Текст книги "Новая инквизиция"

Дела минувших дней – VII
Первый разгром

Пути русской Инквизиции и православной церкви впервые разошлись на рубеже XII и XIII веков. Разошлись на деле епископа Феодора.

Епископ Феодор, кстати, был родным племянником известного боярина Петра Бориславовича, гипотетического автора «Слова о полку Игореве». Давно подмечено, что автор «Слова», несмотря на неуклюжие христианские реверансы, – закоренелый язычник. И за хранение означенного «Слова» (как и прочей языческой литературы) вплоть до XVIII века можно было отправиться на каторгу.

Ставшее слишком самостоятельным дитя церкви впервые восстало против родителей – епископ Феодор, пытавшийся слить в едином культе христианскую риторику и кровавые языческие обряды, был тайно казнён инквизиторами, а богомерзкие книги его – сожжены.

Успели вовремя, хотя побеги злое семя дало. Ничего серьёзного, правда, не выросло. До сих пор многие, искренне полагающие себя православными, красят яйца на пасху, считая сие действо исконно христианским обычаем. И не знают, что подобный обряд к христианству отношения не имеет, а происходит от персов и описан в «Видевдате» – зороастрий-ской книге о подчинении демонов-дэвов. Впрочем, хозяйкам, опускающим в отвар лука куриные яйца, визиты дэвов не грозят – русская адаптация «Видевдата», сделанная Феодором и содержащая точную методику, уничтожена навсегда.

Кровавые моления Яриле и Хорсу выродились в безобидные масленичные ритуалы. Колядование и игры на Ивана Купала тоже обессмыслились, потеряли сакральную сущность. Оставался, конечно, сопровождавший их свальный грех – он Инквизицию интересовал мало.

Хотя казнили Феодора скрытно – митрополия встала на дыбы от такого наглого вмешательства в то, что она считала своим внутренним делом. Ловить по лесам волхвов – пожалуйста, но трогать епископов…

Под угрозой ликвидации Инквизиция мало-помалу перешла под руку светской власти – великого князя Всеволода «Большое Гнездо», а затем его сына Юрия II. Кроме того, впервые русские инквизиторы получили поддержку римских пап. Понтификам Григорию и Иннокентию нужны были союзники. Шла яростная борьба Рима с кровавой ересью катаров и с императорами-Гогенштауфенами, активно заигрывавшими с чёрным цветом.

Шанс был велик – избавить православных от клейма «схизматиков», сделать реальный шаг к объединению церквей, ликвидировать вековое противостояние Востока и Запада – на равноправной основе. Дело было за малым – мягко, исподволь, скорректировать позицию митрополита и его окружения.

Не вышло. Замаячивший после взятия Царьграда крестоносцами призрак автокефальности перевесил для русской церкви все – национальные интересы в том числе. Спустя тридцать лет митрополия нанесла ответный удар. Нанесла саблями конницы Батыя. Кровь и пепел русских городов были возложены на алтарь борьбы с ватиканским престолом.

Мало кто задаётся вопросом: а зачем, собственно, Батый обрушился на Русь зимой 1237/38 годов?

Ни малейшего намёка на завоевание не было – ни единого монгольского гарнизона в разорённых русских городах не осталось.

Значит – поход. Набег за добычей.

Какая добыча могла настолько заинтересовать Батыя, чтобы губить лучших степных воинов на стенах русских укреплений? Их, крепостей, было по разным оценкам от трехсот до пятисот – недаром варяги звали Русь «Гардарикой» – Страной Крепостей.

Чем же так была богата Русская Земля?

Лес? А зачем кочевнику лес? Дома он из дерева не строит, а на топливо пускает кизяк… Мёд, воск? Так к тому времени под властью монголов был Южный Урал, где этого добра куда больше. Меха? Русскими мехами можно было удивить лишь перенаселённую Европу, оставшуюся почти без дикого зверья. Империю же Чингизидов окаймляла с севера богатая пушниной тайга. Чем ещё славилась Русь в те времена? Рыбой? Так степняку взять в рот рыбу все равно, что русскому человеку лягушку или пиявку. Золотых приисков и алмазных копей на землях русичей не имелось…

Незачем Батыю было идти на Русь.

Но – пришёл.

Пришёл, потому что позвали.

Переговоры начались за несколько лет до 1237 года, а мысль привлечь на политическую арену Руси новую силу появилась ещё раньше – после того, как монголы продемонстрировали на Калке свою силу и воинскую выучку. Сновали через степь послы под видом купцов и миссионеров – митрополия налаживала связи с христианами-несторианами в ставке Батыя. Внуку Чингисхана обещали все, что можно – только приди. И он пришёл.

Историки удивляются – как умудрились в два-три дня пасть крупные города, столицы княжеств? Ослабли от внутренних усобиц? Ерунда, при перманентной гражданской войне укрепления содержатся в идеальном порядке, арсеналы полны и система сбора ополчений отработана. Крепости приходят в упадок при долгом мире…

Рязань, Владимир и другие союзные великому князю города не пали. Их сдали. Сдали приверженцы митрополии. На стенах стояли лишь немногочисленные княжьи дружинники. Народу оружие так и не раздали. По призыву попов и чернецов горожане вполне могли повернуть мечи и копья против сторонников великого князя.

Тайный лагерь Юрия II на Сити, в непроходимых ярославских лесах, Батый мог искать годами – и не найти. Степняков туда привели митрополичьи люди.

Главных целей похода было две – великий князь и Инквизиция. Юрий Всеволодович погиб на Сити. Инквизитор Коловрат, искоренявший в ту зиму тенятников в мордовских дебрях, развернул партизанскую войну… Но силы были неравны. Козельск, служивший базой Инквизиции («княжим людям»), сопротивлялся семь недель. Никто не сдался, пали все…

Батый оказался честным партнёром. Храмы и священников его воины не тронули… И все столетия ига Русская Православная Церковь ни копейки дани не платила. Зато имела в столице Золотой Орды православную Сарайскую епархию. Но и митрополия свято соблюдала конкордат. Ни разу владычные полки не выступили против Чингизидов. Ни разу мощные стены монастырей не останавливали татарскую конницу… Шведам, литовцам, полякам противостояли – и часто. Своим – иногда. Ордынцам – никогда.

Второй пример длительного отпора монголо-татарам, Торжок, – к Инквизиции отношения не имел. Торжок, как следует из названия, был городом купеческим, лежал на пересечении торговых путей. Оптовые склады, купцы, ждущие водного пути с партиями товара, – Батыю было чем поживиться. Но каждый торговец в то лихое время странствовал с ватагой наёмников, имевших долю в прибылях. Люди бились за своё добро, не внимая словам пастырей… Объединённые купеческие дружины остановили Орду. И сдерживали две недели, и прорвались затем в сторону Новгорода, и многие ушли от погони…

А Инквизиции не стало.

Но остались колдуны и ведьмы. Волхвы. Упыри. Тенятники. И призванная уничтожать их структура постепенно возродилась – опять под крылом митрополии. И оставалась там до регентства митрополита Алексия при малолетнем князе Димитрии, которого впоследствии прозовут Донским…

Глава пятая

Колька Чихарь встал со скамейки. Колька Чихарь сплюнул под ноги. Колька Чихарь выругался и сел обратно.

Запрокинул голову и пустил в нос капли – своим прозвищем он был обязан мучающему его десять месяцев в году аллергическому насморку. Подождал, пока вернулась способность дышать носом. Потом в пятый раз подошёл к телефону-автомату, в пятый раз набрал без монеты три цифры.

– Сообщение абоненту семнадцать ноль три, – прогнусавил Чихарь в трубку. – Туз, едрит твою мать, достал в натуре. Жду пять минут и иду чистить те чавку. Без подписи. Повторите три раза через десять минут…

Невозмутимо-вежливый женский голос подтвердил, что сообщение принято.

Пять минут прошли. Потом прошли десять. Потом – пятнадцать. Чихарь не выдержал, поднялся и медленно – мочевой пузырь переполняло выпитое за час ожидания пиво – поковылял в сторону Близнецов. Не к зодиакальному созвездию, понятное дело, – Близнецами царскосельские аборигены именовали два дома, казавшиеся зеркальным отражением друг друга.

В одном из Близнецов жил напарник Чихаря по бомбёжке неосторожно оставленных где попало машин. Тузик, не явившийся в условленный срок к условленному месту…

Дверь открылась мгновенно, словно получивший сообщение на пейджер Тузик ждал за нею с чавкой, готовой к чистке.

Чихарь шагнул с тускло освещённой площадки в совсем не освещённую прихожую, дверь за ним закрылась. Слезящиеся глаза не сразу привыкли к сумраку, а когда привыкли – Колька Чихарь понял, что влип.

Двое. Двое чужих. Один стоял перед ним, именно он открыл дверь, и именно его Чихарь принял в полутьме за Тузика. Второй, похоже, притаился за дверью, открывшейся внутрь – и сейчас сильно толкнул Чихаря в спину. Не отличавшийся великими физическими кондициями Колька в комнату буквально влетел и растянулся на ковре, споткнувшись о заботливо подставленную ногу.

Вставал он медленно, с неприятным чувством. От испуга действие капель мгновенно прекратилось, в носу густо хлюпало, глаза слезились сильнее обычного…

В единственной комнате Тузика горел торшер. Двое чужих, казалось, не обращали на Чихаря внимания. Один деловито рылся в тузиковском секретере, другой укладывал в небольшой стальной футляр шприц, ампулы, какие-то ещё медицинские причиндалы… Оба были в перчатках. В странных перчатках – нечто прозрачное и тонкое, не похожее на латекс, обтягивало кисти плотно и почти незаметно.

А где же сам Тузик? И кто это? Менты? – подумал Чихарь с тоскливой надеждой, прекрасно понимая, что никакая это не милиция. Что все значительно хуже. Зачем, действительно, ментам на обысках перчатки?

Он чихнул. Затем ещё, ещё, ещё… Проклятая аллергия. Слезы стояли в глазах пеленой, пришельцы – оба молодые, подтянутые, коротко стриженные – казались сквозь эту пелену однояйцевыми близнецами. Чихарь понял, что не запомнит их и никогда не опознает… И заподозрил, что опознавать будет не он, что опознавать будут…

Пугающую мысль оборвала соловьиная трель пейджера, лежавшего на столе. Близнец протянул руку, нажал кнопку, прочитал сообщение. Потом Колька впервые с момента своего прихода услышал хоть что-то:

– Без подписи – эт'ты, что ли? – хмыкнул близнец. – Ну так чисти чавку, что встал столбом-то…

Он кивнул на кресло в дальнем углу. Чихарь сделал шаг туда – машинально. И застыл. То, что поначалу показалось ему кучей шмоток, наваленной на кресло неряхой-Тузиком, – кучей тряпья отнюдь не было. Это было самим Тузиком… Голова подельника склонилась на бок, из полуоткрытого рта тянулась по подбородку струйка крови. Почти чёрной крови.

Колька понял, что сейчас умрёт.

На ночной улице пьяные голоса тянули песню. Слышался женский смех – тоже пьяный. Чихарь почувствовал жгучую зависть – к ним, к живым – и остающимся жить дальше…

А он сейчас умрёт.

– Э-э-э-э?

Близнец, произнёсший это многозначительное и допускающие массу толкований междометие, показал на застывшего соляным столбом Чихаря.

Его однояйцевый родственник, неторопливо потрошащий секретер, оказался более словоохотливым:

– А зачем? Ничего нового не вякнет… Только правдорез зря изводить…

– Э, да он обоссался… Фу-у… Да не ссы ты на хозяйский ковёр, в гостях все-таки… И без того соплями все измазал… Иди сюда. Твоё?

Колька почувствовал, как чужие пальцы жёстко вцепились в его плечо, как развернули от кресла. Почувствовал, что брюки действительно мокры и горячи – а мочевой пузырь уже не разрывается от пива. Почувствовал, как ему в руки что-то настойчиво суют…

Чихарь смахнул с лица слезы. В руках у него был нож. Окровавленный.

– Твоё? – ещё раз спросил близнец.

– Н-н-н-н-н… – язык и гортань Кольки намертво заклинились на не самом сложном звуке.

Это действительно был не его нож – раньше стоял в деревянной подставке среди других похожих на кухне у Тузика…

У Чихаря забрезжила надежда – смутная и крохотная. С ним разговаривают, он зачем-то нужен… Может, мы ошиблись с какой машиной? – подумал он. Очень крупно ошиблись?

– В-в-вы к-к-кто? – дар речи отчасти вернулся к Кольке. – Ес-сли с п-п-п-предъявой, так надо к С-Си-нему…

Синий брал пятнадцать процентов от хабара и крышевал их с Тузиком индивидуально-трудовую деятельность.

– Мы не с предъявой, – веско сказал близнец, выдёргивая нож из сжатых Колькиных пальцев. – Мы деротизаторы.

– К-к-кто? – пэтэушное образование Чихаря не располагало к пониманию сложных терминов.

– Де-ро-ти-за-то-ры. Очищаем район от крысятников. От таких, как ты…

Чихарь не сразу поверил, что останется жить.

Даже когда близнецы вышли, прикрыв за собой дверь – не верил.

И когда долгие минуты так и стоял посередине комнаты, опасаясь повернуться к скорченному в кресле трупу – не верил.

И когда по лестнице торопливо грохотали сапоги – не верил.

Поверил, лишь когда дверь вновь распахнулась, и тузиковская квартирка наполнилась запахом кожи и металла, коротким матом и хриплым дыханием, и руки Чихаря с хрустом рванули назад-вверх, и больно впечатали лицо в мокрый от мочи ковёр.

Тогда Колька Чихарь поверил – и зарыдал счастливо.

Нож был так себе – паршивенькая сталь, простая деревянная рукоять.

Но короткое лезвие заточено до бритвенной остроты, и орудовал им Петраков-Алябьев умело. Сторож резал капусту – готовил себе поздний ужин. Пластать маленьким ножом здоровенный кочан трудно, но отвращение к большим тесакам Соловью внушили прочно.

Заодно ему прививали любовь к растительным белкам, однако на уменьшающийся кочан и растущую кучку рубленой капусты Алябьев смотрел с тоской. Почти с ненавистью – но только почти, ненавидеть его тоже отучили.

Потом страж храма знаний подумал, что кочан формой и размером похож на человеческую голову, и даже торчащая кочерыжка напоминает позвонки, выдающиеся наружу из грубо перерубленной шеи…

Подумал и облизнулся.

Глава шестая

Слухи не врали.

Никакого заметного глазу движения Юзеф не сделал – в его руке словно сам собой оказался пистолет. Легендарный маузер-"девятка",[6]6
  «Девятка» – жаргонное название пистолета «Маузер мод. 1912», модернизированного под 9-мм патрон, принятый в кайзеровской армии. Сочетание длинного ствола с увеличенным калибром принесло «девятке» славу одного из самых мощных пистолетов, выпущенных в 20-м веке (а из револьверов с ним могли тягаться лишь длинноствольные «Кольты» 45-калибра и аналогичные модели).


[Закрыть] длинноствольное чудище времён гражданской войны. Как Юзеф умудрялся скрытно носить такую пушку, оставалось загадкой. Однако носил. И сейчас готовился пустить в ход. Выстрелить в Анну. В тенятницу… прошли коридор, прижимаясь к стенам. За двустворчатой застеклённой дверью – темнота. Веет холодом. И доносятся слова:

– Това-а-арищ Лесник… Вы принесли обещанные лимонад и мороженое?

«На счёт три…» – беззвучно шепчет Юзеф.

А из темноты морга, причём из противоположного угла, звучит другой голос:

– Помолчала бы ты, деточка. Все бы тебе пить да есть, беса тешить…

Де Лануа? – успевает удивлённо подумать Лесник. И врывается внутрь на счёт «три!». Юзеф следом. Уходят с линии огня, от освещённого прямоугольника двери – Юзеф влево, Лесник вправо. Тишина. Никто по ним не стреляет. Голоса смолкли.

Лесник напрягает ночное зрение – бесполезно. Окон в морге нет, единственный источник света – стеклянная дверь в полутёмный коридор. Смутно виден лишь первый ряд столов. Слева слышны щелчки выключателя, но светлее не становится.

Новый голос:

– Тимон? Че встал у шлюза? У нас тут цацка, новье: «Свободный охотник за мозгами…» Фтыкаешься? Греби до порта!

Копыто? Он и есть. Тут же с другой стороны откликается бармен Пашик:

– Тока голову сыми. У нас, вооще, с головами не ходят! Понял, нет?

Акустический бильярд, понимает Лесник, – простенький такой фокус, часто используемый при перестрелках в тёмных пустых помещениях. Только здесь – в сочетании с незаурядным талантом имитатора. Или имитаторши…

Он вглядывается в темноту, пытаясь локализовать фокусника. Вглядывается до боли в висках. Виски ломит – все сильнее и сильнее. Анна здесь, совсем рядом, понимает Лесник. Вон за тем смутно виднеющимся столом. Он делает шаг, второй…

Удар. Боль в плече. Лесник падает на холодный пол. Юзеф? Юзеф встал между ним и Анной? Револьвер в руке поднимается толчками. Словно неохотно. Новый удар – скорей шлёпок – по затылку. Давящий виски обруч рассыпается с хрустальным звоном. Мутная пелена тает.

Голос Юзефа гремит, заполняя холодную темноту:

– Играй в эти игрушки с другими! С нами бесполезно!

Слова обер-инквизитора разбивают остатки наваждения. Лесник осторожно приподнимается, не высовываясь из-за стола. Юзеф рядом.

Голос Синявской. Дрожащий. Настоящий?

– Здесь никого нет, только я и она! Осторожней, у неё нож!

Юзеф толкает Лесника в плечо. Показывает ладонь и лежащий на ней блестящий цилиндрик. «Геккон». Лесник кивает. «Геккон» прилипнет к потолку – его корпус выполнен по принципу лапок одноимённой ящерки, шустро бегающей по потолку и стенам. И станет светло. Хочется надеяться, что кое для кого это будет неожиданно.

«Геккон» вспыхнул ядовито-белым пламенем.

И тут же из дальнего угла к ним метнулась фигура. Лесник дёрнул стволом навстречу, но не выстрелил. Синявская. Всклокоченная, очков нет, на шее свежая царапина.

Там, там! – на ходу махнула рукой. И – неловко, спотыкаясь, – мимо, по широкому проходу между столов.

Лесник посмотрел по указанному её жестом направлению. Там, у стены, копошилось что-то непонятное. Стрекозиный глаз не помогал, чёрное движущееся пятно оставалось похожим на сгусток теней – материализовавшихся и опасных. Лесник двинулся туда – осторожно, но быстро. «Геккон» даёт сорок секунд света. Надо успеть. Краем глаза увидел фигуру слева – Юзеф шёл туда же параллельным проходом. Так же быстро и осторожно. Каблуки Синявской стучали за спиной – журналистка спешила выбраться из морга. Спешила к двери, ведущей не в прозекторскую – на улицу.

Сейчас возьмём, подумал Лесник. Нож – ерунда. Сейчас…

Стрекозиный глаз сработал – метрах в трех. Лесник зарычал. Развернулся прыжком. Вскинул оружие. Юзеф тоже все понял – выстрелы «девятки» и револьвера слились. Спешащая к выходу Синявская пошатнулась, потеряла чёткость очертаний. Но скорости не сбавила. Побежала рваным зигзагом. Короткоствольный «Сентинел» прыгал в руке: мимо… мимо… есть! Лесник увидел, как удар в спину швырнул вперёд журналистку – хотя, конечно, Синявскую бегущая фигура напоминала уже весьма отдалённо…

Палец давил на спуск, курок сухо щёлкал – патроны в револьвере кончились. Юзеф выжидал, не пытался разгадать зигзаги противника – и маузер грохнул в самый последний момент, буквально выкинув беглянку в распахнувшуюся дверь.

В ушах гудело эхо выстрелов. Кислый запах пороха не перекрывал ароматов морга. «Геккон» погас. Но в дверь, за которой исчез тенятник, проникал теперь мутный свет белой ночи – и ночное зрение работало сносно.

Сейчас здесь будет вся больница, с тоской подумал Лесник. Полбольницы уж точно. Юзеф словно услышал его мысли:

– Пойди, стреножь её… Или его. Две пули в область сердца – меньше чем за час не оклемается. А я займусь теми, кто заинтересовался нашим тиром… Разъясню и успокою.

Встревоженные голоса слышались со стороны административного корпуса. Впрочем, не приближались.

Лесник кивнул, торопливо вставляя патроны в гнёзда барабана.

Хлюпающий звук сзади. Они обернулись. Синявская – настоящая Синявская – медленно оплыла на пол, им под ноги. Обе руки прижаты к горлу. Кровь струится сквозь пальцы. Юзеф и Лесник переглянулись. Яремная вена перерезана – считай, медицина бессильна. Да и времени возиться нет.

Лесник перешагнул через ворочающуюся на кафельном полу журналистку и пошёл к выходу.

За дверью на асфальте темнели две лужицы. Кровь. Но тела, которое обязано было корчиться здесь же, – не было. Однако…

Пятна поменьше уходили ровной цепочкой в сторону ворот. Лесник поспешил по следу. Расстояние между кровавыми метками увеличивалось – тенятник тут побежал быстрее. Или – скорость его регенерации превосходила все когда-либо виденное или слышанное Лесником.

Морфант? – подумал он, протиснувшись сквозь щель не до конца закрытых ворот. Где вы видели таких прытких морфантов…

Вдали серый силуэт – стремительно бегущий. Оклемался. Фантастика… Не бывает. Лесник вскинул револьвер, тут же опустил – далеко. И бросился в погоню.

Он сократил расстояние вдвое, когда преследуемый исчез. Был и не стало. Лесник подбежал к невысокому парапету. На подёрнутой ряской воде Колонички расходились круги. Он водил стволом вправо-влево, ожидая, когда тенятник вынырнет…

Ничего. Ровное зеркало мутноватой воды, лишь у дальнего берега хлопает крыльями разбуженная утка. Две минуты, три… Пять. Ничего.

Дичь или утонула, или ушла. Ко второму варианту Лесник склонялся больше.

Отжать двумя спицами ригель древнего замка оказалось просто. Ещё проще, наверное, было выдавить хлипкую дверь плечом – но Фикус не хотел лишнего шума. И – не хотел портить внешний вид жилища. В конце концов, он не домушник, не собирается увязывать шмотки в узлы и в темпе смываться. Он подождёт. Терпеливо и спокойно подождёт эту бешеную сучку.

Фикус все сейчас делал на удивление терпеливо и спокойно, хотя внутри стучал тревожный барабан и ритм его убыстрялся. Стучал не в сердце, сердечно-сосудистые проблемы для Фикуса не существовали, – неумолчная дробь раздавалась в голове. И он слышал в этом стуке одно короткое слово: у-бей! у-бей!! у-бей!!! Это можно. Но не сразу. Пусть гадина хорошенько проникнется и обучится правильным манерам – хоть они ей и не понадобятся.

Разодранное ногтями лицо саднило все сильнее, царапины воспалялись – но, странное дело, Фикусу эта боль не мешала. Наоборот. Пожалуй, именно она, боль, служила источником дополнительных сил и решимости. Особенно решимости. Скажи ему кто раньше, что он сможет вот так взять и ослушаться хозяина – Фикус бы не поверил. Не мог он такого представить. Не получалось почему-то представить.

Он и сейчас не ослушался. Хозяин велел и близко не подходить к дому со львами – Фикус и не подходит. Но в треугольном кошельке, что достался ему в качестве трофея, обнаружилась бумажка – обычный тетрадный листок в клеточку. Написанные на нем слова и цифры заставили Фикуса задуматься. Текст гласил:

«б. AT, 34/57 г-ты цветы – 1 р. в 3 —дн прачечн. – 22.06, кв. в прих. за зерк.»

И все. Понимай, как знаешь. Фикус понял это так: кто-то уехал по летнему времени в отпуск и попросил сучку приглядывать за квартирой. Поливать цветы и освобождать от газет ящик. А двадцать второго июня, то есть завтра, забрать из прачечной бельё по квитанции, оставленной за зеркалом в прихожей. Несколько большие затруднения вызвала первая строчка – явно зашифрованный адрес. По долгому размышлению Фикус решил, что буквы означают бульвар Алексея Толстого, а цифры – дом и квартиру. Решил – и тут же, в двенадцатом часу вечера, совершил прогулку в направлении бульвара.

Дом с указанным номером там имелся. И насчитывал подходящее число квартир. Окна пятьдесят седьмой не светились.

Фикус поднялся на пятый этаж, безрезультатно потыкал кнопку звонка, осмотрел замок. Потом ушёл, постановив вернуться позже, дабы гарантировано войти без свидетелей.

И вернулся.

…Что квартира роскошью не блистала, Фикус разглядел даже в тусклом свете фонарика. Грошовые обои, обшарпанная мебель. Он прошёл на кухню. То же убожество. Не живут миллионеры на пятых этажах лишённых лифта хрущовок. Ну и ладно, не за этим пришёл.

Первоначально у него была мысль завалиться в одежде и обуви на хозяйскую постель и хорошенько отоспаться – до утра ждать некого, благо поливать цветы в чужих квартирах глубокой ночью как-то не принято. Но назойливый барабан стучал и стучал в голове – спать не хотелось. Фикус сел за кухонный стол, не включая света. Глотнул водки из припасённой фляжки. И стал думать о приятном.

О том, как мочалка, ни о чем не подозревая, отопрёт дверь и шагнёт внутрь. О том, как он аккуратненько ткнёт её шокером и свяжет. О том, какой долгий и интересный будет у них разговор…

Он мечтательно улыбнулся. Сделал ещё глоток. И сам не заметил, как стал засыпать. Последняя его мысль была о том, что в отпуск люди уезжают не меньше чем на месяц, а значит, можно растянуть удовольствие на…

Фикус уснул.

* * *

Пули оказались боевыми. Не какие-нибудь там резинки. Настоящий добротный свинец. По всем канонам медицины и анатомии мне полагалось сейчас лежать и умирать. И я лежал – в кустиках, окружавших детский туберкулёзный санаторий. Лежал в луже воды, натёкшей с мокрой одежды. Воды, смешанной с кровью… Моей кровью.

Но почему-то не умирал.

Наоборот, дышалось с каждой минутой все легче. Острые обломки рёбер уже не вонзались при каждом вдохе в плоть, подобно скальпелям Жеки-Потрошителя. Интересно… Я давно знал, что заживает на мне все быстро, как на собаке: порезы и царапины, ссадины и ушибы. Даже переломы.

Но покажите мне собаку, которая встанет на ноги через полчаса после двух пуль в упор… С этой мыслью я встал – почти не пошатываясь. Расстегнул пиджак и рубашку. И осмотрел, вернее ощупал, места ранений. Одна пуля прошла насквозь, продырявив пиджак и сзади, и спереди. Вторую, изогнувшись, я нащупал сзади пальцами. И легко вынул – как неглубоко сидевшую занозу. Рана не кровоточила.

Увесистая штучка… Сплющена, искорёжена – но сразу видно, что не мелкашка. Миллиметров девять, как минимум. Интересно…

Ещё интересней, что двести метров под водой я проплыл, не испытывая потребности вынырнуть и вдохнуть. Перспективы открываются заманчивые… Но сначала стоит стряхнуть с хвоста этих хватких ребят. Опознать они меня никак не могут. Обеспечить себе алиби на время нашего маленького перформанса в морге – не проблема. Свидетели в любом потребном количестве будет свято уверены, что вечер и ночь я провёл в их обществе. И станут твердить это хоть на допросе третьей степени.

Значит, возвращаемся к исходной точке. К главной улике против меня. К мадам Де Лануа и видеотеке мсье Фагота. Время и состояние для визитов не лучшее, но откладывать нельзя. Мысль навестить ясновидящую наверняка осенит и коллег Доуэля…

Снимаем вторую серию ужастика. Визит утопленника к колдунье. Застреленного утопленника. Может, накрутить на шею водорослей для антуража? Ладно, сойдёт и так.