениной»?

То, что женщина, как и мужчина, имеет право желать; он не скрывает этого во всей своей великой книге.

Она может желать, может любить и из любви может оставить того, кого любит, уйти в никуда от него с учеником великого фантаста Федорова, и тогда она будет Катюша Маслова.

Женщина с долгим вдохновением, которую не воскресил Толстой, потому что она не умерла; она всегда была беременна любовью.

Великий человек был человеком своего времени; он слушал литературные советы Черткова, к счастью редко их исполняя.

В понимании старой литературы мужчина воскрешал женщину. Мужчина дарил ей «мир», свою жизнь, но в другом окружении.

Толстой иначе рассказал об этом мире и о том, кому принадлежит право подарка.

Что же я хочу сказать недлинным анализом «Воскресения»?

Я хочу назвать пример нравственного перелома в искусстве, смену представлений, которая выражается во многих отклонениях.

Человечество как бы ощупью ищет нового нравственного пути.

…Эта любовь, это чувство, которое Катюша испытывает к Нехлюдову…

Мне хочется сказать, что понятие любви, конечно, не создано литературой, но оно осознано литературой.

Араб Меджнун, безумец, шел за девушкой, которую он любил.

Шел тогда, когда в мире осталась для него только собака на той улице, где жила любимая женщина, и это был самый великий спутник.

Он был одним из первых бескорыстных любовников. Крачковский писал об этом. Искал в разных местах арабской культуры предшественника Меджнуна, но не нашел.

Не нашел потому, что начиналось новое построение нравственности.

Но безумец Меджнун равен по безумию Ромео с его гордым словом, что все философии мира не заменят Джульетту.

Теперь я снова возвращусь к новеллам Боккаччо. По-новому посмотрим на новеллу четвертого дня. В новелле муж, узнав, что у его жены есть любовник, убивает его, вырывает его сердце.

Жарит и велит подать жене приготовленное как кушанье, на обычном блюде.

Когда жена съела сердце любимого, муж спросил, как понравилось кушанье.

– Очень вкусно, – сказала она. Тогда муж открывает тайну. Женщина стояла у башенного окна. Не обернувшись, она сказала мужу: – Да не допустит господь, чтобы я что-нибудь ела после этой чудесной пищи. – И выбросилась из окна.

Это попытка сменить свое место на карте нравственности.

Человечество ощупью ищет нового нравственного пути.