Текст книги "Река времени. По следам моей памяти"

1.2. И каждый миг уносит частицу бытия

После пожара нам выделили на Октябрьской улице дом 7 комнату в 15 м² в трёхкомнатной квартире. В новом огромном, по моим понятиям, дворе я поначалу не очень ориентировался, легко было заблудиться, особенно вечером да зимой, что однажды и произошло. Однажды вечером на какое-то время я почему-то остался без присмотра взрослых один во дворе, на детской площадке, обнесённой частоколом из низкого штакетника, который просто определял границы площадки, но мне представлялся настоящим большим забором. Я решил, что потерялся и надо идти домой. Мне показалось, что мой дом находится где-то впереди и, чтобы не потерять его из виду, надо преодолеть штакетник и потом двинуться домой по дорожке. С трудом, используя поперечные планки, я взгромоздился на штакетник и понял, что дальше будет ещё сложнее. В конце концов, спускаясь, зацепился хлястиком зимнего пальто за острие штакетника и повис в воздухе. Оказалось, что пуговицы мамой были пришиты «на совесть» и хлястик не оторвался. Я стал дрыгать ногами, отчего опустился ещё ниже, но до земли так и не достал. Очевидно, это было забавное зрелище (зимний вечер, сумерки, идёт снег; на заборе в шапке, валенках, с детской лопаткой в руках, висит и дрыгает ногами маленький мальчик), но мне было не до смеха.

Прошло какое-то время, я не плакал и мужественно, сжав зубы, молчал. Наконец захрустел морозный снег и на дорожке замелькала фигура здоровенного (как мне казалось) мужика.

– Снимите меня, пожалуйста, – промяукал я, – честное слово, больше так никогда не буду…

Он удивлённо остановился возле меня, оценил ситуацию, всё понял и тихо рассмеялся. Потом великодушно взял меня «за шиворот», аккуратно снял со штакетника и поставил на дорожку.

– Лети, – сказал мой спаситель, погрозил пальцем и растворился в ночи.

Две большие комнаты в нашей коммунальной квартире занимала семья профессора – для меня он был «дядя Володя», его жена – Антонина Владимировна и взрослый сын тоже Володя. Как все советские дети, я ходил в детский сад на «шестидневку» – родители целыми днями упорно работали и учились.

После войны все субботы были «рабочими», поэтому и детские сады работали по принципу «однодневки» или «шестидневки». В выходные и праздники, когда вся семья собиралась дома, мы сидели буквально друг у друга на головах, особенно, когда родилась моя младшая сестра Надя.

Ночью родители укладывались спать на своей кровати, я – на диване, сестра в какой-то люльке на столе, девушка из провинции, которая днём нянчила сестру и готовилась к поступлению в институт, – на раскладушке.

К этому надо добавить ещё стоящий в комнате гардероб и пару стульев. В общем, если кто-то хотел ночью встать и выйти из комнаты «по нужде», то невольно приходилось будить всех остальных. Иначе никак.

Антонина Владимировна, видя наши стеснённые обстоятельства, а также, не дождавшись внуков от сына, в такие дни приглашала меня к себе в гости. Для этого она специально купила детский конструктор, состоящий из металлических пластин, угольников с отверстиями, винтов и гаек. Сидя у них на большом ковре, я подолгу по её заданию собирал замысловатые паровозы, автомобили, тележки и подъёмные краны. Иногда у меня что-то не получалось, я начинал капризничать, хотел всё разломать и уйти домой, но Антонина Владимировна строго на меня смотрела, грозила пальцем, приучая к терпению и усидчивости, а в качестве стимула клала у меня на виду большую красивую коричневую коробку с шоколадными конфетами. Если я успешно справлялся с очередной головоломкой, то перед моим уходом она открывала заветную коробку и разрешала мне выбрать любую, но только одну конфету. Это был ни с чем не сравнимый вкус. За всю свою последующую многолетнюю жизнь, как ни искал, я больше не встречал таких вкусных шоколадных конфет.

На лето 1952 года, когда мне уже исполнилось полных 6 лет, родители впервые оставили меня одного у родственников отца, в селе Народичи на Украине недалеко от г. Житомир. Это было большое зажиточное село, которое стало районным центром, с кинотеатром, церковью, универмагом, почтой, аптекой, больницей, санэпидемстанцией и другими очагами цивилизации.

В Народичах жили родители отца и два его брата с семьями, между которыми я постоянно кочевал, проводя у каждого в гостях по одной неделе. Мой отец был средним среди братьев и единственным, кто не вернулся после войны на Украину. Семьи обоих братьев, старшего и младшего, относились к местной интеллигенции или «среднему классу».

Старший брат Игнат Михайлович был человеком серьёзным, толковым и обстоятельным, работал служащим почтового отделения. Жена дяди Игната толстушка тётя Соня, по-моему, точно не помню, заведовала местной аптекой.

Младший брат отца Григорий Михайлович во время войны участвовал в знаменитой операции по форсированию Днепра. Получил тяжелейшее осколочное ранение в голову: лобовая кость была раздроблена и после удаления осколков на всю оставшуюся жизнь осталась большая пульсирующая рана. Как и мой отец, получил инвалидность. Тётя Ганя, его жена, работала медсестрой в районной больнице. Соседи её очень уважали, принимали за волшебного доктора Айболита, и часто приходили бесплатно полечиться. Тётя Ганя никому не отказывала: всем давала какие-то лекарства. Народ у нас очень доверчивый и внушаемый – многие сразу выздоравливали, хотя давала она обычно всем только по одной таблетке (и то, как я потом, через много лет выяснил, это был банальный аспирин). Во всяком случае, от него ещё никто не умирал, но успешно самовнушался.

В каждой из семей трёх братьев было по одному ребёнку: у старшего брата дочь Людмила, моя старшая двоюродная сестра; у младшего Валентина, моя младшая двоюродная сестра, которые и составляли мне компанию в эти и последующие летние месяцы…

Когда я жил в семье у бабушки, каждый день взрослые отправляли меня с маленьким бидоном за парным молоком на соседнюю улицу. Путь мой лежал мимо дома, во дворе которого играла белокурая девочка моих лет, как мне казалось – настоящая Мальвина. Я стал спрашивать бабушку, не нужно ли сходить на соседнюю улицу ещё за чем. Может за хлебом или конфетами? Она всё быстро смекнула и спросила:

– Никак влюбился?

– Ты что, ба, я ещё маленький. А как её зовут?

– Викой зовут твою невесту, гостит у бабушки, а фамилия её Ратобыльская – и тоже, вроде тебя – москвичка, у метро живёт.

Я изо всех сил старался быть замеченным моей Викой-Мальвиной, каждый день просил поменять мне майки и рубашки, проходя мимо, стучал по забору палкой, но всё тщетно, она во что-то играла, жила своей кукольной самодостаточной жизнью и меня упорно не замечала. Через пару недель приехали её родители, забрали Вику и больше я никогда её не видел. Она разбила моё детское сердце, это была моя первая искренняя любовь, как, казалось, навсегда. Но сегодня я не хотел бы её встретить вновь, боюсь, что меня настигнет очередное разочарование, так бывает…

Постепенно я познакомился с ребятами нашего двора и подружился с Серёгой, моим одногодкой, который жил в этом же доме, но на первом этаже в большой двухкомнатной квартире. Он говорил, что живет с дедушкой, которого я никогда не видел, и мамой, которая не ходила на работу каждый день, что было тогда большой редкостью.

Когда однажды Серёга пригласил меня в гости, я обомлел – два кресла и диван в столовой комнате были покрыты белыми чехлами. Ну точь-в-точь, как на картинке у нас в детском саду – дедушка Ленин сидит на таком же зачехлённом кресле и беседует с крестьянами («Ходоки у В.И. Ленина»). Мне стало неловко за моё невежество – ведь факты на лицо, похожая обстановка, главное – такие же зачехлённые кресла, круглый стол. Значит Серёгин дедушка – и есть Ленин, но я всё-таки неуверенно спросил:

– Серёга, а правда, что твой дедушка – Ленин?

– Ты что, – возмутился Серёга, – мой дедушка аж генерал, – с гордостью сказал он (очевидно, в отличие от меня он ещё не знал, кто такой Ленин).

Действительно, через некоторое время машина привезла на обед солидного мужчину в военной форме и с красными лампасами на брюках. Всё встало на свои места: точно – генерал.

Со временем к нам присоединился ещё один «мушкетёр» из нашего двора – Валерка. Вместе мы взрослели, учились, пошли в школу, записались в спортивную секцию, кружки авиамоделистов и рисования.

В доме напротив, который был частью большого каре, окружавшего наш двор, жил страшный, ужасный хулиган, весь в татуировках, ну прям Бармалей. Настоящего имени его никто не знал, но все называли его за косоглазие «Кривой». Он не возражал, очевидно считал, что это придаёт ему дополнительный вес среди окружающих детей и подростков. «Кривой» был членом какой-то молодёжной банды, которая наводила ужас на соседнюю Марьину рощу (очень известный после войны неблагополучный район Москвы), и всегда ходил с ножом, которым любил хвастаться.

Однажды зимой, играя во дворе с нами в хоккей с мячом, он проиграл с большим счётом, придрался к Валерке, который забросил несколько шайб, и жестоко избил его клюшкой. Только зимняя одежда спасла Валерку от серьёзных травм.

Перед нашей троицей встала серьёзная задача: как поставить хулигана на место и «страшно» отомстить за синяки и поруганную честь нашего друга. Но, даже если бы мы собрали всех детей нашего двора, справиться с ним было невозможно – он был лет на пять-шесть старше каждого из нас, высок, силён, и к тому же вооружён. Потом он мог бы расправиться с каждым, но одиночке. И Серёга (не даром внук генерала) разработал гениальный план. Все знали, что недавно во время драки «Кривой» пырнул своим знаменитым ножом какого-то парня, члена другой конкурирующей молодёжной группировки из Марьиной рощи. Значит нападение на «Кривого» можно было представить, как месть пострадавшего конкурента. Так мы превратились в своего рода «охотников», а он – в «дичь» …

Напасть надо было неожиданно и так, чтобы он нас никто не видел – желательно ночью. Мы были детьми, и поэтому наша фантазия не заходила дальше вечернего битья оконных стёкол в комнате на первом этаже, где он жил в многокомнатной коммунальной квартире у тётки.

После целой недели колебаний, обсуждений и приготовлений всё было готово. Мы точно определили окно для молниеносной атаки, проследили, когда он возвращается домой из ремесленного училища. Окно комнаты «Кривого» выходило на противоположную от двора сторону. Место для операции было идеальное – глухое, тёмное, с глубокими сугробами.

Заранее скрытно вечером (темнело зимой рано) мы складировали и присыпали снегом небольшую кучу «боеприпасов», состоящих из осколков асфальта и льда; тщательно отработали пути отступления – кто в какую сторону побежит. Дали слово на следующий день в это же время встретиться для решительных действий за углом соседнего детского сада. Хотя было очень страшно, но никто не струсил – все вовремя пришли на встречу, разобрали «боеприпасы», подошли на расстояние 3–5 метров до окна и сделали два залпа «ручными гранатами» по окну ненавистного хулигана. После этого брызнули врассыпную. Наверняка нас никто не видел – окна были занавешены, а стёкла покрыты инеем.

Несколько дней весь двор гудел о дерзком нападении народных мстителей, а мы буквально дрожали от страха выдать себя и быть разоблачёнными. Поклялись никому об этом не рассказывать, даже по секрету. Для убедительности я привел слова моей бабушки: «если хочешь, чтобы все знали, расскажи кому-нибудь по секрету».

План на удивление сработал. Мы не только наказали злодея за Валеркины синяки, но и навсегда изгнали хулигана из нашего двора. Тётка, подумав, что, действительно, это предупреждение со стороны другой банды, – от греха подальше отослала «Кривого» в деревню и больше его никто никогда не видел. Он просто сгинул из нашей жизни навсегда – мы были на седьмом небе от гордости и радости, что освободили весь двор от ненавистного тирана. Быть может, мы действительно и его спасли от мести других хулиганов…

Французская спецшкола № 2 заложила во мне не только хороший фундамент разнообразных знаний и кругозора, но и мощную пружину осмысленности и целеустремленности, энергии и вкуса к жизни, которых мне хватило на долгие годы. Когда я учился в третьем классе, отцу на работе выделили новую жилплощадь, и мы переехали с Октябрьской на улицу Гиляровского. Несмотря на то, что он был директором строительного комбината, новое жильё тоже было практически коммунальной квартирой, но с одной соседской большой комнатой, а у нас их было целых три.

Квартира находилась на последнем четвёртом этаже старого отремонтированного кирпичного дома без лифта. Поскольку родители очень пеклись о моём образовании, то одна из комнат была полностью выделена в моё распоряжение – тут тебе и кабинет, и спальня, и библиотека в полкомнаты.

Нашей единственной соседкой была М.И. – пышная, симпатичная крашенная блондинка средних лет, трудившаяся в «Аэрофлоте» кассиром. Хочу напомнить, что в советское время кассир в этом престижном учреждении – это всё равно, что заведующий отделом Елисеевского магазина. Достать нужный билет на нужное направление, на нужное число и удобное время могла только эта замечательная женщина. Так как в этих услугах нуждались и другие, настоящие «заведующие складами», то записная книжка М.И. была заполнена полезными телефонными номерами, и по принципу «ты мне, я тебе» она могла достать буквально всё.

Наша соседка была одинокой женщиной и утром, перекусив на скорую руку, почистив пёрышки, она улетала в свою кассу в красивой фирменной одежде «Аэрофлота». Изредка вечером она возвращалась с работы не одна и потом я слышал, как она смущённо объясняла маме сложившуюся драматическую ситуацию. Оказывалось, что этот красивый мужчина – из Магадана (Симферополя, Баку, Тбилиси, Еревана…) не смог достать билет на самолёт (или опоздал), а мест в гостинице не было. И это чистая правда – гостиниц было очень мало, а места в них были только для интуристов. Бездомные, но красивые и состоятельные мужчины, видя, что она добрая женщина, на коленях с шампанским просились переночевать; она, конечно, нехотя соглашалась, но при условии, что без всяких там глупостей, и стелила им на диванчике. Горячие мужчины, особенно с Кавказа, очень любили наших московских «блондинок», но, почему-то никогда на них не женились…

Моя комната имела общую стену с соседской и в такие ночи иногда я сначала слышал стоны М.И., а потом её тихие нежные напевы. Однажды я спросил родителей:

– А почему ночью М.И. иногда стонет?

– Может быть нежданный гость наступил ей на ногу, или она споткнулась, когда шла в туалет, – отвечала мама.

– Тогда она должна плакать от боли, а она потом тихо мурлычет какие– то песни, – не отступал я.

Родители переглянулись, отец развёл руками:

– Ума не приложу.

Очевидно, этот разговор имел какое-то продолжение, и у М.И. за стенкой в такие жаркие вечера и ночи стало потише.

В коммунальных квартирах для забывчивых вывешивались графики уборки мест общего пользования. Все расчёты велись от числа официально прописанных в квартире душ. Как-то я обратил внимание, что по умолчанию соседка убирается за двоих, очевидно, с учётом гостей…

Недалеко от нашего дома в Больничном переулке накануне быстро построили из блоков и также быстро обжили новую красивую школу. Она была намного ближе, чем та, в которую я ходил – видна из окна кухни нашей коммунальной квартиры. Я видел, что по утрам возле школы притормаживали легковые автомобили и высаживали детей и подростков различного возраста – было ясно, что они живут далеко от школы, но не было ясно, почему они не ездят, как я, на метро и трамвае. Однажды я набрался храбрости и после уроков зашёл в этот новый храм знаний, чтобы узнать, можно ли перейти учиться в эту замечательную красивую школу: есть ли свободные места? На пороге школы меня встретила уборщица:

– Тебе че?

Я как мог, скромно сформулировал свой вопрос.

– Насчёт местов не знаю. Но это, милок, не районная школа, а специальная (!), городская, № 2. В Москве таких раз-два и обчёлся. Вон видишь: сын писателя Смирнова пошёл; а вон дочка певца Бернеса машину ждёт. А то и выше бери – из ЦК… Знаешь, как они уже после второго класса по-французски лопочут? У! Так что, иди, не мешай людям работать.

Меня такие препятствия только раззадоривают. Вечером я доложил родителям о своём твёрдом желании учиться именно в этой школе. Они отнеслись к этому с умеренным пониманием (ну, ладно, давай попробуем) и на следующий день отец встретился с директором школы. Оказалось, что свободные места, действительно есть, так как некоторые ученики не выдерживают нагрузки и покидают школу. Но чтобы поступить в любой класс, надо сдать экзамены по французскому языку за все предыдущие годы. Как правило, эти экзамены выдерживают дети дипломатов и внешторговцев, которые возвращаются из франкоязычных стран и уже хорошо знают французский язык. Мы оказались перед тупиком, но я настойчиво давал понять, что меня это очень интересует, что я хочу учиться в этой школе и готов преодолевать трудности, отказаться от летних каникул и готовиться к вступительным экзаменам. Тогда к директору в поисках окончательного согласия и репетитора пошла сама мама. Они договорились, что директор рекомендует нам репетитора, который должен готовить меня всё лето с тем, чтобы в конце августа я попробовал сдать эти экзамены по французскому языку. Но никаких гарантий.

Поскольку летом все преподаватели будут в отпуске, директор рекомендовала для занятий пионервожатую Колесникову Адель Давыдовну, которая закончила год назад институт иностранных языков. В ожидании вакансии – ухода на пенсию одного из преподавателей, она согласилась на эту временную работу и остро нуждалась в деньгах. Для А. Колесниковой это также будет тест: докажет ли она свои профессиональные навыки преподавателя, сдам ли я экзамены?

Таким образом, наши мотивации совпали: я хотел учиться в этой школе, а Адель Давыдовна хотела в ней работать преподавателем. И с начала июня мы активно принялись за подготовку к экзаменам. Программа оказалась для меня очень сложной – занимались мы три раза в неделю у нас дома: к каждому занятию надо было учить грамматику, произношение, и обязательно 50 новых слов. Каждый месяц проводился промежуточный экзамен: стоит ли учиться дальше?

Как все нормальные дети, я активно пользовался шпаргалками – писал на клочках бумаги, на обоях, на руке, на подоконнике окна, у которого стоял мой письменный стол – в общем везде, куда хватало остроты детского зрения. Адель Давыдовна, в принципе, была не против шпаргалок, считая, что, изготавливая их, я лишний раз обращаюсь к своей зрительной и механической памяти. Однако, она была категорически против их использования и каждое занятие начиналось с тотального обыска моей комнаты и беспощадного уничтожения шпаргалок. Был решительно снят даже лозунг: «Век живи – век учись», который мои родители повесели слева от письменного стола – на нём А.Д. также обнаружила шпаргалку.

Наша соседка по коммунальной квартире стала говорить, что я плохо выгляжу, и тогда родители для поддержания сил начали покупать мне много шоколада и трёхлитровые банки фруктовых соков. Вот это была лафа, должен вам сказать!

Наша эпопея благополучно завершилась: в конце августа я успешно сдал вступительные экзамены и был зачислен в пятый класс, а Адель Давыдовна получила долгожданный пост преподавателя французского языка, стала моим классным руководителем и проработала в этой школе до выхода на пенсию.

В спецшколе царила хорошая атмосфера соревновательности, трудолюбия и проявления здоровых амбиций: те, кто ленились, бездельничали и плохо учились, становились изгоями местного общества. Несмотря на высокие требования, многие заканчивали школу с золотыми и серебренными медалями. Те, кому удавалось дойти до финиша и получить аттестат, практически всегда поступали в ВУЗы. Мне нравилось учиться, я быстро втянулся в работу и был принят в свои ряды своего рода школьным «истеблишментом».

С семьёй Колесниковых я оставался в контакте ещё много лет.

Адель Давыдовна, как я уже сказал, стала моим классным руководителем; каждый год летом она уезжала с друзьями-альпинистами на Северный Кавказ, поднималась на его вершины и привозила нам фотографии сравнительно редкого цветка: эдельвейс с альпийских лугов Эльбруса, Казбека или Пика Пушкина.

Поскольку формально граница между Европой и Азией проходит по Большому Кавказскому хребту, а Эльбрус находиться севернее, то есть, в Европе, то она нам объясняла, что это заповедный цветок, который нельзя срывать, сфотографирован на самой высокой горе Европы.

Учительница географии, которая ей завидовала и ревновала, утверждала, что «самая высокая гора в Европе, милочка, находится во французских Альпах и название ей Монблан, – преподаватель французского языка должен был бы это знать…»

Составители справочников и энциклопедий, очевидно, услышали их «принципиальный» спор и сейчас записывают в самую высокую гору в Европе сразу две: Эльбрус и Монблан, хотя наша на 800 метров будет повыше.

…Когда Горбачёв пришёл к власти и выступил с программой серьёзных, как мне казалось, преобразований на Апрельском 1985 года пленуме ЦК КПСС, я был на его стороне. Воодушевлённый перспективой глубоких перемен, я написал М. Горбачёву 50-тистраничную записку-брошюру под громким названием «Апрельские тезисы – причины и следствия» со своим анализом ситуации в стране и предложениями реформ.

Глава семьи – Колесников Владимир Иванович, высокий, интересный мужчина, работал тогда в аппарате ЦК КПСС, кажется, начальником отдела писем или обращений граждан. Он имел хорошие связи в руководстве СССР, в свое время учился на юридическом факультете МГУ вместе с А.И. Лукьяновым, который более сорока лет проработал в ЦК КПСС и Верховном Совете СССР, как мы говорили тогда, «слуга всех господ» – от Брежнева до Горбачёва. Я попросил В.И. Колесникова критически прочитать мой опус, а также напрямую, если это возможно, передать предложения Горбачёву.

Через три дня мы встретились вновь, и он сказал, что аналитическая часть очень интересна, но подобных анализов в ЦК КПСС достаточно много, работают целые институты; все понимают, что дальше так жить нельзя. Что касается политических реформ, то Горбачёв на них до конца не пойдёт – он, конечно, реформатор, но убеждённый коммунист. Относительно экономических – он не очень разбирается в экономике и половину из того, что написано вообще не поймёт. Поэтому Владимир Иванович передать записку Горбачёву не считает целесообразным. Надо делать ставку на других политиков и писать в другие адреса.

Я знал В.И. Колесникова как умного и вдумчивого человека, он дал мне полезный совет, поэтому я не стал «лезть на рожон» и использовал её в дальнейшей работе с А. Яковлевым, Ю. Афанасьевым и Б. Ельциным.

Потом, почти через 20 лет, в 1995 году на открытие «Музея российского флага» во Францию приехал от Правительства России и зачитал приветствие посланец В. Черномырдина – им оказался спичрайтер Премьер-министра Сергей Колесников – старший сын Колесниковых. С младшим Колесниковым – Андреем, известным талантливым оппозиционным журналистом, мы также знакомы…