Текст книги "Река времени. По следам моей памяти"

В общем, споры о моём воспитании и образовании продолжались до тех пор, пока я не стал министром и всё, чему я учился почти 40 лет, мне так или иначе действительно пригодилось в жизни, прямо в масть… Тогда отец однажды за обеденным столом нехотя сказал маме, имея в виду их извечный спор:

– А знаешь, Шура, насчёт всесторонней подготовки сына в чём-то ты действительно была права… Но не во всём, – поторопился он добавить, пытаясь сохранить «лицо».

На что мама великодушно промолчала и кивнула головой, основная нагрузка в нашем воспитании легла на её плечи. Со школьной скамьи мама наставляла меня, что каждый интеллигентный мужчина, выходя из дома, всегда должен иметь при себе, как минимум, расчёску, носовой платок и немного денег (на всякий случай, хотя бы на метро). Утром она в шутку будила меня словами:

– Вставайте, граф, Вас ждут великие дела.

Никакие возражения и просьбы не принимались, на всю жизнь появилась привычка легко рано ставать.

К столу она допускала меня и сестру только умытыми и причёсанными. Хлеб выбрасывать категорически запрещалось – следовало брать столько, сколько съешь.

– Всегда первый здоровайся, тебя не убудет – кроме того, это даёт инициативу в общении. Не «матерись», никого не «тыкай», но и не «тушуйся», смотри собеседнику открыто прямо в глаза, чтобы он не подумал, что ты боишься или не искренен. Никому не желай лиха, болезней или смерти – бумеранг судьбы часто возвращается.

Когда я научился читать, то очень полюбил это занятие и жадно «проглатывал» книги одну за другой. Иногда это происходило во время еды, за что меня дружно ругали оба родителя. Такая привычка, среди прочих, называлось «трущобной», но смысла этого странного слова я ещё не понимал и настойчиво пытался читать во время еды. Однажды, когда мне сделали очередное замечание, я решительно спросил:

– Ну, почему, ведь вы сами говорите, что читать это хорошо?!

– Читать – это очень хорошо, – ответила мама, – но нельзя делать два хороших дела одновременно.

– Как это?

– Ну, например, если одной рукой ты ведёшь автомобиль, а другой обнимаешь девушку, значит и то, и другое, сын, ты делаешь плохо, – пошутил отец.

– Да ну тебя! – засмеялась мама. Чему ты ребёнка учишь?

Тогда я ещё ничего не знал про девушек, которых нужно хорошо обнимать. Но было что-то важное, многозначительное и загадочное в их разговоре, чего я пока совсем не понимал, но тайный смысл этих слов помог мне покончить с дурной привычкой. Это оказалось гораздо сильней и убедительней, чем такое же непонятное слово «трущёбность» или запрет: «нельзя». А вот уже когда я уже подрос и окреп, когда ближе познакомился с таинственными девушками, а потом и купил настоящий автомобиль, то стал часто с благодарностью вспоминать этот полезный шутливый совет отца и пользовался им – ведь родители ничему плохому не научат…

Ещё один полезный урок я получил, когда учился в третьем классе; мама на всю жизнь закрепила одно из своих наставлений суровым психологическим шоком. А дело было так. В пятидесятые годы было признаком «хорошего тона», когда дети курили, матерились и читали всякие похабные стишки. Я, слава Богу, не курил, но во всём остальном старался не отставать от сверстников. Однажды в субботу мама, готовя в стирку мою школьную форму, обнаружила в брюках клочок бумаги, который мне одолжил мой школьный приятель для переписывания. Это и был как раз непристойный стишок. Когда, ничего не подозревая, в хорошем настроении я вернулся с прогулки пообедать домой, то с ужасом обнаружил на столе вместо обещанных фрикаделек этот злосчастный листок бумаги, на котором угрожающе лежал скрученный спиралью, как змея, широкий офицерский ремень моего отца. Как сказал бы Штирлиц, это был полный провал, который вызвал у меня оцепенение и панику. С одной стороны, было безумно стыдно перед мамой, ведь она женщина, а там такое понаписано… С другой стороны, было очень страшно: родители меня ещё ни разу не лупили ремнём, и вообще не рукоприкладствовали, но если бы отец взялся за дело, то… (тогда я не знал, что мама предусмотрительно «чтобы избежать ненужных жертв» отослала его в магазин). Наверное, пришёл и мой час.

Я стал в судорожно метаться по комнате: что делать? что?! Решил проглотить записку, но в горле от ужаса пересохло. Тогда я принял единственно правильное в этой ситуации решение – записку разорвал на мелкие кусочки и выбросил через форточку во двор, а ремень закинул от греха подальше на гардероб; сел за стол и стал якобы добросовестно готовить уроки. Наверное, именно тогда я впервые обратился за помощью к Богу:

– Господи, спаси и помилуй, – шептал я услышанные когда-то от бабушки слова, обращённые ко Всевышнему. Уверен, что даже ярые атеисты в тяжелые моменты жизни произносили их не один раз.

Прошла минута, другая, десять …вечность …я уже был в полуобморочном состоянии, не зная, что и подумать, когда в дверь тихо постучали.

– Неужели отец ещё вызвал милицию? – подумал я. – Нет, не надо, не хочу, не буду!

Я живо представил себе большого злобного милиционера, который одевает на несчастного ребёнка наручники. Но спокойно и тихо вошла мама – ни отца, ни милиции. Она была хорошим педагогом и блестящим психологом. Эта провокация с ремнём и длительная пауза нужна была ей, чтобы я сам всё осознал, пострадал и раскаялся. Дальше мучать меня было бесполезно и не педагогично. Она поставила передо мной тарелку с фрикадельками и компот.

– Приятного аппетита.

– Спасибо. И это всё?

– Пока – да. Кушай и как следует думай.

Никакой клятвы и заверений, что больше не буду, мама не потребовала, но этот урок я запомнил на всю оставшуюся жизнь… Я не был очень послушным ребёнком, но никогда родители не поднимали на меня руку. Зато угрызения совести, что я нашкодил, но не был наказан, делали своё созидательно-воспитательное дело… Детей наказывай стыдом, а не грозою и бичом.

Я вспомнил об этом эпизоде в связи с тем, как и на каком языке общались между собой и общаются сегодня люди, которые нас окружают. Партийно-хозяйственная верхушка СССР, включая генеральных секретарей КПСС, материлась по-чёрному и всех «тыкала». Это был признак надменности, отсутствия словарного запаса и общей культуры. Особенно эта барско-хамская привычка меня возмущала в М. Горбачеве, который всех «тыкал». Первое время этот политик вызывал у меня искреннее уважение. В 1985 году после соответствующего пленума ЦК КПСС я даже написал в его поддержку целую брошюру «Апрельские тезисы – причины и следствия». Потом по мере того, как он собирался построить «социализм с человеческим лицом», я стал понимать, что он в силу своей партийной ограниченности тащит нас в очередной тупик с большой потерей времени и средств для будущих поколений. Но, несмотря на лозунги о перестройке, в отличии от Б. Ельцина, сам М. Горбачёв по-настоящему перестроиться так и не смог. До сегодняшнего дня он ничего не понял в развитии исторических процессов и упорно продолжает долдонить о совершенствовании и развитии социализма.

Современная ситуация с русским языком сегодня оказалась ещё хуже. Газеты и журналы, радио и телевидение, кино, театры, я уже не говорю об интернете, соревнуются в том, кто больше обрушит мата и жаргона на головы ошарашенных слушателей и читателей. Налицо явные признаки культурной и моральной деградации и вырождения нашего общества.

Было много и других полезных навыков, и привычек, которые я так или иначе усвоил от моих родителей. Наверное, это была информация, которая, в свою очередь, также передавалась им «по наследству» от их предков. Очень важно сохранить преемственность поколений, стараюсь хоть что-то передать моим детям. В детстве я, как и многие мои одноклассники – послевоенные дети, хотел стал военным лётчиком, как минимум, летать на истребителе. Примером для меня стал знаменитый пилот Алексей Маресьев. Я много раз перечитал «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого о военном лётчике, который был сбит во время Великой Отечественной войны, с трудом выжил, ему ампутировали ноги, но он вернулся в строй и на протезах (какие тогда были протезы!) продолжал воевать. Тогда я твёрдо решил – буду лётчиком, это и есть настоящая жизнь, моя судьба. В том быть может была сила нашего послевоенного поколения, что мы воспитывались на героических, а не меркантильных примерах. Эта книга рассказывала, как можно служить Отечеству, оставаться человеком в самых тяжёлых нечеловеческих условиях и обстоятельствах. Кроме того, передо мной стоял наглядный образ отца, на котором в его 27 лет, после возвращения с фронта, боевых ранений было больше, чем наград, но он не сломался, не спился, – учился, работал и многого в жизни добился.

Следующее за нами молодое поколение стремилось в космонавты – это, по их мнению, и была настоящая жизнь, в ней есть место подвигу…

После 1991 года всё резко покатилось вниз – сначала примером «достойной» жизни для молодёжи стали бандиты, потом банкиры, а сейчас и того хуже – берущие взятки чиновники всех мастей. При этом никаких талантов иметь не надо, алгоритм успеха очень прост важно не зарываться и по чину брать…

Мамина работа в техникуме заместителем директора по учебной части требовала своего рода необыкновенных способностей, ведь в то время не было «умных» компьютеров и моделировать весь учебный процесс необходимо было в голове. Это была задача с очень многими переменными неизвестными. Надо было равномерно, без «дискриминации» и обид распределить почасовую нагрузку между почти ста преподавателями разных специальностей, разбив её на полугодия, четверти и месяцы, учитывая особенности дневного и вечернего отделения. С разбивкой на каждый день недели каждому преподавателю мама находила свою аудиторию, лабораторию или площадку для практических занятий… Всякому потоку, учебному курсу и каждой группе надо было найти свои программы и своих учителей. Затем надо было сделать так, чтобы у каждого из лекторов и преподавателей было как можно меньше «окон». То есть, не занятого учёбой времени, когда после первой «пары» (45 мин. х 2) работа либо вообще заканчивалась, – а ведь некоторые приезжали на работу даже из Подмосковья, – либо человек вынужден был несколько часов ожидать следующей «пары». К этому следует добавить, что преподаватели любили обедать на работе, так как продукты в магазинах сметали приезжие из других городов. Это была своего рода «карточная система», обеспечиваемая ЗИЛом, для которого, в основном, техникум и готовил специалистов. Автогигант, имевший свои подсобные хозяйства, выделял квоты продуктов для голодающих преподавателей и студентов. Поэтому в расписании, кроме прочего, следовало предусмотреть для тех, кто работал днём, возможность пообедать по скользящему графику. Одним словом, это была адская и одновременно виртуозная работа, а называлась очень просто: составить учебное расписание. Дальше это расписание начинало «жить» своей лихой жизнью. Каждый день кто-то заболевал, «уходил в декрет», уезжал в отпуск, увольнялся, повышал квалификацию и т. д. Это, в свою очередь, вызывало целую лавину изменений и корректив в расписании. И всё начиналось заново…

Иногда после работы мама приносила домой большие рулоны расчерченной ватманской бумаги и допоздна на кухне продолжала колдовать с расписанием. В эти минуты она мне казалась настоящим полководцем, который руководит целой армией неорганизованных и бестолковых студентов, а также беспомощных сотрудников, все они нуждались в её руководстве. Это была важная, но всего только часть её работы. Кроме организации процесса обучения она ещё отвечала за дисциплину, посещаемость, успеваемость, «рукоподнимаемость» и т. д.

В редкое свободное время мама могла позволить себе одно увлечение – рукоделие, вышивание цветов гладью нитками мулине. Такое у неё было хобби, она садилась за пяльцы и кропотливо вышивала большие красивые хризантемы на льняных портьерах, которые украшали все дверные проёмы в нашей квартире. Тогда это было модно и восхищало редких гостей и родственников.

У неё была только одна по-настоящему задушевная подруга – Малиновская Людмила Фёдоровна, красивая женщина, большая модница, преподаватель этого же техникума и по совместительству моя крёстная мать. Крестили меня, разумеется, тайно от отца и «доносчивой» атеистической общественности. С тех пор дома мама хранила мою икону Владимирской Богоматери, собственно, единственное (кроме воспитания и образования), что в силу различных обстоятельств только и осталось мне в наследство от родителей… Да, ещё от отца остались его боевые ордена и медали. Но я об этом совсем не жалею, родители всей своей жизнью подготовили меня к тому, что я должен всего добиться своим трудом, терпением и умом.

В техникуме мама не участвовала ни в каких интригах или группировках. Поэтому часто, когда между сотрудниками возникали конфликтные ситуации, её призывали в качестве нейтрального арбитра, своего рода третейского судьи. За 40 лет бессменной работы она, как говорят, «пересидела» шестерых директоров. И каждый раз, когда увольняли, шёл на повышение или умирал очередной директор, маму приглашал к себе тоже очередной действующий заместитель министра автомобильной промышленности и говорил примерно следующее:

– Поздравляю Вас, Александра Ивановна, принято решение, наконец, назначить Вас директором Автомеханического техникума. Вот я при Вас подписываю завизированный всеми приказ о Вашем назначении. Можете сразу приступать. Есть, правда, маленькое условие: надо срочно написать заявление в партком с просьбой о принятии в КПСС. А то такой достойный человек и вне партии. Не удобно как-то, ну какой пример мы показываем молодёжи?!

Мама заранее знала, зачем её приглашают, предугадывала эти хитрости и была готова к ответу – всегда отнекивалась и говорила, что она ещё не достойна быть членом партии великого Ленина, ещё не доросла, вот ещё с одним директором поработаем, а там… В результате, чтобы не бросать слов на ветер о достойном человеке, министерство ей давало очередную почётную грамоту, значок или медаль. Все прекрасно понимали, что это просто отговорка, что у неё есть другие, более глубинные причины не вступать в КПСС. Но формально придраться было не к чему – она была классным специалистом, и поэтому упорно, много лет продолжала учить подрастающие поколения уму-разуму. Фактически по умолчанию мама была пассивным диссидентом и многие об этом догадывались, но слова этого никто не произносил, – могло стать клеймом и приговором. Она была безгранично преданна как семье, так и работе. Когда мама навсегда покинула нас, на похороны пришли не и только все родственники, но и многие сослуживцы.

Мой отец – Ярошенко Николай Михайлович, родился на Украине в 1918 году в селе Снытыщи в Народическом районе Житомирской области в семье Михаила Архиповича Ярошенко и Домны Назарьевны Назарчук, семья которой была раскулачена и выслана в Сибирь…

Фамилия «Ярошенко» не очень распространённая как на Украине, так и в России. Разные генеалогические ветви рода «Ярошенко» породили известных экономистов, политиков, художников, учёных… Есть даже такой астероид «4437 Ярошенко», открытый в 1983 году в обсерватории моего любимого российского Крыма.

Когда умерла бабушка, родители взяли деда в Москву, где он через несколько лет скончался в возрасте 90 лет. Буквально за два дня до смерти, как бы предчувствуя её, дед попросил прийти меня в госпиталь попрощаться и сказал среди прочего:

– Твой отец – мой сын Николай, замечательный честный человек, настоящий герой войны; его есть за что любить и уважать. Но он убеждённый коммунист и сталинист, а я – нет. Я вижу, что ты, хотя и член этой сатанинской партии, но совсем другой. Поэтому я расскажу тебе то, что знала только моя жена, царствие ей небесное, твоя бабка Домна. В восемнадцатом году я воевал против красных в армии Корнилова, а потом, когда он погиб, – Деникина. Когда стало ясно, что мы проиграли, вернулся домой, к семье. Для всех окружающих я был на заработках в Москве. Время было голодное, так многие мужики делали, чтобы прокормить своих близких. Местная красная шпана, которая захватила власть, конечно, подозревала, что я был у белых, но доказать ничего не смогла. Поэтому, в конце концов, оставили-таки нас в покое, но навсегда записали в «неблагонадёжные» и ходу по жизни не давали. Отцу ничего не говори; он уже никогда не сможет измениться – пусть доживает в своём коммунистическом идеальном мире. А ты должен пойти дальше, сделать следующий шаг, я не знаю, как это будет называться… Рад, главное – вижу, что с коммунистами тебе не по пути…

Отцу, как и просил дед, я ничего не рассказал. Через некоторое время я стал народным депутатом, членом межрегиональной депутатской группы – первого в СССР официального объединения, оппозиционного той самой КПСС, о которой говорил мой дед.

Когда началась Великая Отечественная война, отец проходил военную службу артиллериста-зенитчика в приграничном Дальневосточном военном округе, где постоянно происходили локальные стычки с японцами. Он считал себя патриотом и сразу запросился на фронт. Логично, что одновременно, как это было принято, подал заявление с просьбой принять его в члены ВКП(б), что и было вскоре выполнено. После короткой переподготовки, в декабре 1941 года, в составе так называемых «сибирских дивизий» молоденький младший лейтенант начал свой боевой путь под Можайском на одной из линий обороны Москвы. Дальше в составе 21-ой, а затем 6-ой гвардейской армии им был проделан длинный путь через Сталинград, Курскую дугу, Украину, Белоруссию, Прибалтику и Восточную Пруссию. Войска армий, в которых он служил, прошли с боями по дорогам войны свыше 12 500 км.

На Великую Отечественную войну почти одновременно ушли три родных брата, но никто так и не дошёл до Берлина. Старший – Игнат – попал в окружение в первые месяцы войны. Через две недели вышел из котла в составе небольшой группы бойцов с боями и оружием, но без партбилета и других документов. Результат печальный – оставшуюся жизнь, как и дед, прожил с клеймом «неблагонадёжный». Всю жизнь проработал на почте служащим, насколько я помню, был очень уважаемым человеком.

Младший брат Григорий был тяжело ранен осколком мины в голову после форсирования Днепра в составе десантной группы в сентябре 1943 года во время Киевской операции, когда выполнял приказ Главнокомандующего. Был в обиде на Сталина (хотя тут Сталин не при чём) за то, что после мотания по госпиталям про него забыли и не присвоили звание Героя Советского Союза (сначала попал в списки без вести пропавших). Перед ночной операцией командование объявило о решении наградить среди добровольцев званием «Герой Советского Союза» тех немногих, кто смогут доплыть до правого берега Днепра и удержать захваченный плацдарм. Григорий выполнил приказ, но не только не был награждён, но и с такой серьёзной раной не смог занять в жизни достойного места – работал служащим в местной администрации.

По словам отца, в начале войны немецкая техника была более высокого качества, чем советская. Однако, когда под Москвой в сентябре-октябре, началась настоящая распутица и дороги стали не проходимы, эта техника безнадёжно застревала в нашем бездорожье. А в ноябре-декабре, когда ударили рекордные за последние 100 лет морозы, двигатели многих немецких танков, самоходных орудий и автомобилей просто перестали работать. Выяснилось, что горюче-смазочные материалы немецкой техники не были рассчитаны на суровые условия русской зимы и превращались в непригодное для эксплуатации вязкое месиво. Горючее для танков и автомобилей немецкие солдаты жгли для подогрева двигателей и собственного разогрева. Кроме того, «сибирские дивизии» были одеты в тёплые тулупы и обуты в валенки, а немецкие солдаты, которым обещали закончить восточную кампанию за 3–4 месяца, в сапоги, ботинки и тонкие шинели. Стратегическая ошибка Гитлера, который самонадеянно полагал, что сможет разгромить «русских варваров» задолго до Нового года, спасла под Москвой жизни многим десяткам или даже сотням тысяч советских солдат и офицеров.

Наша армия ещё не имела такого боевого опыта, как солдаты вермахта, и должна была стать их лёгкой добычей. Москва устояла не только благодаря героизму наших предков, но и благодаря лютым русским морозам, не надо это замалчивать. Почти под копирку была написана история наполеоновской армии, которую среди прочего также жестоко наказал «господин мороз». Хотя наши историки, естественно, склонны преуменьшать значение сильнейших морозов под Москвой в кампании 41-го года.

Зенитная артиллерия, в которой служил отец, была постоянной целью немецкой авиации. Прежде, чем с аэродромов взлетали бомбардировщики, над позициями советских войск кружили самолёты – разведчики люфтваффе, которые выискивали и фотографировали очаги советской противовоздушной обороны (ПВО). Как правило, несмотря на маскировку, им это удавалось. Поэтому первые ожесточённые, беспощадные бомбовые удары наносились именно по зенитным батареям; отец ненавидел лётчиков.

Четыре долгих года он провоевал в этом аду под свист и разрывы авиабомб, снарядов и пуль. Десятки друзей и сослуживцев были убиты и сотни ранены – трое навсегда оглохли, а один сошёл с ума; сам отец несколько раз был ранен и последний раз очень тяжело.

Последние из одиннадцати осколочных ранений он получил почти в конце войны в Восточной Пруссии. Немцы отчаянно сопротивлялись и предприняли неожиданную и дерзкую контратаку с целью выйти из окружения и прорваться на Запад. На дивизион зенитных орудий, которым командовал мой отец, после налёта авиации вышла колонна немецких танков и самоходных орудий. Командование полка предупредило командира дивизиона, поэтому отец приказал «приземлить» торчащие вверх стволы зенитных орудий и развернуть их в сторону предполагаемого движения немцев, чтобы бить по ним прямой наводкой – не в первый раз. Батареи, входящие в дивизион, уже имели опыт борьбы с «Тиграми» и «Пантерами» на Курской дуге. Однако немцы неожиданно вышли с правого фланга – очевидно имели данные авиаразведки о фронтальном расположении зенитных орудий, и быстро приблизились к дивизиону. Орудия развернули. Обстрел танков с дальней дистанции не получился. Отец закричал (как он потом рассказывал): «За Родину, за Сталина, огонь!»

Завязался ожесточённый бой на средней дистанции, который оказался для отца последним. В этом сражении ни у кого не было явного преимущества. Несколько танков были подбиты, но остальные, быстро приближались, продолжая стрелять на ходу. Трудно себе представить психическое состояние солдат и офицеров зенитной батареи после тридцати минут воя, пикирующих «Мессеров» и непрерывной бомбардировки, в результате которой кругом были разбросаны тела убитых и раненых – не успевали убирать и помогать.

Тут ещё через 10 минут на батарею, прямо в лоб, шли немецкие танки «Тигры» и «Пантеры». Естественно, рассказывал отец, что после боя на позициях стоял устойчивый смешанный запах крови, медикаментов и человеческих испражнений. Выжившие в таком бою часто не замечали того, что с ними происходит в состоянии величайшего напряжения и стресса. Никакие шутки на тему физиологии не допускались, по возможности просто меняли бельё и обмундирование… И, между тем, это были настоящие герои, это вам не кино…

Осколками снаряда отца ранило в левое плечо и перебило ключицу, он потерял сознание. Очнулся, когда над ним уже нависала громада немецкого танка, который «перепахивал» окопы, вокруг зениток. В последнее мгновение, буквально из-под гусениц танка его выдернул сержант по фамилии Аветисян.

– Запомни эту фамилию, сын, – говорил отец на мой восемнадцатый день рождения, – если бы не этот замечательный человек, то не было бы ни меня, ни тебя, ни твоего дня рождения, ни твоих будущих детей…

Регулярно, раз в три или пять, лет отец встречался с однополчанами. Обычно это происходило на станции Обоянь, недалеко от Курска, которая летом 1943 года находилась на острие главного удара немцев в рамках операции «Цитадель» – битвы на Курской дуге. Станцию, которую оборонял отец, немцам так и не удалось отбить у наших войск во время ожесточённого многодневного наступления.

Отец всегда тщательно готовился к этой поездке, чистил медали и ордена, а иногда даже брал с собой маму. Перед поездкой он обязательно ехал в какой-то армянский магазин или ресторан и покупал там самый дорогой армянский коньяк, чтобы подарить его сержанту Аветисяну. Очевидно, в Армении этого коньяка было «море разливанное», но, как рассказывала мама, Аветисян всегда в знак восторга опрокидывал голову, делал восхищённое лицо и закатывал глаза. За столом пили «боевые 100 грамм», но на коньяк Аветисяна никто не покушался – все знали, что это персональный подарок сержанту – спасителю командира.

Ветеранов становилось всё меньше и меньше. На очередную встречу отец поехал без коньяка, из чего я понял, что нашего сержанта больше нет. Потом эти встречи вообще прекратились, очевидно, встречаться уже было совсем не с кем, ушёл последний из могикан…

Через много-много лет, когда я стал заместителем генерального директора по экономике НАТИ, я несколько раз ездил в Ереван. Там у объединения был один из одиннадцати филиалов, в котором испытывалась создаваемая нами техника. Я попросил коллег помочь мне найти семью сержанта Аветисяна. Армянские хозяева всегда были очень гостеприимны и рады были бы помочь, но деликатно объяснили мне, что среди армян это настолько распространённая фамилия, что это всё равно, что искать сержанта Иванова в России. Но если вдруг он или его дети прочтут эти строки, то пусть обязательно отзовутся – я всегда найду бутылку хорошего французского конька.