Текст книги "Река времени. По следам моей памяти"

Со школой связаны многие серьезные и курьезные воспоминания.

Однажды, уже в десятом классе, когда я за что-то был удален из кабинета физики, я сидел в большом школьном холле и пытался музицировать. На первом этаже стоял обычно запертый старинный разбитый рояль, на котором в тот раз не оказалось замка. Сначала я тихо сыграл «Элизе на память», потом «Рондо в турецком стиле», краем глаза я заметил, что мимо прошла какая-то женщина, явно не преподаватель, иначе я получил бы замечание. Приступил к своей любимой «Лунной сонате» (первая часть), женщина подсела рядом и стала слушать.

Когда я закончил, вместо того чтобы похвалить или поругать, она спросила, не хочу ли я попробовать свои силы в советском кино. Она (не помню её имени) оказывается, работает на «Мосфильме» помощником режиссера на съемках многосерийной «Ленинианы». Сериал будет сниматься много лет. Каждая серия посвящена определенному периоду в жизни Ильича. Сейчас ей нужен кандидат на роль Ленина в возрасте примерно 15–18 лет. Профессиональных актеров в этом возрасте, конечно, нет, поэтому она ходит по школам и ищет тех, кого бы можно было снять в этой роли…

Очевидно, ей музыка навеяла изображение каких-то кадров будущего фильма и еще сбил с толку мой китель – в старших классах мы носили уже не только гимнастерки, но и кители (как Ленин в симбирской гимназии). Я понимал, что это безнадежно, но пошел на фотопробу, которая, как и предполагал, закончилась ничем, но на память я получил большие замечательные профессиональные фотографии, которые через несколько лет моя младшая сестра Надежда вместе с макулатурой по ошибке отнесла на пункт сбора вторичного сырья.

Поскольку фотографии были очень большими и не размещалась в фотоальбомах, я вложил их в популярный в те времена журнал «Огонек». На мою беду во время очередного соревнования между пионерскими дружинами нашей школы по сбору макулатуры сестра вынесла из дома всю бумажную продукцию, за исключением советских ассигнаций. Так пропало моё изображение в образе Ленина.

Летом, когда я заканчивал школу и готовился к поступлению в Московский Государственный институт международных отношений (МГИМО), мне вновь позвонила та же помощник режиссера и сказала, что хочет искупить свою вину за мой несостоявшийся бенефис. Она пригласила меня сняться, но уже реально, без фотопроб в «массовке», т. е. надо было артистично стать частью толпы. Фильм, по-моему, назывался «К звездам» или «Сквозь тернии к звездам», – в общем, что-то про космос. Деньги по тем временам она предлагала немалые – три рубля за один съемочный день, что соответствовало прожиточному минимуму, и я, малоимущий абитуриент, конечно, согласился.

Съемки этого эпизода проходили на территории Кремля, в качестве туристов мы дружно ходили по Соборной площади, заинтересованно поднимали головы на колокола и входили в один из храмов. В течение дня делали 4–5 дублей, между которыми я имел возможность готовиться к экзаменам для поступления в институт. Потом наступал момент истины – бухгалтер по паспортам и спискам выдавал зарплату, долгожданные 3 рубля.

Когда фильм, наконец, вышел на экран, я, как бы невзначай, пригласил своих знакомых посмотреть это замечательное кино, в надежде, что они оценят мое актёрское мастерство, но вышел конфуз – кадры с моим скромным участием остались на монтажном столике киностудии. И, вообще, фильм был неудачный. После этого я окончательно решил в кино больше не сниматься. Правда, с тех пор никто больше и не приглашал.

В школьные годы мы были обычными подростками, любили всякие «капустники», концерты, тусовки, соревнования и, конечно, танцы. Обычно мы тайком (своего рода спецоперация) собирались вечером в пятницу или субботу у того, чьи родители уезжали на дачу. Курили, немного выпивали, но никаких наркотиков, это считалось трущобным и неприличным занятием.

Поначалу были танцы под музыку на пластинках, но хорошие пластики были большой редкостью и стоили дорого – поэтому покупали их копии, которые нелегальные умельцы изготавливали на рентгеновских снимках, почему-то часто это были рентгеновские снимки лёгких.

Потом появилась такая диковина, как катушечные магнитофоны, потом – кассетные. Во время официальных праздников в школе организовывались вечера с концертами самодеятельности, «капустниками» и танцами под присмотром строгих учителей. Разрешалось танцевать вальс, танго, фокстрот и «топтание на месте». Нам это быстро надоело и, однажды, кто-то принёс на вечер портативный магнитофон с записями «буржуазных» танцев. В то время, пока часть старшеклассников в актовом зале отвлекала бдительных учителей разрешённым репертуаром, другая часть спустилась этажом ниже и в коридоре зажигала твистом, рок-н-ролом и буги-вуги. Потом мы менялись местами, но вскоре были разоблачены и нам «перекрыли кислород».

Однажды, это было зимой, мне и выпало по жребию принести для «левых» танцев на очередную вечеринку магнитофон. Это была непростая задача и ответственное поручение, магнитофоны были ещё очень редки и очень дороги, практически все были иностранного производства. От меня зависела судьба вечера, танцев и хорошего настроения.

С большим трудом я одолжил у своего знакомого, отец которого был сотрудником МИДа и часто выезжал в загранкомандировки, новенький немецкий магнитофон «Грюндиг». В качестве залога и компенсации он взял у меня для перезаписи три очень редкие и дорогие французские пластинки.

На улице шёл снег, было скользко, но за неимением денег на такси, после метро, трамвая и троллейбуса я пешком в назначенное время приближался к месту сбора нашей компании. Я уже предвкушал, с какими воплями радости они меня встретят, набросятся обнимать и целовать, как вдруг обречённо понял, что поскользнулся и неотвратимо падаю на спину. В какую-то долю секунды молнией промелькнули грустные мысли, что вот сейчас я грохнусь и разобью этот чёртов «Грюндиг», за него мне никогда не рассчитаться, а главное, что я не оправдал надежд и подведу моих школьных друзей.

Когда спина и особенно затылок встретились с асфальтом, я на мгновение потерял сознание, а когда очнулся, то понял, что на вытянутых руках я крепко держу над собой «Грюндиг», этот бесценный атрибут культурного отдыха старшеклассников.

От сотрясения мозга меня спасла меховая шапка, а от расправы друзей и кредитора – страх, инстинкт и хорошая реакция. В общем, вечер удался на славу, танцевали почти до утра. Может быть именно тогда я впервые понял, что жизнь прекрасна и удивительна.

Кстати, полученные на съёмках фильма три рубля не были первой зарплатой в моей жизни. За два года до этого я добился права работать во время летних каникул во Всесоюзной государственной библиотеке иностранной литературы (ВГБИЛ). Это вместо поездки на Чёрное море.

Я сейчас не помню особенностей советского законодательства, но несовершеннолетнему школьнику работать было категорически нельзя, однако, я уговорил замдиректора библиотеки по кадрам. Летом многие уходили в отпуска, сотрудников не хватало и меня приняли на самую ничтожную должность на полставки в книгохранилище. Сокровищница располагалась в маленькой церквушке в Столешниковом переулке, который я тогда очень полюбил. (…В Москве я люблю абсолютно всё: от непорядков, до тёплых булок. Но есть в этом городе лично моё – это Столешников переулок…)

В Библиотеке иностранной литературы меня интересовала не столько половина крошечной зарплаты, сколько возможность работать с «закрытыми фондами» – в те времена всего лишь с газетами и журналами на французском языке, которых не было в продаже и других публичных библиотеках.

Поскольку я работал на полставки, то вторая половина дня была полностью свободной, и я оставался в библиотеке до глубокого вечера, чтобы читать эту запретную «подрывную» литературу и стараться понять, чем социализм отличается от капитализма и в какую сторону, что лучшего можно позаимствовать в каждом из них и можно ли их совместить. За два месяца я многое узнал, стал что-то осознавать, появились много новых вопросов – пока, конечно, без серьёзных ответов… Но даже это совсем неплохо, я стал сомневаться в справедливости и эффективности социализма, провёл своего рода самоподрывную работу в смысле безграничной веры КПСС. Постепенно стала появляться мысль, что дальше так жить нельзя.

Я не любил драться, но в жизни любого подростка это было почти неизбежно. Как учил отец, когда драка становилась неизбежной, я бил первым и всегда выходил победителем. Однажды в моём школьном дневнике появилась грозная запись директора: «На перемене ударил старшеклассника и разбил ему нос. Прошу родителей срочно прийти в школу». Собрали семейный совет, потребовали объяснений.

– За что?

– За оскорбление.

– Ну и правильно, – сказал отец.

– Нет, не правильно, надо было искать какой-то другой выход, – возразила мама.

– Нет, правильно, – настаивал отец, – дураков даже в церкви бьют.

В общем, репрессий на этот раз не последовало. Но было одно обидное и нелепое исключение, – я вступился за другого человека, своего приятеля, и был за это жестоко избит в неравном бою. Как говорят, ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным.

Мне было тогда лет 14, и родители отправили меня в пионерский лагерь под Москвой, недалеко от села Мячково. В лагере мне нравилось: дисциплины я не боялся, привык вставать рано и чем-то заниматься; было много спортивных занятий и развлечений; библиотека.

Детей и подростков по возрасту и полу объединяли в отряды, которые жили в отдельных палатах. Я подружился с ровесником из параллельного отряда Мишей Фридманом. Он также, как и я, учился в спецшколе, но английской № 1, кажется, это где-то в районе Сокольников. Мне очень нравился английский, который я потом изучал в Академии внешней торговли, а ему – французский, и мы наперебой рассказывали друг другу стихи и прозу на языке оригинала… В общем, были тогда, как говорят, «не разлей вода». Нам было комфортно и хорошо, казалось, что эта дружба по интересам на долго.

Миша был толстым мальчиком, который умудрялся всё время что-то жевать – благо родители привозили еду целыми «авоськами». У него были ярко выраженные еврейские черты лица и некая невоспитанность. Ребята подсмеивались над этой его особенностью:

– Моня, не пукай в штаники (хотя эти насмешки я решительно пресекал).

За два дня до окончания смены, как обычно, администрация лагеря организовала праздник закрытия лагерного сезона с концертом местной самодеятельности и долгожданными танцами.

После концерта деревенская шпана, без труда преодолевая лагерный забор, оказалась на танцевальной площадке. По иронии судьбы, четверо сильно подвыпивших ребят стали приставать именно к моему Фридману. Деревенские предложили традиционное «пойдём, выйдем». Миша, обречённо обернувшись в мою сторону, поплёлся к выходу, я пошел за ними; как назло, никого из знакомых ребят рядом не оказалось. Когда мы немного отошли от танцплощадки, началась перепалка и пошёл мат-перемат. Один из парней толкнул Мишу, я встал между ними, он замахнулся, и я был вынужден ударить первым. Четверо против двоих – перевес был минимальный, кроме того, мы были на своей территории и могли быстро рассчитывать на помощь. Но Моня действительно пукнул в штаники и молниеносно исчез, – так быстро, что они за ним даже не погнались, он им стал не интересен. У меня ещё была слабая надежда, что он вернётся с подмогой, но говорят, что он заперся в палате своего отряда, бился в истерике и никого не подпускал…

Деревенские ребята были опытными бойцами – сначала, как свора собак, повисли на мне и повалили на землю, а потом уже методично обрабатывали ногами по голове и под рёбра.

Фридман с подмогой не вернулся, а музыка заглушала шум драки; когда закончился очередной танец, на вопли девушек сбежались вожатые и полуживого отбили меня у нападавших. Те без труда вновь перемахнули через забор – и след их простыл.

Почти без сознания меня потащили в лазарет лечиться. Прибежал испуганный директор, это было чрезвычайное происшествие (ЧП): он, наверное, боялся неприятностей и очень суетился (мы этого так не оставим, мы их найдём, накажем и т. д.). До отъезда, весь следующий день, я находился под наблюдением лагерного врача.

Ко мне приходили засвидетельствовать своё почтение администрация, девчонки и ребята из нашей палаты, – не было только моего друга Мони, за которого я сгоряча чуть было свою наивную жизнь не отдал. Он попросил директора лагеря позвонить родителям, чтобы они его срочно забрали, наверное, от стыда. Мои родители, встретив меня в Москве у остановки междугороднего автобуса, поняли, что расспросы были бы для меня неприятны, промолчали и дождались, когда я всё откровенно расскажу сам.

Поскольку во время избиения я интуитивно катался по земле, то отделался лёгким сотрясением мозга. Хуже оказалась ситуация с рёбрами. Потом два месяца дышать не мог – были сломаны два ребра, и ночью я с трудом засыпал только на спине. Гипсовую повязку на рёбра наложить невозможно, вот они и срослись кое-как: с тех пор спать на животе я больше не могу. Эх Моня, Моня…

Все мы в своё время были немного «якобинцами», поэтому на пишущей машинке печатали самиздатовский литературный журнал с нашими пародиями на коммунизм и критикой современной советской жизни.

Скромный, улыбчивый, неряшливо одетый директор школы Кильдишев Яков Степанович о нашем творчестве, конечно, знал, но смотрел «сквозь пальцы» и полагал, что эти 20–30 экземпляров наивной писанины коммунистическому режиму не угрожают, а иногда и сам просил, что-нибудь на ночь почитать.

Он любил нам повторять, что самая длинная дорога начинается с первого шага, а наш первый шаг – это хорошая учёба. Конечно, он был совершенно прав. Хотя директор и называл меня вольнодумцем, но я был у него на хорошем счету. Работал он в школе сравнительно недавно, жил в служебной квартире, отдельный вход в которую был с торца школьного здания. О нём мы почти ничего не знали, он был, как говорят, пришлый, не из местных учителей – его прислало таинственное ГОРОНО.

В десятом классе, вернувшись после летних каникул, мы узнали, что накануне, когда директор отдыхал в Крыму, была ограблена его служебная школьная квартира. Среди похищенного оказались боевые ордена и медали, в том числе звезда Героя Советского Союза – мы его явно недооценивали, оказывается, это был заслуженный человек… Злодеев, конечно, поймали, в те времена такая кража – это было ЧП, и награды вернули герою, а мы его сразу зауважали.

Вот ещё одна школьная история, которая потрясла учебный мир. Заместителем директора по учебной части и одновременно преподавателем математики в нашей школе служил очень своеобразный человек – С-ов Василий Иванович. В отличии от директора, он был всегда в начищенных ботинках, выглаженных брюках, в свежей рубашке и галстуке, чисто выбритый, с благородной сединой на висках, добропорядочный семьянин – он оказывал неизгладимое впечатление, особенно на женщин бальзаковского возраста. В общем, среди учителей и учеников он пользовался заслуженными авторитетом и уважением. Всех он называл на «вы»; мел, которым чертил на доске формулы и геометрические фигуры, Василий Иванович держал как-то необычно – двумя пальцами. Однажды, в сердцах, он своеобразно обругал меня:

– Вы совсем обнаглели, Виктор, уже вещи по диагоналям (!) бросаете.

Наша классная староста Наташа Марголина вела особый дневник с подобными перлами учителей, которые зачитывали и хохотали через много лет на ежегодных посиделках одноклассников.

В.И. был очень строг – никаких отклонений от графика размеренной жизни, да и вообще ничего такого за ним никогда не замечали. Даже когда он просто шёл по улице со своим неизменным портфелем, все понимали, что идет солидный человек. Правда, мы стали замечать, как от метро «Ботанический сад» (сегодня «Проспект Мира»), взяв его под руку, шла наша новая пионервожатая Люся. Была в каждой школе такая платная должность идеологического надсмотрщика за мыслями и поведением детей и подростков. КПСС не выпускали из своих цепких рук человека с первых лет его сознательной жизни: октябрёнок – пионер – комсомолец – коммунист. Но, как говорят, никаких глупостей, и вообще разница в возрасте у них была лет тридцать, если не больше; нам Люся говорила, что Василий Иванович готовит её для поступления в какой-то очень серьёзный институт с математическим уклоном. Ну институт, так институт, а нам-то что?! Была она оторвой – маленькая, толстенькая, глупая, энергично-нахальная, противная; откровенно говоря, ученики её не любили. И вдруг все стали замечать, что у неё живот медленно пополз к подбородку. Ах, какой же был скандал! Сомнений не было – это он, наш строгий В.И., был продолжателем рода. Отпираться было бесполезно. Завуча исключили за аморальное поведение из рядов КПСС, сняли с должности заместителя директора. Все эти директивы приходили из райкома партии и министерства образования, а сами учителя хотя и сплетничали, но очень вяло реагировали на эти инициативы – не хотели никаких репрессий (кто безгрешен, пусть первый бросит в него камень, – очевидно, думали они). Василия Ивановича после заступничества и ходатайств коллектива учителей с трудом оставили в школе рядовым преподавателем математики.

Мы уже закончили школу, когда узнали, что Люся родила, Василий Иванович развёлся с женой, женился на возлюбленной, а ещё через год умер от инфаркта, не выдержав резкой смены образа жизни, травли и позора…

Надо сказать, что учащиеся вообще довольно наблюдательны. За сорок пять минут, пока длится урок, мы полностью «сканировали» преподавателей: состояние обуви, одежды, причёски, лица, настроение… Мы первыми угадывали, кто из них в кого влюблён, кто женится – разводится; кто не ко времени беременеет (учебный год только начался), а кто уже собирается на пенсию. Почти про всех учителей мы всё знали.

Так, работала в нашей школе одна преподавательница (не буду называть её фамилию), которую регулярно, раза два в год, муж поколачивал, награждая синяком под левым глазом. Каждый раз она на «голубом глазу» рассказывала, что была на даче, полезла на чердак за дровами (?), полено выскользнуло из рук и прямехонько – в левый глаз. Вы представляете?! Мы каждый раз понимающе кивали головами и сочувственно охали… Ну надо же! Опять «полено»! Опять в левый глаз! Не повезло.

Надо признать, что не все преподаватели в нашей школе были достаточно педагогичны. Так, в школе учились много «семейных династий», несколько детей одной и той же семьи. Как правило, младших детей третировали, когда, к месту и не к месту, ставили в пример их старших братьев и сестёр. Если я не ошибаюсь, то младшему всегда расхристанному Александру Адабашьяну («перловка, сэр»), который прогуливал уроки, рисуя настенные газеты и оформляя актовый зал, приводили в пример его аккуратного и собранного старшего брата-отличника. Моему однокласснику, Алексею Порхомовскому, который неплохо учился, приводили в пример его старшего брата, который закончил школу золотой медалью. Моя младшая сестра Надя также часто приходила из школы вся в слезах, и я, не спрашивая, уже понимал, что ей очередной раз привели меня в пример. Она просила даже перевести её в другую школу, но родители были непреклонны. Учись!

Когда мне исполнилось 18 лет, это событие торжественно, но скромно и в узком семейном кругу отметили у нас на квартире, на последнем, четвёртом этаже без лифта по улице Гиляровского. С Украины приехал старший брат отца Игнат, который гарно спивал народные песни, младшая сестра Надя играла на пианино «Элизе на память» Бетховена, а муж моей крёстной дядя Митя рассказывал анекдоты для взрослых. Помню, что мама, как полагается в таких случаях, приготовила для гостей тазик салата «оливье», «селёдку под шубой» и ещё что-то очень съедобное. На стол среди прочего для тостов выставили пару бутылок «Советского шампанского». Я любил праздничные застолья за то, что, как правило, после них оставалось немного еды и на следующий день мини-пир продолжался, и всё казалось ещё более вкусным, чем накануне.

Гости произносили в мою честь какие-то обычные тосты, но особенно отличился назидательностью отец, который всё знал и учил меня, как правильно прожить предстоящие непростые и полные трудностей годы и, что «это тебе не поле перейти» … В качестве алаверды, на правах ведущего, он предоставил мне ответное слово в надежде, очевидно, услышать то, как будут выполняться мудрые заветы главы семьи. Я решил ответить на это занудство шуткой и произнёс тост благодарности не от имени его 18-тилетнего юноши, но, якобы уже заслуженного 50-тилетного человека, депутата Верховного Совета (ВС) СССР, доктора экономических наук, министра экономики Советского Союза. Я поблагодарил моего 80-тилетнего отца за то, что он для меня сделал, пожелал ему 100 лет жизни, подчеркнул, что все, чего мне удалось добиться в жизни, произошло исключительно благодаря его полезным наставлениям. Шутка имела определённый успех, последовали смех и аплодисменты, но отец «завёлся», вновь взял слово и сказал буквально следующее:

– Сын мой, ты богат юмором и это очень хорошо. Но даже если твой путь будет усыпан розами, не забывай, что у них очень острые шипы. Планка, которую ты в шутку хочешь преодолеть, слишком высока, очевидно, это тебе приснилось. Но, как говорится, флаг тебе в руки – иногда сны сбываются…

Прошло 26 лет, я уже имел учёную степень, был народным депутатом и председателем подкомиссии по налоговой политике ВС СССР, а 14 июля 1990 года был утверждён ВС РСФСР на должность Министра внешних экономических связей. По телевидению велась прямая трансляция этого заседания ВС, которую отец пропустить никак не мог. Когда я, измотанный собеседованиями, вопросами и голосованиями в парламенте вернулся, наконец, в свой «депутатский дом», он первым позвонил и сказал:

– Вот видишь, я ведь был прав, вещие иногда сны сбываются, конечно, если слушать отца и много работать.