Текст книги "Река времени. По следам моей памяти"

Так после очередного тяжёлого ранения отец последний раз попал в полевой госпиталь, а уже через пару месяцев генерал-фельдмаршал В. Кейтель подписал в пригороде Берлина акт о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Война закончилась.

И вот, в свои неполные 27 лет Николай Ярошенко возвращался с войны инвалидом второй группы, с одиннадцатью ранениями и таким же числом боевых наград. Как жить дальше израненному физически и морально, опустошенному войной молодому мужчине? Надо было как-то строить новую, непривычную для фронтовика жизнь. В одном полку с отцом под Москвой служил дальний родственник моей будущей матери, который ранее их и познакомил во время совместного короткого отпуска и первой поездки в Москву зимой 1942 года.

Мама рассказывала, что ей сразу понравился бравый молодой офицер с хорошей выправкой, ясным прямым взглядом и всегда начищенных сапогах. Эту хорошую привычку – каждый день чистить обувь – он пронёс до глубокой старости. (Это один из очень хороших навыков, который я, увы, не перенял).

В основном, они переписывались, – за все годы войны выпало лишь три или четыре коротких отпуска, которые они провели вместе.

– Если останусь жив, Саша, – говорил отец свей будущей невесте, уезжая на передовую, – после войны обязательно поженимся. Ты согласна, ты мне веришь?

– Верю, надеюсь, люблю, – отшучивалась мама. – Поживём – увидим.

Тогда он и представить себе не мог, что приготовила ему военная судьба. От скольких, оставшихся в живых, но инвалидов, после тяжёлых ранений отказывались не только невесты, но и законные жёны, дети, родственники… Никаких иллюзий или претензий к моей будущей матери у него не было. Ранения отца были настолько серьёзные, что он даже писем писать не мог, да и не хотел. Думал после госпиталя и демобилизации уехать куда-ни будь очень далеко, может быть даже в Сибирь, туда, где никто и никогда не знал его молодым, красивым, здоровым и лихим офицером в начищенных до блеска сапогах.

Когда его выписали из госпиталя, руки не слушались, он не сумел самостоятельно одеть шинель и рюкзак – помогли медсестра и соседи по палате. А на пороге госпиталя его уже ждала мама, о тяжёлом ранении и выписке ей написал тот самый однополчанин, её дальний родственник.

Однажды она разоткровенничалась и рассказала мне об этой важной для нашей будущей семьи встрече:

– Ну, что, Николай, – тяжело вздохнула мама, увидев моего искалеченного отца, – жениться после войны обещал?

– Обещал Саша, но ведь ты и сама видишь… Не хочу быть никому обузой… Зачем я тебе такой?

– Нет, – строго сказала мама, – посмотрел на девушку – женись. Ты ведь человек слова, правда? Для меня ты всегда будешь героем, а раны твои я залечу, это не самая страшная беда в семейной жизни…

Прожили они вместе 46 лет, всякое бывало: ругались, мирились, всегда много учились и ещё больше работали и всего добивались сами – некому было заступиться или помочь.

Родился я в Москве, на Нижегородской улице. После войны жили мы в старом деревянном доме, в коммунальной квартире, где занимали одну маленькую комнату, которую с большим трудом выделили фронтовику-орденоносцу. Это был своеобразный полукаре в виде буквы «П», стоящих вплотную друг к другу таких же старых, разваливающихся домов – своего рода «воронья слободка». В память мне врезался страшный пожар, который навсегда уничтожил эти трущобы и чуть не похоронил меня под своими развалинами. Было мне тогда чуть больше трёх лет. После тяжёлой болезни я с трудом стоял в детской кровати в одной рубашке недалеко от единственного в комнате окна и любовался большими языками пламени, которые уже вплотную подбирались к окну. Это горел соседний дом, у которого с нашим, очевидно, была общая стена, которая трещала. В комнате почему-то никого не было. А в коридоре голосили женщины, которые не могли открыть заклинившуюся от перекоса стены дверь. Прибежал отец, ногами выбил дверь, схватил меня в охапку и побежал куда-то по длинному коридору… Говорили, что я родился в рубашке…

Ещё одно воспоминание, связанное с отцом, которое врезалось в детскую память, связано с «шестидневкой». После войны был сначала восьмичасовой, а потом семичасовой рабочий день, но работали по шесть дней в неделю. В субботу после работы кто-либо из родителей забирал меня из детского сада, с «шестидневки». Домой надо было ехать довольно долго на трамвае, по-моему, это была «Аннушка» (маршрут А) – они в пятидесятые годы были в Москве самым удобным и надёжным видом транспорта. На этот раз, в феврале 1953 года, они приехали оба: отец и мама. Как я понял много позже, из её рассказа, мама была уже беременна моей младшей сестрой и до родов оставалось около месяца. Когда мы вошли в трамвай, свободных сидячих мест не было. Мама говорит, что отец вежливо попросил какого-то мужчину уступить место даме, которая «в положении». Так совпало, что именно этот гражданин оказался очень пьяным, и ко всеобщему удивлению стал материться и, ни с того ни с сего, обзывать маму проституткой. Ну, это уже слишком! Отец попросил вагоновожатого остановить трамвай, открыть двери и с помощью других возмущённых пассажиров (всё-таки он был инвалидом второй группы) выкинул маминого обидчика в большой сугроб снега. Зимы тогда были очень снежными, да и дворники работали прилежно. Конечно, мама рыдала, настроение было безвозвратно испорчено, но именно так должен был поступить настоящий мужчина, именно таким я навсегда запомнил отца: спасающим меня на пожаре и защищающего беременную жену. Он говорил, что если бы этого не сделал, то сожалел бы потом всю жизнь.

В том же детском саду 5-го или 6-го марта нас собрали в большой столовой и, очевидно, женщина-парторг или комсорг трагическим голосом объявила, что умер «вождь всех народов товарищ Сталин».

Сейчас даже трудно себе представить, что партийное руководство было везде: от сельских яслей и до Совета Министров СССР. В министерствах, на заводах, фабриках и т. д. партийные и комсомольские секретари имели отдельные кабинеты, увешанные кумачом, и, получая приличную зарплату, были освобождены от профессионального общественно-полезного труда. По всей стране это складывалось в сотни тысяч занудных бездельников и лицемерных нравоучителей. Их никто не любил, но все побаивались, так как от них зависело содержание характеристики, которую запрашивали на каждом шагу.

Что такое «умер» мы, конечно, не понимали, но имя «Сталин» слышали каждый день по радио (как сегодня дети слышат имя «Путин»). И вот кто-то из детей стал на всякий случай хныкать, затем второй, третий и через минуту уже все и взрослые и дети дружно рыдали и хлюпали носом. Я думаю, что в таком же болезненно-психозном состоянии в результате пропаганды культа личности находилась вся страна – от мала до велика. Все задавались роковыми вопросами: как же теперь без Сталина? Что с нами будет? Разве это можно? Ведь кругом одни враги?!

Девятого марта мой отец, искренний сторонник И. Сталина, можно сказать, по зову сердца, без всякого принуждения и партразвёрстки пошёл на его похороны. Его поколение, прошедшее под сенью Сталина самую кровопролитную в истории человечества войну, воспринимало эту смерть как личную трагедию. Отец попал в трагическую давку на Трубной площади, когда там в западню попала огромная колонна людей, идущих на траурный митинг. Тогда погибло от нескольких сотен, до нескольких тысяч человек и ещё больше было изувечено. Организаторы похорон бездарно проложили маршрут движения огромной толпы, а также не учли большую популярность И. Сталина – со всего СССР попрощаться с вождём и воздать ему должное приехали сотни тысяч, если не миллионы, советских людей. Транспорт, очевидно, не работал и отец вернулся домой уже поздно вечером пешком растерзанный и помятый – весь в синяках, без единой пуговицы на новом зимнем пальто, без шапки и галош.

– Господи, – заплакала мама, – спасибо, что хоть живой. Кто тебя так? Что они с тобой сделали?

Никто, кроме участников похорон, ещё не понимали, что произошло и тем более не осознавал масштабы катастрофы. Впоследствии данные о погибших и раненых были засекречены.

– Сволочи, – возмущался отец, – они заперли нас грузовиками, кругом спецвойска. Когда началась давка, людям просто некуда было деться, поток нёс нас по телам упавших. Многих мы сами затоптали до смерти. Там были женщины и даже дети. Это ужасно!

Потом отец рассказывал, что много лет по ночам его преследовали кошмары не только ревущих бомбардировщиков, но и картины этой бессмысленной мясорубки. Очень символично, что И. Сталин даже после смерти забрал с собой много невинных людей.

Я помню, как серьёзно относился отец к своей работе и лет в 35 стал директором крупного домостроительного комбината, который производил и монтировал панельные жилые дома. По тем временам это было очень современное и полезное производство. Жилья катастрофически не хватало. Многие в Москве жили в подвалах, даже один из моих одноклассников.

Когда в СССР по очередной дурацкой инициативе Н. Хрущёва началась компания по «сближению города и деревни», домостроительному комбинату, где работал отец, «спустили план» на многоэтажные панельные дома для строительства в подмосковных совхозах. Отец был в ярости.

– Это значит, – возмущался он, – окончательно загубить наше и без того дохлое сельское хозяйство. Крестьянин должен жить на своей земле, в своём доме, иметь своё хотя бы маленькое подсобное хозяйство. Уж я-то это знаю. Не может же он в коридоре кормить кур, а на балконе содержать козу… Надо что-то делать. Я не хочу и не буду в этом участвовать.

При помощи своих возмущённых сторонников он сделал соответствующие расчёты по использованию существующих на комбинате технологий, материалов и мощностей для строительства малоэтажного сельского жилья и направил их вышестоящему начальству.

В СССР существовала многоступенчатая система управления: завод – комбинат – трест – главк – министерство – Совет министров. Расчёты и записка отца, в конце концов, каким-то чудом дошли до министра. Тот вызвал его и «тэт-а-тэт» сказал, что он полностью поддерживает эту идею, но никогда вслух об этом не скажет, зная вздорность и вспыльчивость Никиты. Министр сказал, что он «закроет глаза», если отец, вопреки субординации, со своими предложениями обратится напрямую к Алексею Николаевичу Косыгину, который, насколько я помню, был то ли Первым заместителем Председателя Совета Министров СССР (Хрущёва), то ли самим Председателем. В общем, был техническим руководителем страны Советов. Отец так и сделал.

А.Н. Косыгин, очевидно, в душе поддерживал предложения моего отца, но в то же время, опасался гнева непредсказуемого Хрущёва. Поэтому, с одной стороны, он разрешил провести своеобразный эксперимент: построить под Москвой по проекту моего отца небольшую малоэтажную сельскую улицу. Она состояла из десятка одно– и двухэтажных домов со всеми городскими удобствами и сельскими подворьями. С другой стороны, чтобы самому не рисковать и не принимать никакого решения, Косыгин включил в рабочее расписание Н. Хрущёва поездку на эту экспериментальную стройку. Вдруг одумается?

Отец очень гордился своим проектом и, когда улица была почти закончена, пригласил нас с мамой высказать свое просвещённое мнение. Мама высказывала отцу всяческую поддержку, а я молчал, потому что просто не понимал, как может быть иначе. Разве могут крестьяне жить в пяти-, семи– и девятиэтажных блочных малогабаритных коробках без подвалов для хранения провизии и подсобных хозяйств? Где и как они будут содержать коров и лошадей, коз и свиней, кур и гусей и т. д.? На балконах? Где они будут выращивать картофель, овощи, фрукты – хотя бы для того, чтобы прокормить собственные семьи? На крыше или за версту от своих многоэтажных бараков?

Приезд Н. Хрущёва на стройку отца экспериментальной современной деревни откладывался несколько раз. Отец очень нервничал, думал, что всё пропало, но наконец позвонили откуда-то «сверху» и сказали:

– Ну всё, это окончательно – послезавтра сами знаете, кто приедет… готовьтесь.

Отец всегда утром очень тщательно брился, а тут от волнения стал бриться два раза в день – утром и вечером. Перед уходом в тот день на работу мама его перекрестила и на этот раз он не возражал или просто от волнения не заметил. Он говорил, что теперь малоэтажное строительство – это дело всей его жизни, это будущее страны. Даже в рамках коммунистического режима можно быть реформатором, быть полезным для своей страны… Отец пытался доказать упрямому Н. Хрущёву, что многоэтажные панельные коробки, куда принудительно хотят переселить крестьян, навсегда и окончательно отобьют у них охоту и навыки работы в сельском хозяйстве.

– Надо развивать на селе малоэтажное строительство, но со всеми городскими удобствами. Вот в чём сближение города с деревней. Иначе мы собственными руками погубим сельское хозяйство, – горячился отец, доказывая Хрущёву вздорность его идеи.

Глава государства устроил ему страшный разнос, а министры, которые раньше, как бы негласно поддерживали директора комбината, молчали, смотрели в землю, в небо или крутили головами по сторонам.

– Куда вы нас тянете, товарищ Ярошенко? – кричал Н. Хрущёв. – Вы что, не знаете, что мы строим коммунизм? Колхозники будут жить в красивых, благоустроенных многоэтажных домах, а не в ваших жалких «коттеджах», и продукты будут покупать в огромных стеклянных магазинах… Понятно?

– А в магазинах-то они откуда появятся, Никита Сергеевич? – не удержался и съязвил отец.

Он окончательно сжёг все мосты, понимая, что Н. Хрущёв не хочет или не может его услышать; окружающие помалкивали… В ответ Н. Хрущёв разразился трёхэтажным матом, затопал ногами и побежал к своему автомобилю. За ним потянулась свита и обслуга. Когда все уехали, к отцу подошёл его профильный министр и сказал:

– Слушай, Николай, ну зачем ты с ним споришь, ты же знаешь, что линия партии на сближение города и деревни идёт совсем в другом направлении… Один такой товарищ Ярошенко со Сталиным всё спорил и спорил. Ты, наверное, знаешь последствия? Ответ товарища Сталина на свои предложения он читал уже на Лубянке – доспорился. Что с ним дальше стало, никто не знает. До сих пор ищут. Тебе это надо? Так что ты, пожалуйста, успокойся, дня на три уйди на «больничный», а там будет ясно, что с тобой делать. Понял? И никаких глупостей!

Отец вернулся домой жутко расстроенный, злой и возмущённый.

– Ну, скажи, Шура, – набросился он на маму, – как партия могла доверить страну такому барану? Почему не было Косыгина? Неужели струсил?

Выпил водки и рухнул спать.

– Какая у вас партия, такие и бараны, других уже не будет, – тихо, чтобы отец не услышал, сказала мама куда-то в пустоту.

Три дня вылились в целую неделю тревожного ожидания – для родителей это была настоящая пытка. Наконец, отца вызвали к министру.

– Ну, Михалыч, – сказал большой начальник, – давай прощаться… (пауза). Сдавай дела на комбинате своему первому заму. Будет пока и.о.

– Я готов трудиться на любом участке, который мне доверят партия и правительство, – хоть начальником цеха, хоть мастером, даже рабочим на моём комбинате, – кипятился отец. На фронте и не такое бывало. Подумаешь, какой Хрущ!

– Ну, вот и славно, – улыбнулся министр. – Кстати, вот возьми фотографии – хорошо получился. С Никитой на полигон приехала целая армия журналистов и фотокорреспондент ТАСС. Все ведь думали, что благодаря тебе его удастся переубедить, и в газетах появятся статьи о новом курсе партии и правительства. На тебя была вся надежда, Николай! Не вышло, а вот фотографии получились хорошие – пусть останутся на память о твоём безумстве. Аккуратней надо было.

Дома я видел эти фото. На четырёх или пяти фотографиях был изображён толстый Н. Хрущёв в окружении министров, всякой челяди, сотрудников комбината и журналистов. Хозяин страны Советов был одет соответственно по зимнему сезону и достаточно демократично. Как сейчас помню: на Хрущёве была характерная светлая каракулевая шапка типа «пирожок»; серое полупальто (полушубок?) с каракулевым воротником – на некоторых фото он держал руки в вертикальных прорезях для карманов, как бы на животе. На ногах у Н. Хрущёва были одеты модные в то время светлые зимние сапоги то ли из короткого меха, то ли из байки, отделанные более тёмной кожей. Все остальные, включая отца, не могли себе этого позволить и были одеты более официально во всё чёрное (возможно в магазинах ничего другого и не было). Я знаю, что отец поверх обуви ещё надевал калоши. С одной стороны, тогда это было модно, а с другой – необходимо: кругом была непролазная грязь и сырость.

Отец взял конверт с фотографиями и понуро направился к выходу.

– Да, Михалыч, кстати, забыл тебе сказать, – продолжал играть свой спектакль министр, – Косыгин считает, что ты человек активный и полезный. Просто «нашла коса на камень», ну несвоевременно ты выступил со своей инициативой. Поэтому он формально выполняет указание Хрущёва о твоём немедленном увольнении, но повышает тебя сразу на три ступени – теперь ты уже заместитель начальника главка, но в другом министерстве, подальше от строительства на селе… Так что теперь можешь приходить ко мне без стука. Пошли, надо это дело обмыть. Ты ещё молод, у тебя вся жизнь впереди.

– Это что, почётная ссылка?

– Не гневи бога, Ярошенко, это большое повышение. Тоже мне «Меньшиков в Берёзово». Останешься в Москве на высоком посту, а там посмотрим…

Довольный своей шуткой министр рассмеялся и позвонил секретарю:

– Зина, сообрази нам по сто грамм и ещё чего-нибудь на закуску туда, в комнату отдыха…

Итак, снова возвращаясь к отцу. Он скептически относился к переменам, ко всему, что происходило в конце восьмидесятых в нашей стране, и не одобрял ни деятельность «реформаторов», ни твердолобость «консерваторов».

– Ты пригласи к нам домой как-нибудь своего Ельцина, – однажды, когда я уже был депутатом, сказал он, – посмотрим, что это за птица, я ему всё растолкую, что к чему. Пусть послушает старшее поколение. А то каждое новое поколение считает себя умнее и мудрее предыдущего. Лады?

Я думал, что отец шутит, и вообще от этой встречи ничего хорошего не ожидал, но отец несколько раз настойчиво повторил своё предложение и обещал вести себя прилично, не скандалить. И вот, после одного из заседаний Верховного Совета, как бы между делом, я сказал Борису Николаевичу, что мог бы организовать ему неформальную встречу с моим отцом, убеждённым коммунистом с почти 50-тилетним стажем, «который Вас приглашает, чтобы Вы услышали «глас народа»«.

– Не возражаю, – неожиданно согласился Б. Ельцин, – но надо найти время.

Когда мы вернулись из США, Борис Николаевич сам напомнил:

– у, я готов для схватки с Вашим отцом, но имейте ввиду – я приду без оружия.

Намёк был понят, и я провёл серьёзную беседу с отцом, взяв с него слово, что в связи с тем, что встреча будет происходить на его территории, он, как принимающая сторона, проявит максимум гостеприимства и такта.

– Не бойся, не съем же я его… Мог бы и не предупреждать.

Отец тщательно готовился к этой встрече:

– Меня, старого воробья, на мякине не проведешь, – глубокомысленно говорил он, собирая информацию для словесной дуэли.

В назначенное время А. Коржаков на своём «Москвиче» подвёз Б.Н. к нашему дому, Ельцин был даже с цветами для мамы.

После одиннадцати лет совместной жизни с первой женой наш брак распался, и я временно жил у родителей на улице Берзарина на четвёртом этаже пятиэтажного кирпичного дома без лифта. Высота потолков, между прочим, не менее трёх метров.

Борис Николаевич, легко, даже не держась за перила, поднялся на четвёртый этаж. Я подумал, что он сейчас недовольно скажет типа:

– Ну, вот, куда Вы меня притащили, надо было предупредить, что даже лифта нет и т. д.

А вместо этого Б.Н. сказал:

– Очень хорошо.

– Что?

– Хорошо, что Вы живёте в доме без лифта. Вы депутат, слуга народа. Вы должны знать, как живут Ваши избиратели. Как строитель скажу Вам – 30 % городского жилья в СССР не обеспечено лифтами. Вы представляете?

– Да, – поддержал я разговор, – и для здоровья полезно: специально спортом заниматься мне некогда.

Дверь открыла мама – я сразу заметил, что она немного подкрасила губы, что делала крайне редко, только в связи с очень важными событиями. Познакомились, поговорили о том о сём, сели ужинать. По договорённости крепких напитков не было – только немного пива.

Перед «дуэлянтом» лежал листок, на котором красивым мелким почерком были написаны тезисы его «разгромного выступления» и ключевые слова; на другом отдельном листке была подготовлена таблица с колонками цифр, показывающая насколько к каждому празднику Иосиф Виссарионович понижал для советских людей цены на товары первой необходимости, на сколько повышал зарплату.

Предварительно он делал заметки к любой встрече, совещанию, докладу, партийной конференции, чётко мыслил и ясно излагал. Постепенно разговор вошёл в нужное русло, выяснили, что оба были директорами домостроительных комбинатов, что помогло найти общий язык, а потом уже начался настоящий разговор с разногласиями. Спорили долго, до позднего вечера. Я и мама были на стороне Б.Н., но виду не подавали, чтобы не нарушать формальное равенство сил и не обижать отца. Он, несмотря на всю свою горячность и вспыльчивость, провел дискуссию в меру корректно, хотя иногда мама вынуждена была делать ему круглые глаза. Каждый услышал, в основном, самого себя и, естественно, остался при своём мнении, полагал, что именно он победил. В связи с этим я вспомнил чьи-то слова: если хочешь победить в споре, – избегай его…

Но Борис Николаевич сказал мне потом, эта встреча была для него интересна и явилась своеобразным тренингом для последующих дискуссий c оппозицией и выступлений перед сторонниками. Единственное, пожалуй, в чём они были полностью солидарны, так это в том, что М. Горбачёв какой-то никакой, не имеет чёткой программы действий и сам не ведает, что творит как во внутренней, так и во внешней политике. Интересно, если бы отец вёл дневник, что бы он написал об этой встрече? От прямого ответа на мой вопрос, что теперь он думает о Б. Ельцине, отец двусмысленно уходил и хитро улыбался.

У Бориса Николаевича была потрясающая память. Когда через год после этой дискуссии он, будучи свидетелем со стороны жениха, столкнулся во Дворце бракосочетаний с моим отцом, то улыбнувшись и погрозив ему пальцем сказал:

– А ведь мы так и не закончили наш спор, Николай Михайлович.

– Время, время нас рассудит, Борис Николаевич…

Так, моему прямолинейному и строптивому отцу удалось за свою долгую жизнь победить в войне с фашизмом, похоронить Сталина, обругать Хрущёва и поспорить с Ельциным… Он навсегда стал достойным бойцом нашего «Бессмертного полка».

Если посмотреть на историю трёх поколений семьи Ярошенко по мужской линии, то нетрудно заметить, как радикально за 100 лет поменялось наши политические взгляды. Дед, Ярошенко Михаил, был православным монархистом, воевал в армии Деникина за царя и отечество, против коммунистов. Отец, Ярошенко Николай, уже стал коммунистом-атеистом, убеждённым сторонником Сталина и самоотверженным героем в борьбе против фашизма. А на мою долю, Ярошенко Виктора, в свою очередь, выпало стать православным, как дед, но демократом и сторонником конституционной монархии. В свою очередь я боролся с коммунистами-атеистами, такими, как мой отец, и был активным членом ранней команды Бориса Ельцина. Вот так всё переплелось и запуталось в нашей многострадальной стране; аналогичные коллизии, к сожалению, наблюдались во многих российских семьях – почти 100 лет в России шли горячие и холодные гражданские войны…