Текст книги "Сравнительная политология. Политическая власть и политическое выражение"

М. Вебер использует широкое и в чем-то, может быть, даже спорное определение пространства суверенитета, т. е. государства в широком смысле слова, когда пишет, что «ассоциация на основе авторитета будет называться политической ассоциацией, если осуществление присущего ей порядка обеспечено непрерывным образом внутри данной территории использованием или угрозой использования физической силы со стороны ответственных административных лиц»[26]26
  Weber M. The Theory of Social and Economic Organization. New York, 1954. P. 154.


[Закрыть].

Бесспорно, понятия «авторитет», «навязанный порядок» с возможным использованием физической силы и непрерывности функционирования, по крайней мере, непрерывности относительной, достаточно полно и определенно характеризуют государство или его первичные элементы.

В итоге так понимаемая идея ассоциации является определенным упрощением. Конечно, договор о взаимной поддержке, скрытой или открытой, которую он предполагает, может существовать изначально, как и при феодальной власти. Но такой договор подвержен риску при обычном фактическом суверенитете. Термин «ассоциация» связан с равенством партнеров, или управляющих и управляемых, что не подтверждается практикой даже в швейцарских кантонах.

В этих условиях связывается, с одной стороны, осуществление принудительного авторитета в рамках определенной территории, а с другой – стремление авторитета утвердить собственный, т. е. политический порядок, отделенный от порядка религиозного. В этом случае понятия приобретают известную определенность.

Власти, которые не стремятся вписаться или не могут вписаться в фиксированное, политически определенное пространство, не образуют государства в классическом смысле. Они им не становятся и тогда, когда им не удается утвердить первенство политического порядка по отношению ко всем иным порядкам, прежде всего на уровне практики, если не в принципах. Кроме того, нужно учитывать то большое значение, которое М. Вебер, а потом Р. Бендикс[27]27
  Бендикс Ричард (1916–1991) – американский социолог немецкого происхождения, представитель неовеберианского направления.


[Закрыть] уделяют феномену наследственности. Наследственность власти позволяет выявить решающий момент на пути к государству.

Поясним. Государство образуется тогда, когда государь или управляющие перестают рассматривать власть, ее материальные атрибуты и моральные или статусные выгоды как личный приоритет; точнее, образование государства начинается с момента, когда наследственная практика вписывается в бюрократическое устройство как выражение рационального централизованного авторитета.

Скажем со всей определенностью: оба указанных нами механизма – приобретение политическим порядком автономии и его последующая бюрократизация – реализуются не на параллельных курсах. Именно соединение этих механизмов закладывает основу государства западного типа.

Осмысление этатической динамики (или становления государственности) позволяет ее рассматривать скорее как продукт, нежели как генезис. С точки зрения генезиса, процесс формирования западного государства опирается на процесс становления последовательных элементов государственности, которые, по Ч. Тилли[28]28
  Тилли Чарльз (1929–2008) – видный американский социолог, политолог и историк. Автор ряда книг об отношении политики и общества, сыграл большую роль в развитии исторической социологии.


[Закрыть], представляют собой:

• образование вооруженной силы;

• создание налоговых органов;

• формирование полиции;

• контроль над продовольственными запасами;

• образование специализированного административного персонала, позднее – регулирование экономической деятельности;

• утверждение определенной идеологии и преследование имперских целей[29]29
  Cf. Tilly Ch. The formation of National States in Western Europe. Prinstone, 1975; Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. 1990–1992. М., 2009. С. 35–36.


[Закрыть].

Понятно, что указанный процесс становления государственности охватывает длительный период времени и не учитывает взаимозависимости различных составляющих. Фактически создание армии и налогообложение идут на параллельных курсах, т. к. власть нуждается в ресурсах для содержания постоянной армии. Стремление очертить границы территориального пространства суверенитета также вписывается в это возникающее, но еще пока примитивное государство. Потребность в политической организации диктуется необходимостью определения области налогообложения и набора солдат.

Изначально все остальное не так уж и важно, тем более, что юстиция в большей мере, чем полиция, утверждает суверенитет тех, кто правит, конечно же, при помощи силы, но удовлетворяющей в то же время потребность высшего арбитража со стороны населения. На этой изначальной стадии западная динамика не отличается от всех иных[30]30
  Cf. Badie B., Hermet G. Op. cit. P. 95.


[Закрыть].

Н. Элиас[31]31
  Элиас Норберт (1897–1990) – немецкий социолог, один из ведущих представителей исторической социологии и интеграционного подхода в социологии. Значительный интерес представляет его работа «Динамика Запада» (Cf. Elias N. La dynamique de l’Occident. P., 1975).


[Закрыть] и особенно О. Хинц[32]32
  Хинце Отто (1861–1940) – видный немецкий историк, внесший существенный вклад в развитие подходов сравнительной политологии. Значительный интерес представляет его работа «Исторические очерки» (Cf. Hintze O. Historical essays. New York, 1975).


[Закрыть] показали в своих работах воздействие пространства и окружения на государственное строительство на первом этапе формирования европейских политических совокупностей. Когда говорят о государстве, предполагают наличие контроля со стороны авторитета над определенной территорией. Этот авторитет может существовать лишь в случае наличия силы, способной навязать его одновременно как подданным, так и соперничающим с ним внешним авторитетам. Такое понимание авторитета помогает объяснить успех или поражение создателей государств в истории Европы.

Немалое значение имеет вопрос интенсивности предпринимавшихся усилий в деле государственного строительства с тем, чтобы противостоять воздействиям, или принуждениям, который испытывают на себе создатели государств. Имеет значение и природа давлений, которые они (государи) должны были оказывать на подданных, в интересах достижения своих целей.

С многих точек зрения, успех или неудача в деле возникновения государства в Европе отражают относительную легкость или трудность начального периода их формирования. Позднее определенное число глубинных черт различных западных политических традиций накладывают отпечаток на этот генезис в условиях продолжения пространства Path Dependency[33]33
  Path Dependency – популярный экономический термин, дословно означающий «зависимость от пройденного пути», а точнее, – «зависимость от выбранного пути».


[Закрыть].

Прежде всего, привлекает внимание воздействие измерения (размеров) создающегося государства. В средние века носитель суверенитета изначально должен был обладать некой объединительной способностью в подчинении себе оптимального территориального пространства.

Каким должно было быть это пространство? Оно должно было быть достаточным для мобилизации человеческих и материальных ресурсов в интересах военной экспансии и обороны. Пространство, на основе которого формировалось будущее государство, не должно было в те времена быть слишком протяженным: требовалось обеспечивать эффективный политический контроль над ним на основе имевшихся в этот период средств и чтобы цена этого контроля не превышала выгоды от его утверждения.

Такому территориальному оптимуму соответствовала Англия XI–XIV вв. Как известно, изначально английские монархи контролировали 15 000 кв. км. Английские монархи довольствовались этим скромным основанием и делали все от них зависящее для того, чтобы обеспечивать укрепление этого ядра, и, опираясь на него, они присоединяли Галлию, Шотландию и Ирландию.

Ограниченная изначально территория позволяет понять те основания, которые необходимы для утверждения эффективного политического центра Англии. Исследователи справедливо отмечают, что фиксированная территориальная ограниченность оптимизирует осуществление прямого авторитета, рекрутирования солдат и сбор налогов. В этих условиях фактическая цена суверенитета не является слишком тяжелой для населения и не требует применения открытого насилия.

Наконец, указанная ограниченность территории способствует установлению прямых контактов монарха с военными структурами и городскими порядками, утверждению контрактных отношений и ограничению сложившихся феодальных отношений. Указанные обстоятельства способствовали раннему утверждению английской политической идентичности. Она определялась не усилением подчинения периферии центральной власти, опирающейся на силу, а на основе утверждения добровольного и свободно принятого авторитета.

В других случаях, например во Франции, дело обстояло иначе. На основе, может быть, даже в чем-то непомерных амбиций, усиленных конкуренцией с другими создателями государств на старом континенте, короли Франции стремились быстро установить контроль над территорией в 4–5 раз превышающей Англию. Это предопределило более дорогостоящую консолидацию страны. Создававшееся французское государство было вынуждено опираться на сильное налоговое давление, что вызывало к жизни необходимость применения репрессивных действий по отношению к населению, а также к тем представительным инстанциям, которые были созданы в Средние века. Получалось так, что монархический авторитет как бы сам себя наделял такой властью, которую монархи не могли осуществлять. Здесь коренятся истоки развития феодализма во Франции, который нес в себе зародыши последующего абсолютизма.

Нужно сказать, что централизованное правление почти одновременно появляется по обе стороны Ла Манша, но профиль этатического формирования во Франции отмечен более высокой ценой осуществления авторитета, более высоким удельным весом военного и налогового аппаратов, т. е. первенством силового начала государства, а не добровольного подчинения ему.

Как и Франция, Португалия, Дания или Швеция, с точки зрения территориального аспекта, развивались подобным же образом. Это означает, что раннее этатическое объединение проходило в условиях постоянной опоры на принуждение.

Более того, использование силы и пренебрежение к компромиссам затрудняло обеспечение стабильного политического единства в Центральной и Южной Европе. В этой зоне экспансионистские настроения подогревались мечтой о воссоздании Римской империи. При этом не уделялось должного внимания созданию прочного ядра государства, вооруженного необходимыми для этого средствами. Образованные под эгидой определенной династии крупные имперские европейские ансамбли обретали в этой связи тенденцию, скорее, к исчезновению или территориальному ограничению, чем к укреплению. Территориальный прирост получил свое практическое выражение только в Германии, которая осуществляла объединение немецких земель вплоть до XIX в. Зато Австро-Венгерская монархия просто пала.

Эти примеры показывают, что аспект измерения, или, говоря иначе, – масштабов территории, не является единственным. Осмыслить формирование государственности без учета того, что получило наименование международного окружения, без учета принуждений или прямых вмешательств извне просто не представляется возможным. Можно со всей определенностью утверждать, что выгоды от островного расположения Великобритании облегчили возникновение государства.

Напротив, этатическое строительство стран Старого континента, являющихся открытыми и не имеющими естественных границ, осложнялось соперничеством государей, войнами и постоянными угрозами извне. И государство в таком случае возникает как ответ на эти угрозы. Более того, оно испытывает влияние соперничающих с ним этатических амбиций государей, а потом получает выражение в необходимости осуществления постоянной экспансии для сохранения своего политического господства над территориальным пространством.

Таковым является пример России и Пруссии. Россия родилась под давлением Швеции и татаро-монгольского нашествия. То же самое можно сказать и о многих европейских государствах в период их становления. И хотя государство олицетворяет в глазах населения господство права, на первых порах люди воспринимают государство, прежде всего, как вооруженного защитника. Рождение государств совпадает с рождением армии. А точнее, армия, более или менее преданная государю, становящемуся сувереном, преобразуется в государство с тем, чтобы прочно обеспечить себя человеческими и материальными ресурсами данной территории. Когда эти ресурсы в силу демографического фактора достаточно большие, как во Франции, территория, подлежащая контролю, может быть достаточно ограниченной с тем, чтобы дать шанс созданию государства. И наоборот, пространство должно быть более обширным, если оно менее населено и менее богато, хотя и подвержено опасности нападения врагов.

Во всех случаях образование государства соединяет защиту подданных с их подчинением и милитаризацией крестьянского населения, превращая его значительную часть в солдат или моряков. Это совпадает также с насильственным извлечением у крестьянского населения продуктов, денег и благ для обеспечения военных. Однако степень насильственных действий со стороны власти различна во Франции, с одной стороны, и в России и Пруссии – с другой. Во Франции государство стало централизованным и повсеместным, тогда как в Германии и в России – бюрократическим, военизированным и деспотическим[34]34
  Cf. Badie B., Hermet G. Op. cit. P. 97–98.


[Закрыть].

На первом этапе становления западного государства опыт римской империи определял деятельность императоров, который натолкнулся на политическое действие Церкви. Папство стремилось утвердить верховную власть, которую рассматривало одновременно как духовную и мирскую. Однако, по иронии судьбы, комплексные стратегии, которые папство использовало в интересах достижения этой цели, обернулись против него самого, способствуя десакрализации политического могущества. С многих точек зрения, возникновение западного государства обернулось обратным эффектом препятствий, которые церковь в Средние века стремилась установить для него.

О. Хинце[35]35
  Cf. Hintze O. Historical essays. New York, 1975.


[Закрыть] показывает как папство, начиная с XII в., противодействовало росту могущества территориальных суверенитетов. Папство боролось против их претензий на осуществление одновременно власти гражданской и религиозной. Причем эта власть представала, скорее, как отнятая у папства, нежели переданная им. Император Священной Римской империи стал его основной мишенью в силу того, что он объявил о своем стремлении соединить две власти.

В эпоху цезарепапизма[36]36
  Цезарепапизм – понятие, выражающее такое соотношение церкви и государства, при котором устанавливается примат светской власти над духовной, а царю, помимо абсолютной светской власти, передаются и священные функции.


[Закрыть] тысячелетний принцип «Воздать Цезарю» и «Воздать Богу» обернулся против него. Это различение позволяет религиозному авторитету обладать монополией на священное. Но на практике средних веков обладание религиозной площадкой равноценно было легитимации целого. В первую очередь, это было так потому, что, в силу его первичного выражения, монополия на священное получала свое выражение в священном характере суверенов.

Эти последние уступали церкви монополию на управление мирскими делами. Это было связано с тем, что Рим обладал ключом их легитимации. Церковь рассматривала суверена в качестве лица, которое превосходило сначала территориальное, а потом и национальное измерение. Суверен, который, подтверждая разделение двух сфер – мирской и духовной, – вполне естественно сопротивлялся возникновению в Европе обширного политического пространства, которое угрожало бы его гегемонии.

Императоры Священной Римский империи не могли в таком случае отвечать за деяния новых Цезарей Европы и не могли также опустить понтифика[37]37
  Понтифик – 1) глава Ватикана; 2) глава римско-католической церкви.


[Закрыть] до роли главного капеллана[38]38
  Капеллан – священник, совмещающий сан с какой-либо дополнительной (как правило, светской) должностью.


[Закрыть]. Папство же торжествовало, установив вплоть до XIX в. непреодолимое препятствие для этатического объединения центральной области христианства того времени, образованного в Германии и Северной Италии.

В то же время раскол христианства, проявившийся в период существования Византии, позволил римскому императору Востока утвердиться над папой и над патриархом Константинополя. В Византии было обеспечено соединение духовного и мирского, что определило политическую траекторию восточного христианства.

Однако тактика «разделяй и властвуй», которая исповедовалась церковью, привела к попустительству периферийным королевствам, что способствовало их укреплению, – Франции, Англии и некоторых других. В этом была главная ошибка римской стратегии. Ее толерантность перед лицом монархий способствовала возникновению государств. Доброжелательность папы в отношении королей Франции и Англии способствовала возникновению в этих странах ядра национальной идентичности, чему церковь не противодействовала.

Особая политика в отношении королевств европейской периферии завершилась тем, что церковь им помогла, даже не желая того, укреплять легитимность и консолидировать будущее современное государство. Ставшее светским, государство рождается из разделения, установленного церковью в Средние века, на мирское и духовное, и тем самым на религиозное и политическое.

Рассматриваемые как неопасные периферийные суверены использовали разделение указанных двух сфер в своих интересах. Политическая монополия превращала их во владельцев принудительной силой в пространстве их суверенитета. Этот козырь появлялся как продолжение специальных привилегий, которые церковь им предоставила для укрепления своего могущества перед лицом императора Священной Римской империи. Тем самым церковь даровала суверенам глобальную легитимность. В Англии и во Франции Папы попали в ловушку своих собственных антиимперских действий. В итоге таких действий папство утратило в конечном счете свое влияние на власть в итоге своего стремления подчинить себе королей.

Вне зависимости от начального соглашения с Римом создатели государств в Европе утверждали контроль над религиозными аппаратами, что не могло не испортить их отношения с Ватиканом. Короли приобретают тем самым первичный авторитет. Более того, этот авторитет постепенно становится структурой постоянного суверенитета, частично отделенного от физической личности короля в силу своей бюрократической логики в условиях наследственной и династической власти. Европейское государство, как известно, возникает в условиях наследственного характера власти, в силу чего чиновник является служителем королевского дома. Опираясь на это, Генрих IV поставил церковь в положение вассала. Во Франции утверждение абсолютистского государства сравнимо с протокольным уважением фигуры Папы.

Этот процесс сопровождается, кроме того, разделением внутри мирского пространства. Политика приобретает первенство перед религией, государство первенствует перед лицом интересов частных физических или моральных лиц. Бином духовное/мирское постепенно превращается в бином публичное/частное, что обеспечивает первенство более высокой легитимности публичного – государству – перед лицом частного, или, иными словами, – перед лицом общества.

Используя монополию на священное или магическое, церковь невольно устранила препятствия на пути утверждения «рациональности и интенсификации экономической и социальной деятельности»[39]39
  Hintze O. Historical essays. New York, 1975. P. 431.


[Закрыть]. Церковь способствовала тому, что «государство навязывается в католических обществах не как завершение универсальной логики дифференциации, а как особый способ последней, которая, стремясь отделить духовное от мирского, гражданское от политического, переоценило это последнее, передав ему автономную и суверенную легитимность»[40]40
  Badie B., Birnbaum P. Sociologie de l’État. P., 1979. P. 164.


[Закрыть].

Это превосходство государства выявляет характеристическую черту определенного типа западной современности, в которой центральная власть получает свою легитимность из факта существования самого государства в большей мере, чем из верховенства высшего принципа внеполитической природы. Речь идет только об особенности европейской специфики, которая вписана в неравновесное отношение государство/общество. И эта специфика связана с католической традицией. Однако такая традиция характерна вовсе не для всей Европы. На определенной и немалой ее части утвердилась протестантская традиция, которая является своеобразным противовесом католицизму.

Вот почему учета только одного религиозного фактора недостаточно для проведения сравнительного анализа. Не меньшее значение в формировании государственности имеет юридическая переменная, которая вмешивается в процесс диверсификации отношений между управляющими и управляемыми и которая разделила Европу еще до Реформации.

Главное разделение права и судебных практик в континентальной Европе и в англо-саксонском мире возникает до протестантизма, обозначив раздел между двумя противоположными концепциями абсолютного величия или, наоборот, функционального характера центральной власти. Более того, в итоге это разделение между двумя концепциями современного суверенитета не воспроизводит ни коим образом границ протестантизма и католицизма. Континент, в частности Германия, был подвержен проникновению того, что можно назвать «римским комплексом». В этом комплексе находит выражение отвращение управляющих в отношении всякого реального, а не только вербального разделения властей, что соответствовало традиции Рима. За исключением периода IX–XI вв., римское право уступало позиции логике судебных привычек, немецких или шотландских, например: суверенная власть и частные лица подчинялись различным правилам и юрисдикциям и были не равны. Континентальное судебное пространство, по сути дела, подчинялось политической воле, прежде всего на уровне разделения публичного и частного права и компетентных юрисдикций. Это же проявлялось также и на менее явных уровнях, на уровнях выражения юридических норм и независимости судей. При таком видении новое субъективное право, выработанное, начиная с XII в., на основе христианизации римского права, заключает в себе индивидуалистическое содержание перед лицом традиции права привычек, которую оно замещает постепенно за пределами англо-саксонского ареала. Не удивительно, что возрождение в Италии торговых городов осуществлялось на основе абстрактных и универсального значения принципах, отвечавших потребностям алчной буржуазии, которая стремится обогатиться и избежать уз крестьянских традиций. В это же время происходит возрождение высшей легитимности индивида с двух точек зрения: с точки зрения предпочтений законодательной монархии, а также и с точки зрения ее применения. В итоге легитимность индивида выходит за пределы местных сообществ или вотчин. Еще в 1158 г. итальянский юрист Мартинус Гося[41]41
  Гося Мартинус (1100–1166) – итальянский юрист, один из «четырех врачей» Болонской юридической школы. Был сторонником императора священной Римской империи Фридриха I Барборуссы.


[Закрыть] объявил императору Ф. Барборуссу[42]42
  Барборусс Фредерик (1122–1190) – германский император, король Италии.


[Закрыть], что он является господином мира, а в итоге чего – источником права перед лицом юстиции обычаев или церкви и ее канонического права.

Начиная с этого времени, изложение права на континенте обходится без независимых судей, сентенции которых до того обладали силой закона в форме юриспруденции. На передний план выходит право, действующее на базе свода законов, единообразного и централизованного. С тех пор новая континентальная юстиция все более подчиняется абстрактной логике писаных норм.

На передний план выходит так называемый универсальный индивид, который был придуман новым судебным аппаратом. В этом факте сказалась заинтересованность централизованного государства. Однако реальная личность в этом случае растворяется в множественности людей, в праве, в котором «ничто не является искусственным или абстрактным», которое «в каждом месте и во всех обстоятельствах выработано, исходя из фактической ситуации»[43]43
  Ourliac P., Gazzaniga J. L. Histoire du droit privé français. P., 1969. P. 9.


[Закрыть]. Такое право становится носителем одновременно принципиального равенства частных лиц перед единым законом и их фактического подчинения государству, ставшего обладателем этого закона.

Затем в континентальных странах, с утверждением представительного механизма, законодатель становится независимым перед исполнительной властью в формальном плане. Но превосходящая легитимность принципа представительства превращает законодателя в высшего судью. Судья лишается в известном смысле своей судебной роли, а тем самым и реальной независимости.

Вместе с тем подчинение судебной власти законодательной, тем не менее не превращает в фиктивное разделение властей. Это разделение еще более укрепляется благодаря практическому слиянию в представительных режимах управляющих и представителей народа, ставших независимыми. Они представляют собой большинство, которое подтверждается тем, что исполнительная власть издает 90–95 % норм юстиции.

Таким образом, право в западных странах становится делом государства, а судья-чиновник становится только оператором юстиции, которая, в свою очередь, определяется и администрируется центральной властью. Как видим, высший разум публичного права определяется теми судьями, которые подчинены государству. В итоге престиж континентального судьи сводится до престижа агента государства высшего ранга, который призван лишать свободы и даже жизни сограждан во имя суверенной власти.

Иное дело – британское юридическое пространство, а потом англо-саксонское. Оно характеризуется поддержанием Common Law[44]44
  Common Law – общее право, иногда называемое как прецедентное право или прецедент. Сложилось в XIII–XIV вв. Является единой для всей страны системой прецедентов. Одна из составных частей англосаксонской правовой системы, наряду с правом справедливости. Главным источником права признается судебный прецедент.


[Закрыть], относящегося ко всем. Отсутствие разделения между правом, публичной и частной юрисдикций отражает и питает одновременно менее различающееся отношение между центральной властью и обществом. Англо-саксонская концепция свободы и гражданства коренится в правах и автономности индивида или групп перед лицом монархической власти – Короны, а потом – правления (то, что мы называем государством).

В XIII в. Magna Carta[45]45
  Magna Carta Libertatum (Великая хартия вольностей) – грамота, подписанная английским королем Иоанном Безземельным 15 июня 1215 г. и ставшая впоследствии одним из основополагающих конституционных актов Англии.


[Закрыть], которую английские бароны связывают с Иоанном Безземельным[46]46
  Иоанн Безземельный (John Lackland) (1167–1216) – английский король с 1199 г., из династии Плантагенетов. В 1202–1204 гг. потерял значительную часть английских владений во Франции. Под давлением баронов, поддержанных рыцарством и городами, подписал в 1215 г. Великую хартию вольностей.


[Закрыть], скрепляет независимость права и юстиции перед лицом королевского авторитета и его претензий на выражение законов. Если эта хартия в последующем совпадает с тем, что знать Кастилии навязывает своему королю, ее заслуга состоит в том, что она противостояла давлению абсолютистских монархов, начиная с XV в. Независимость права и судей от государства обрушивается на континенте, как и в Великобритании в XVII в., и побеждает абсолютизм ценой гражданской войны, вызванной ослабевшей центральной властью, подчиненной нормам, определенным вне ее.

Единственный писаный элемент конституции обычаев Англии – Билль о правах[47]47
  Билль о правах принят парламентом Англии в 1689 г. Ограничивал власть короля и гарантировал права и свободы парламенту.


[Закрыть], принятый после революции 1688 г., подтверждает победу общества над государством. Этот текст, составленный юристами, выражает тот факт, что «правление необходимо для того, чтобы оказывать услуги, которые общество и государство не могут выполнить», что, столетие спустя, скажет Томас Пейн. Согласно ему же, «все главные законы общества являются законами природы», а законы торговли (понимаемые как законы отношения между людьми и группами) «являются законами естественного и взаимного интереса»[48]48
  Paine T. Rights of Man. Harmondsworth, 1982. P. 186–187.


[Закрыть]. В обоих случаях центральная власть не при чем.

Эта концепция оставляет мало места для признания роли государства даже в лице его представительной власти как автономного обладателя права. Она не оставляет и большего места для иерархизированного различения частной и публичной юрисдикций. Она не может приспособиться к ограниченной судебной администрации как бюрократического и функционализированного добавления к центральной власти.

Юстиция и судьи в англо-саксонской традиции должны восприниматься как нечто отдаленное от общества, а не как агенты суверенного авторитета. В конечном счете эти судьи наделяются высоким престижем гражданства, которые предшествуют государству и как бы находятся над ним. Англо-саксонский судья не является администратором, призванным осуществлять судебные функции. По крайней мере, в идеале он является профессиональным гарантом свободы в обществе, заслуженно уважаемым членом которого этот судья является. В таком подходе он становится судьей государства, а не судьей в государстве.

Судья, так же, как и вся судебная власть, обладает легитимностью перед лицом других властей в той мере, в какой он сохраняет независимость от центральной власти, как законодательной, так и исполнительной. Высшим же авторитетом общества становится индивид.

Понятно, что речь в таком случае идет о ментальном представлении. Англо-саксонское право может быть сильно юриспрудентным, как в Великобритании, или сильно кодифицированным, как в США. Оно может также содержать большое число привилегированных диспозиций для администрации. Оно может, наконец, давать место частичной справедливости для английских мировых судей, которые закрепляли на земле крестьян в XVIII в., или для американских судей, которые преследовали синдикалистов. Однако концепция государства, подчиненного общим, а не судебным правилам, присутствует в англо-саксонском мире, в то время как концепция государства, действующего как управляющий обществом, получает развитие только на континенте.

Словарь свидетельствует о таком различии. Макиавелли, вероятно, первым стал говорить о государстве в современном смысле слова, употребляя слово во множественном числе как синоним dominium, или господства, осуществляемого правлением – государство, республика, принципат – над людьми. В итоге французский абсолютизм использует такое выражение для характеристики режимов, которые придут потом. Однако, например Ж. Боден, использует термин «республика».

Англо-саксонская позиция нашла свое выражение в «Левиафане» Томаса Гоббса. Т. Гоббс использует латинский термин civitas, которому соответствует британская концепция Commonwealth[49]49
  Commonwealth (англ.) – государство, страна, народ, население страны.


[Закрыть] (или Commonweal), которую использовал Кромвель, а позднее австралийцы для обозначения политической совокупности. Потом этот термин стал использоваться в Северной Америке, в США в виде Community как выражение политической легитимности, вписанной в местные условия. Государство не упоминается. А если упоминается, то, скорее, в смысле осуждения – для обозначения иностранных способов организации власти или как простой составляющей федеральной совокупности, называемой то правлением, то администрацией.

В конечном счете эти языковые различия приводят к бинарной оппозиции, которую П. Бирнбаум[50]50
  Бирнбаум Пьер – один из видных французских социологов и политологов. В настоящее время преподает в Колумбийском университете США.


[Закрыть] устанавливает между двумя идеальными типами структурирования современной власти на Западе: с одной стороны, идеал-тип государства французской модели, которое как первичный агент вмешивается в поведение и переустройство общества; с другой стороны, как «Центр» в его британском выражении, действующий как главная инстанция, созданная обществом и находящаяся над государством.

Французская, или континентальная, модель государства отражает образование, ставшее гегемоническим. Оно наделено независимой и постоянной структурой режимов правления, которая навязывается социальному окружению и получает от него легитимность в управлении обществом.

«Политический Центр», по-английски, отличается от институционализированной власти. Он присущ странам, где привилегированные обладатели национальной легитимности не являются этатическим полюсом, а характеризуются совокупностью дисперсных специализированных элит, не обязательно связанными с публичными институтами – партии и церкви, например, – а также собственными ценностями, присущими обществу, а не власти. Англосаксонская модель отражает опыт обществ, в которых политика не имеет первенства над другими уровнями социальной жизни, в которых ни одна из групп не претендует на захват государства, а само государство подчинено этому «Центру». В таком контексте социальные акторы сохраняют способность слышать друг друга вне рамок суверенного авторитета, что можно видеть на примере отношений профсоюзов и служащих в Великобритании и США.