Текст книги "Царь живых"

А еще – был Маркелыч дальним, двадцатая вода на киселе, родственником Ивана Сорина.

Глава 6.

Усть-Кулом.

Всё возвращается… Приходит срок – и всё возвращается. Но не все.

– Маркелыч-то? И-и, Ванятка… Маркелыч еще по весне с пармы не вернулся… На вертолете летел с Цильмы-то, он все больше вертолетом нонче… Ну и не нашли-то ни его, ни вертолета евонного… Надо было как деды, по земле да по воде… А в небе, с Богом рядом, только ангелы летать-то должны, людям негоже…

Приходит срок – и всё возвращается.

Но не все.

* * *

Восемь лет назад.

Маркелыч часто ставил в тупик своих бизнес-консультантов.

Они – лощеные, в пиджачках и галстучках, – не могли порой понять логику этого небритого, демонстративно носящего кирзачи и ватную тужурку мужика.

Несомненно, в мотивах его поступках что-то было – ведь сделали же они, эти поступки, обычного когда-то рыбака хозяином почти всех рыбных промыслов на территории пары Франций. И много чего другого – хозяином.

Логика явно была. Но – не понимали.

Вот и сейчас – зачем, скажите, так упорно финансировать обучение и карьеру Сорина-младшего? Обучение – ладно, но зачем Маркелычу свой человек в забугорной корпорации, ну никак с его бизнесом не связанной? Акции такого гиганта не скупишь, не леспромхоз на Куломе… Чтобы парнишка чаше в Англию мотался? Так купить путевку – и дело с концом…

Маркелыч им ответил, поскребя щетину:

– Так ведь, это… Тут не в том дело-то, чтоб он там… Тут дело – чтоб он не здесь… Другим станет…

Внятно и вразумительно. Но вопросы логики Маркелыча волновали мало, по житейской тайге его вела обостренная сверх предела звериная интуиция… Он добавил:

– Саньку-б то еще куда пристроить…

Но здесь не могла помочь (или помешать?) даже таранная воля Маркелыча. Саня Сорин к тому времени уже встретил на дискотеке в убогом пармском клубе шестнадцатилетнюю соплюшку Машу. Марью. Марию.

А Ваня уехал в Питер.

Надолго. И стал другим. Все реки текут…

Но приходит срок – и всё возвращается к истокам.

* * *

Усть-Кулом.

Он увидел ее.

Увидел на убогой, до ужаса убогой улице. (Господи! А в детстве казалось, что – здесь живут. Что – так и надо!) Улица тянулась к высокому, обрывистому берегу Кулома – последнему берегу, здесь он, суровый полярный изгнанник, приникал к груди матери-Печоры – и слившиеся их воды разливались широко, как море…

Улица была убогой.

Но – не вся.

Большая часть – да, там жались друг к другу строения – нелепые, обтянутые рубероидом по крышам и даже по стенам, с крохотными слепыми окошками (большие – лишние дрова в долгую северную зиму…) Строения лепились плотно, как солдаты в строю ублюдочной армии. Армии, позабывшей о победах, способной лишь копать канавы и разгружать вагоны… Убогая была улица.

Но – не вся!

На отшибе, на обрыве, рискованно (весной Кулом суров и страшен, и серо-стальные холодные клинки воды подсекают и обрушивают берега) – в стороне, на высоком обрыве, стояли высокие ладные дома с большими окнами.

Там жили потомки спецпереселенцев из старой раскольничьей деревушки Гедонье. Там родился Иван.

Он увидел Адель на фоне ублюдочных домишек – и они, как в детстве, вновь показались обиталищами живых людей. Друзей. Надежных и проверенных в бою друзей. Да! Когда вас трое, а их пятеро, и вы в шестом классе, а они в восьмом – это бой. Смертный бой до Победы…

А скудная пародия на газон – от травины до травины полметра – показалась бескрайним лугом, напоенным ароматом дивных цветов, наполненным жужжанием пчел и шмелей, и трепетом крыльев чудесных бабочек…

Собственно, подобного и следовало ожидать – он увидел Адель.

Но… Со зрением Адель-Лучницы, посланной побеждать, тоже на мгновение что-то случилось… Семь стрел одна в одну в этот момент Адель бы не вонзила…

Адель-Воин, посланная побеждать.

Только побеждать.

* * *

Усть-Кулом.

– Хайле, Страж!

Впервые она приветствовала его так. Он – оценил.

– Хайле, Адель!

Он не стал спрашивать, как она добралась в Усть-Кулом, как догнала его… В последнее время он старался задавать как можно меньше вопросов – но делать как можно больше выводов из увиденного и услышанного.

– Царь рядом, – сказала она без долгих предисловий. – В Парме. Ты знаешь, где это?

Иван знал.

– Там же и то, что тебе надлежит взять. Это отыскал Даниэль, но только Страж может взять и даже просто видеть это… И только это может повергнуть Царя Живых. Ничто иное над ним не властно.

Он не стал спрашивать ни о чем. В Парме все сам увидит. И все сам поймет.

– Нам пора, Страж. Нас ждут…

Улыбчивый парень лет тридцати, терпеливо ждавший в моторке-«казанке», помрачнел, увидев Адель не одну – со спутником. Но ничего не сказал, разве что дернул шнур стартера чуть резче необходимого…

«Казанка» понеслась вверх по Кулому.

* * *

Гедонье. Ровно век назад.

Через двадцать один год после второй отбитой попытки Прорыва старец Гедеон наконец понял, кто будет его преемником. Впрочем, старцем Гедеон и сейчас не выглядел – на вид мужик в самом соку, от силы на излете пятого десятка… Но о преемнике подумать стоило. Не о заместителе, обязанном принять команду, если старец падет в бою – о Преемнике. Которому можно оставить дело всей жизни, всей своей очень долгой жизни – оставить целиком и полностью.

До сих пор такого рядом не было – хотя вырастил старец бесстрашных бойцов и толковых командиров. Воинов. Но Преемника не было, и лишь сейчас Гедеон понял, кто им в свое время станет.

Иосиф.

Двадцатилетний Иосиф, зачатый в горячую ночь Победы. Горячую и в переносном, и в прямом смысле – Гедеонов Колодезь догорал, отстраивать потом пришлось заново – тем, кто уцелел в нелегком бою. Иосиф был зачат с молодой вдовой Якова Сарьина, павшего в тот страшный день – Книга Гедеона именно так и только так наставляла утешать, и другого утешения не признавала – был зачат самим Гедеоном. Именно Иосиф должен был стать со временем Преемником – понял старец, заглянув в день двадцатилетия в серо-стальные глаза сына. Гедеон ошибся. Ошибся, пожалуй, впервые в жизни и грех винить его за ошибку – когда много десятилетий вокруг лишь верные, верность их начинаешь считать неизменной и естественной – и ищешь меж них лишь Силу.

Неимоверно велика оказалась цена той ошибки.

Преемником Иосиф не стал.

Не стал, прельстившись очень скоро иным служением.

Прельстил его пришедший (вернее – принесенный умирающим) в Гедонье человек страшный и яростный, имевший много имен. “Товарищ Андрей” – так звали пришельца подобные ему. Казимир Янович Захаржевский, он же Самуил Дорибаум, он же Анджей Буровский, он же… – много разных имен числилось в розыскных листах человека, и многими прозвищами называли знавшие его. Не знали лишь, как ласково звала его в детстве мать – и была ли вообще она у товарища Андрея.

Человек умирал – истощенный, обмороженный, Бог знает откуда и сколько верст прошагавший весенней, но еще заснеженной пармой. Умирал – и не мог умереть, не передав кому-либо своей ненависти и страстной своей ярости.

Он бредил, он выплевывал страшные слова вместе с кровью и с кусками своих легких. Он то кричал, то шептал еле слышно – и нашедшему его в парме Иосифу приходилось низко нагибаться, чтобы услышать. Иосиф слушал и запоминал всё, до последнего слова, – и перед мысленным взором его распадались престолы и рушились могущества, и землю потрясала поступь покрытых язвами и лохмотьями полчищ, и море крови нависало огромной, готовой поглотить весь мир волной, и готовился выйти из моря того Освободитель.

Иосиф понял, что его обманывают. Не сейчас – его обманывают давно, с самого детства. И с детства стоит он под чужими знаменами.

Через три дня товарищ Андрей умер.

Иосиф не стал искать неофитов в Гедонье. Просто исчез пару месяцев спустя – по Кулому шли, сталкиваясь со страшным грохотом, белые громады – и исчезнувшая вместе с Иосифом легкая, с низкими бортами лодка-гулянка никак не могла добраться целой в этом ледяном аду до низовьев, до Печоры…

Его считали погибшим.

Но в конце следующего лета куломский рыбак Маркел Парфёнов принес весть: младший сын его, Викентий, тоже ранее бывавший в Гедонье, встретил среди сольвычегодских мастеровых парня, очень похожего на побрившегося и подстриженного Иосифа. Рабочие парня, несмотря на молодость, крепко уважали.

И звали – товарищ Осип.

* * *

Питер.

Она смогла провести одна восемнадцать часов – не больше и не меньше.

Потом рванула в “Пулково”, не дожидаясь утра.

На Ухту рейсов не было, туда летали два раза в неделю. Подвернулся борт на Сыктывкар – дорогой, коммерческий – и через два часа Наташа уже сидела в кресле ЯК-45.

Только не спрашивайте, зачем она это сделала.

Сам не знаю.

Она не была Воином.

Наверное, Наташа могла стать Воину верной подругой, и растить достойных сыновей, видящих отца лишь в кратких передышках между сражениями, но Воином она не была.

Так зачем? Не знаю…

Можно знать все: чем пахнет раннее утро перед атакой; и какой болью отдает плечо после выстрела – на третий день затяжного жестокого боя; и насколько тяжелее становится друг, которого выносишь на плечах из пекла – в тот момент, когда понимаешь: не донес; и с каким звуком внутри ломается ребро – твое ребро – от попавшей в него пули. Можно знать все, и даже тактико-технические характеристики заморского противоракетного комплекса “Пэтриот”. Лишь одно не дано знать нам, братья-Воины: за что любят нас наши подруги…

И на что способны при этом.

Глава 7.

Другая Битва. Другой Воин.

Амбразура жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть.

Двадцать семь часов.

Двадцать семь часов подряд. Смены нет – и не будет. Он не помнит, когда в последний раз ел и спал. В ушах ревет труба. И, параллельно, – гремит барабан. Неприятное сочетание. Под барабан маршируют солдаты. Под барабан казнят изменников. Он не хочет слушать и слышать этот неумолчный стук – но барабан гремит.

Все громче и громче.

Амбразура жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, надо экономить каждый. Указательный палец уже не слушается, нагло двинул в самоход – он пускает в ход средний. Надо жать на курок. Надо драться. Потому что труба зовет.

Но! – страшное сомнение. Его ли это Битва? Может ли он сделать хоть что-то – здесь?

Барабан гремит…

Три года назад он услышал самое страшное: что он дезертир. Что он не взял автомат и не пошел победить или пасть. Ничего страшнее мужчина не может услышать от женщины. От любящей и любимой женщины.

Барабан гремит… И почти заглушает трубу – но труба все равно слышнее.

Это была чужая война. Чужие самолеты рвали чужое небо – и от чужих бомб рушились чужие дома. Но там гибли дети.

Он не пошел.

И услышал – что он дезертир.

Если он ошибся. Если он вдруг ошибся…

Амбразура компьютера жжет лицо. Глаза слепит, глаза хотят лопнуть – и хоть так отдохнуть. Патронов очень мало, около сорока, если считать знаки препинания – и надо экономить каждый.

И – он понимает – что если немедленно не заснет хоть на пару часов – умрет. Прямо здесь и сейчас.

Умирать не хочется. Хочется уснуть. И он ложится. Но – в ушах гремит барабан. Барабан рвет перепонки. И он понимает – бунт в тылу. Банальный бунт организма. Организм нагло требует привычную дозу – и не желает выполнять команду “отбой”. Чуть больше суток назад он решил, что не хочет выкуривать две с лишним пачки в день – и перестал. У организма – другое мнение, он требует дозу…

А барабан в ушах – просто-напросто повышенное давление. Все элементарно. Сосуды тоже требуют дозу. Тук-тук-тук сердца напоминает о скорострельном оружии. У сердца свои претензии к работодателю. Все просто. Но под барабан никак не уснуть – и он начинает умирать. Прямо здесь и сейчас.

В квартире – он один. В аптечке – банальный набор: от головы, от живота, от гриппа. Хорошо быть здоровым человеком. Но иногда опасно. Телефон? Скорая? Телефон давно отключен, приходили какие-то бумажки, звучали какие-то звонки с предупреждающим о чем-то механическим голосом – но было не до них…

Жри! подавись! получи свой никотин и дай уснуть!

Лайтовскаая сигарета лишь подкашивает ноги. У второй он отрывает фильтр, прикуривает от первой…

Поздно! – злорадно отвечает организм. Раньше надо было думать!! Сейчас возьму и сдохну!!!

Он рычит.

И гасит сигарету о ладонь. Медленно. Больно. Злости и боли хватает, чтобы выползти из дому и поплестись к аптеке…

До аптеки сто шагов. Шаг, второй, третий… Вокруг весна. Четвертый, пятый… Дойду, думает он, не сдохну… Шестой, седьмой…

Другая Битва. Другой Воин.

* * *

Незачем всем менять штык на перо, а автомат на клавиатуру…

Вывод из этой истории гораздо проще:

В бою может случиться всякое. Такое тоже.

Индивидуальную аптечку – держать под рукой!

И – уметь пользоваться!

* * *

Парма.

Хибара неподалеку от берега. Неказистая, но крепкая. Из лиственничных бревен – а они здесь редкость. Гаврилыч привез их издалека, из низовьев, по Печоре и Кулому…

Рука чертит воздух в приветствии. Адель наклоняет голову.

– Здесь жил великий из сильных… Хайле, Гавриил!

Кажется – издалека, из непредставимой Бездны – эхо ответа.

Иван вспоминает Гаврилыча. Неисповедимы пути… Этот постоянно пьяный старик…

Стоп! Пьяный? Иван, часто бывавший у родни в Парме, не раз видел Гаврилыча выпивающим. Да и многие видели. Любил пить на виду, в компании. В любой компании. Но пьяным… Нет, пожалуй, никто и никогда не видел старого браконьера валяющимся в алкогольном сне – а подобное зрелище и для Пармы, и для Усть-Кулома более чем обыденное, пили здесь всегда крепко, блаженно дрыхнущим на земле алкашом не удивишь никого. Но Гаврилыч… Даже шатающимся после выпитого старика не видели.

Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице – пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тетке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним – тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана – должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…

Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет – крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры – лицо его небывало, лет на тридцать-сорок, старили следы свежих страшных ожогов и еще более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались…

…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений – гораздо раньше точно также исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулеметной пули.

Потому что расстреливали их из пулеметов…

* * *

Гедонье. Семьдесят лет назад.

Расстреливали их из пулеметов – из двух старых максимок и пяти новеньких дегтяревских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).

Расстреливали всех – и уцелевших, и раненых, и даже павших – о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.

Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми – но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем “Товарищ Рудзутак”.

Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами – возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило – в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз – и, закончив, кое-как присыпали – соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землей да головешками с догоревших пожарищ…

Расстреливали тщательно – но все равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится – словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы – и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия – а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал – того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата – на третий день “Товарищ Рудзутак” задымил вниз по реке.

Затянутый в черную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его – серо-стальные, с неприятным красным отттенком – умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.

Тогда они, эти кроваво-серые глаза, еще не спали.

* * *

Парма. Сейчас.

– Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…

Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено все. Все мало-мальски ценное – лишь на стенах рваные сети – память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.

Но!

На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.

Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унес? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…

Рука Ивана тянется. И останавливается. Он выпрямляется.

– Почему ты говоришь – это? Ведь оно… кинжал?

– Это – оружие Стражей. У него нет имени. Иные называют это Мечом Господним, и думают, что оно дает силу Господа. Все не так, сила в руке… В твоей руке, Страж…

Вот как. Меч Господень, не больше и не меньше… Маловат твой Меч, Господи…

– Ты уверена, что оно лежит для меня? И почему никто не забрал? Раньше?

– Да. Гавриил хранил его для тебя. И никому не дано видеть это. И удержать в руках.

– А сам… Гаврилыч?

Назвать старика Гавриилом не поворачивался язык.

– Гавриил когда-то был Первым Стражем… В руках его это обращалось мечом из света и пламени. И пронзало Небо и Землю. Очень давно…

Гаврилыч, пронзающий небо и землю… Да-а… Но она не лгала. Никогда и не в чем она ему не лгала.

Ну что же, Страж… Пора на пост… Бери оружие сам, раз разводящий тебя не дождался.

– Бери оружие, Страж. Бери левой рукой.

– А какой же еще? Я левша.

– Это всегда будет на твоей ладони. Невидимое другим и не мешающее тебе. Достаточно сжать пальцы…

Страж нагнулся.

Взял оружие.

Трубы пели.

* * *

Сыктывкар. Аэровокзал.

Печора не принимала. Ухта не принимала. Усинск не принимал.

И, конечно, не принимал Усть-Кулом. Он был слишком близко – каких-то сорок километров – от центра гигантской облачного купола, повисшего над землей неподвижно. И низко. А центр – был в Парме.

Самолеты не летали.

Авиаторы матерились.

Синоптики чесали в затылках.

Наташа металась по аэропорту потерявшей детеныша тигрицей.

Она нашла людей. Она умоляла. Она грозила. Она плакала. Она пыталась расцарапать чье-то лицо и пыталась отдаться. Она встала на колени.

Она улетела в перегруженном вертолете.

Кому-то пришлось остаться.

Вертолет полз между облаками и лесотундрой – и ему было тесно.

Полз в Усть-Кулом.

Наташа молилась.

И не знала: поможет?

Глава 8.

Парма. Сейчас.

Оружие Стражей оказалось замечательно простым в использовании. Почти как дар – когда Иван научился отключать и включать тот по своему желанию.

Крохотный серебряный кинжал, видимый только ему, уютно устроился на левой ладони – словно прирос, но при этом не мешал выполнять рукой ни одно из обыденных движений и действий. А еще – Иван чувствовал, что нигде и никогда без его воли оружие руку не покинет – нельзя его ни забыть, ни обронить, ни дать похитить.

Немного смущал декоративный размер. Но не в размере, в конце концов, дело. Еще в “Хантере” он убедился, что и крохотная пулька способна творить большие дела.

– Что теперь? – спросил Иван, освоившись с оружием. – Сразу к Царю? Чтобы не оттягивать?

Он уже знал все. Или думал, что знает все. Знает, что нареченный Царь Живых – мальчик Андрюшка. Сын Маши, когда-то изрядно вскружившей голову Сане Сорину. Утонувшему на Куломе старшему брату Ивана. Самый обычный мальчишка… Но отец его – Осип. Царь Мертвых. А Даниэль говорил, что Царь Живых гораздо опаснее. И Адель говорит то же самое.

Проблема…

Решить ее некому – только ему, Ивану. Стражу. И – крохотному оружию на его левой ладони. Ладно… Надо посмотреть вживую на этого Царя. Надо глянуть на эти ворота…

– К Царю нам нельзя, – твердо сказала Адель. – Сейчас нельзя. Ты не можешь пустить оружие Стражей в ход немедленно. Точнее – можешь, но эффект будет странен. Ты погибнешь. Просто исчезнешь. Погибнут и исчезнут все, кто при этом окажется рядом. Исчезнет и Царь – но он единственный вернется. Очень скоро. Через несколько лет… С новыми силами.

Адель не лжет. Ни единым словом. Иван не отключает дар – но не из недоверия. Он верит ей. Он боится, что Адель может допустить ошибку…

Но Адель права.

Во всем.

Иван не понимает. Тогда – зачем все?

– Это сделано мудрыми руками, – терпеливо объясняет Адель. – Страж может стать ренегатом. Или – ему может изменить разум. Редко, но случается. Если такой Страж доберется до этого… Может случиться беда. У оружия Стражей присутствует нечто вроде сознания – на самом примитивном, эмпатическом уровне. Должно пройти несколько часов – чтобы вы настроились друг на друга. И чтобы оружие убедилось – твои мысли чисты. Иначе – все будет, как я говорила…

Все – чистая правда. Иван думает, что подобную защитную цепь стоит встраивать в любое оружие. Начиная со складного ножа. Не помешает, совсем не помешает…

– И как провести эти несколько часов?

– Побудь один. Бодрствуй. Уйди в лес и постарайся не думать ни о чем…

– А ты?

– Я попробую пока заняться Царем Живых… Чтобы за эти часы не случилось непоправимого…

– Но как? Ты же сама говорила… Что должен я, что никто из живых не властен над Царем…

– Все так. Живые над ним не властны. Я найду Мертвого. Он тоже не сможет многого, но… Но с его помощью нам будет легче.

Иван морщится. Мало приятного – прибегать к помощи Мертвых.

– Хорошо, – говорит он. – Тогда я пошел. Раньше начнем – раньше закончим.

Адель кивает.

И улыбается. Улыбка ее горька. Дорогую цену заплатила Адель за свое знание об оружии Стражей. О Мече Господнем.

Страшную цену.

* * *

Гедонье. Семьдесят лет назад.

Расстреляли их тщательно – но все равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится – словно кто-то никак не желает умереть и готовиться восстать и вновь сразиться со своими убийцами.

На седьмой день так и случилось. Но сражаться оказалось уже не с кем – каратели уплыли. Восставший со дна лощины был похож на труп, на любой труп из той груды, что неохотно выпустила его из-под себя – рваные пулевые отверстия на груди и в боку, правая половина головы разбита пулей, глаз вытек…

Но Гедеон был жив. Оружие, видимое лишь Стражам, поблескивало на изуродованной, лишившейся двух пальцев ладони. Второй Меч Господень лежал в надежном тайнике, хранившем Книгу Гедеона – и был укрыт в самой Книге, запечатанной семью печатями. Старец проверил – каратели тайник не нашли. Потом он поискал уцелевших – их не осталось. Ни одного…

Не хотелось жить и Гедеону – но он стал жить.

Сладил сруб из тонких стволинок здешних елочек – мороз старца не донимал, он давно научился не чувствовать жары или холода. Еды хватало – Гедеонов Колодезь был настоящей крепостью – неприкосновенные, на случай долгой осады, запасы в глубоко уходящих в мерзлоту погребах могли прокормить одного человека в течение долгих десятилетий. И прокормили – в течение этих десятилетий, потому что старец никуда уходить не собирался. Пост бросать было нельзя.

Он ждал Прорыва – в одиночку. Бесконечная полярная зима сменялась раз за разом коротким полярным летом – он ждал. Раны зажили и шрамы бесследно исчезли, глаз и пальцы восстановились – он ждал. Сорок долгих лет промелькнули одним коротким днем – он ждал.

Первый и последний Страж ждал Прорыва.

И дождался.

* * *

Парма.

Хибара – такие здесь зовут балками.

Балок как балок, только грязный – снаружи и изнутри. Вонь. На грязных стенах – плакаты с голыми женщинами – тоже грязные. На грязном столе лежат деньги – много.

Мужчина, сидящий у стола, улыбается. Неприятно – многих зубов не хватает, оставшиеся черны. Глаза бегают: с денег на Адель, с Адель на деньги. Потом – короткий взгляд на дверь.

Мужчина давно мертв, но не знает этого.

– Ты все понял? – Адель говорит стоя.

– Ну дак, за такие башли и кайтух прорюхает… Тока вот… еще бы аванес махонький…

Он крадучись встает, делает шаг к ней. Адель не реагирует. Пестрящая наколками рука ползет по платью. Адель молчит, синие глаза давят, толкают, отшвыривают мужчину. Он не чувствует ничего – он мертв. Рука ныряет в вырез…

Страшный вопль мертвеца, выдернутая рука обожжена, пальцы почернели, обуглились.

– Ты все понял, раб? – повторяет она, словно ничего не было. Голос и тон те же, но теперь – слабо, издалека – в них слышен отзвук битвы. Которая уже идет.

Он бормочет что-то утвердительное.

– Тогда иди!

Новое бормотание – кажется, про нехватку бензина на такой далекий путь…

– Иди! Тебе достанет всего!

Он идет.