Текст книги "Сравнительная политология. Политическая власть и политическое выражение"

На первый взгляд, – это универсалистское намерение. На практике оно отказывается от принципа идентичности сообщества, наподобие иудаизма, в котором принцип индивидуализма признается, если он является прагматическим и используется, скорее, для вспомогательных дел, нежели для универсальных.

Политическая специфика кальвинизма находит свое выражение в англо-саксонском демократическом чувстве, а также и в других демократических концепциях. Тем самым она напоминает, что не существует единой или господствующей модели западного гражданства, а тем более – единой формы отношения между западными обществами и политической властью. Дистанции, разделяющие указанные концепции невелики, но факторы дифференциации в западных обществах достаточно сильны, и они нередко развиваются на параллельных курсах. В конечном счете общие основания западного политического чувства сводятся к двум элементам. Первый из них связан с принципом автономии индивида и его свободой, по крайней мере, ментальной. Второй – постулирует, что легитимность управляющих вытекает из согласия управляемых, получаемого свое выражение на основе согласия с итогами выборов. Другие векторы дифференциации связаны с отношением, которое складывается между государством и обществом, или с концепцией обязанности подчиняться.

В таком подходе демократическое чувство в Британии характеризуется индивидуалистическим прагматическим смыслом. В ходе Английской революции (1640–1660) эгалитаристское требование, говоря иначе – ожидания равенства, из религии было перенесено в область политики. Особенно это касается тех, кого называли левеллерами[71]71
  Левеллеры (англ. levelers букв. уравнители) – радикально-демократическая группировка в период Английской революции XVII в. Добивались установления республики, введения всеобщего избирательного права, выступали с позиций защиты частной собственности, чем оттолкнули от себя беднейшие слои, что обеспечило индепендентам разгром левеллеров.


[Закрыть]. Они довольно быстро были повержены, но им хватило времени для того, чтобы полностью извлечь политические выводы из христианской идеи равенства. Сама эта революция, как отмечает Луи Дюмон[72]72
  Дюмон Луи (1911–1998) – французский антрополог, социолог, индолог. Провел глубокие сравнительно-исторические исследования иерархических отношений в различных обществах и, в сопоставлении с ними, исследования идей равенства и индивидуализма в западной цивилизации.


[Закрыть], дает пример движения, которое собирается приложить сверхъестественную истину к земным институтам[73]73
  См.: Дюмон Л. Эссе об индивидуализме. Дубна: Феникс, 1997. С. 101.


[Закрыть].

В подтверждение сказанному Л. Дюмон приводит высказывание одного из английских исследователей: «От веры в то, что все христиане заново рождаются свободными и равными, левеллеры перешли к утверждению о том, что вначале все англичане, а затем и все люди рождаются свободными и равными»[74]74
  Там же. С. 102; Macpherson C. B. The Political Theory of Possesive Individualism, Hobbs to Locke. Oxford, 1962.


[Закрыть].

Признавая правомерность такой постановки вопроса, тем не менее нужно сказать, что люди, равные между собой, согласно доктрине, на практике таковыми не являются. Это в полной мере относится не только к Великобритании. Люди не равны между собой и в других странах. Различаются и их восприятия проводимой политики. Так, европейцы Старого континента не могут, по убеждению англо-американцев, понять политику по-английски как результат соединения иерархической традиции – близкой к авторитаризму – со способностью постепенного и контролируемого изменения.

Равенство не признается и в одной и той же национальной среде, к примеру, самой Великобритании. Гражданин Великобритании ощущает себя прежде всего как лицо, принадлежащее к сообществу шотландцев, уэлльсцев, англичан и т. д. Он ощущает некое титульное превосходство или, наоборот, уважения, основанного на осознании своего социального статуса и культурного профиля. И, несмотря на некоторые языковые различия разных слоев населения, всех англичан характеризует уважение к институту монархии, элитизму престижных университетов и рекрутированию руководителей из числа членов различных партий. Политологи обращают внимание, в частности, на то, что британская концепция свободы и демократии по своей сути является аристократической. При этом массы верны жесткости, которая исповедуется в демократии. Они доверяют правление собой просвещенным людям, способным более, чем они сами, к самоконтролю.

В то же время британское политическое чувство включает в себя антиэтатическое предубеждение об опасности, каких бы ни было, реальных вмешательств государства в дела общества. Великобритания, как отмечают Б. Бади и Г. Эрме, «придумала» национализацию предприятий и полностью этатизированную систему здравоохранения, но англичане не хотят с этим соглашаться. Они сохраняют убежденность в том, что реверансы в адрес государства, присущие странам континентальной Европы, открывают путь к деспотизму и революциям. Англичане воспринимают юстицию независимой, забывая, что отсутствие писаной конституции мешает им противостоять покушениям на их права со стороны собственного правления. Более широко, англичане убеждены в своем политическом превосходстве, а это чувство придает им комфортность в их демократическом ощущении.

Американцы также разделяют такое ощущение. И это почитание демократии является объектом американского трансферта в другие страны. С одной стороны, в США существует почти сакральный культ американской политической системы, а в основе этого культа лежит идея особой судьбы народа США как избранного Богом народа. С другой стороны, это выражается в обостренном осознании обязательности достижения консенсуса на основе господствующих ценностей общества. Харизма и выборы президента США подтверждают открытое коллективное стремление двигаться в этом направлении. В то же время федералистский и местнический дух, столь характерный для США, противодействует тоталитарным тенденциям, что связано с недоверием к центральной власти, а также с утверждением принципа самоуправления общества перед лицом государства.

Республиканское чувство французов иное. После революции 1789 г., которая определила форму этого чувства, оно вписывается в верование в универсальность человеческой природы при условии, что эта природа отражает природу жителей Франции, а также эгалитаристскую концепцию абстрактных прав индивида и гражданина. Декларация прав человека и гражданина, принятая летом 1789 г. Учредительным собранием, знаменует в определенном смысле триумф Индивида. Эта Декларация в последующем окажет немалое воздействие на политическое развитие многих стран.

Показательно, что Декларация прав человека и гражданина открывается вслед за преамбулой следующими статьями:

Статья 1. Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах. Общественные различия могут быть основаны только на общей пользе.

Статья 2. Цель всякого политического союза (association) есть сохранение естественных и неотчуждаемых прав человека. Права эти суть: свобода, собственность, безопасность и сопротивление угнетению.

«Декларация была воспринята как основа писаной Конституции, сама по себе оцениваемая и ощущаемая как необходимая, с точки зрения искусственной рациональности, – отмечает Л. Дюмон. – Требовалось создать на основе одного только гражданского консенсуса новое Государство, и сделать его недоступным для посягательств со стороны самой политической власти. Декларация провозгласила величественные принципы, которые Конституция должна была привести в действие»[75]75
  Дюмон Л. Указ. соч. С. 116–117.


[Закрыть].

В таком понимании современное политическое чувство французов-республиканцев в своей массе ограничивается их национальными границами. По крайней мере, в доктринальном выражении это чувство не превращает французов в избранный народ, как это имеет место в США. Республиканское чувство французов убеждает их в том, что они образуют своеобразную группу, действующую в направлении глобального политического искупления человечества как носителя послания адресованного ко всем. Есть только одна проблема: для того, чтобы проникнуть в суть этого послания, нужно стать французом.

По данному поводу Ф. Фюре[76]76
  Фюре Франсуа (1927–1997) – французский историк, член Французской академии наук.


[Закрыть] в книге «Осмыслить Французскую революцию»[77]77
  Furet F. Penser la Révolution française. P., 1978.


[Закрыть] утверждает, что демократическое воображение во Франции якобинской традиции является чисто политическим продуктом. Это воображение левого толка, которое находит отражение в речах революционеров, хотя в их, абстрактных во многом, представлениях не учитывается реальное неравенство.

Французские революционеры создали универсалистскую гражданственность по-французски. Она в большей мере связана с экзальтацией принципов и идеологических постулатов, чем с учетом объективной реальности, или различий, существующих в реальном обществе. Эта искусственность гражданственности по-французски оказывается незамеченной. Она не щадит ни тех, кому она адресована, ни тех, кто является ее авторами. Последние, как правило, действуют, исходя из лучших намерений, но не понимают того, что эти добрые намерения представляют собой иллюзию, присущую всем управляющим.

Формирование универсалистского республиканского чувства французов не означает, однако, что они полностью порвали со старым режимом. Несмотря на то, что А. де Токвиль[78]78
  Токвиль Алексис де (1805–1859) – французский политический деятель, выдающийся политический мыслитель.


[Закрыть] в «Старом режиме и революции» (1856) обнажает только часть политической траектории Франции, он тем не менее напоминает, что революция мало что изменила в вопросе первенства государства перед лицом общества. Поворот в политическом развитии Франции, осуществленный после 1789 г., лишь только усилил позицию государства по отношению к обществу. Он придал государству еще больший вес, ограничив соперничества религиозного или местного измерения и освободив индивида для обложения его налогами или обязательствами военной службы. Параллельно новая власть, образовавшаяся в итоге революции, закрепила первенство государства в менталитете как чудотворца свободы и гаранта равенства. Отныне жители Франции должны рождаться республиканцами, почти забывая о том, что они французы и что существуют культурные переменные наряду с якобинской доктриной. Государство должно стать их родиной[79]79
  Badie B., Hermet G. Op. cit. P. 115.


[Закрыть].

Универсалистское и этатическое республиканское чувство являет собой только один из двух вариантов французской политической современности. Как отмечает Луи Дюмон, оно характеризует левых с их идеологическим мифом. Но существует и иная Франция, Франция правых. Она являет собой иной мир, менее универсалистский в идеалах, но более универсальный в своей позиции, т. к. правые убеждены, что индивид-гражданин в меньшей степени определяется абстрактными принципами. Куда как большее значение, с позиции правых, имеет реальная включенность граждан в национальную, а также локальную культурную и социальную среду. Хорошо известен тот факт, что в либеральном обществе свобода первенствует перед равенством. В обществе более эгалитарном, или народном, оно, с точки зрения национального измерения (чего желали бы правые), должно быть в меньшей степени отчуждено от универсалистского и республиканского обаяния.

Идентичность правых является в большей мере культурной, а не политической, и то же самое можно сказать об их концепции индивида и общества. Одна из особенностей французских правых заключается в том, что правое крыло политического спектра страны организовалось по партийному признаку с запаздыванием, лишь после того, как в стране утвердился на основе всеобщего голосования парламентский режим. И потому в глазах граждан XIX в., да и позднее, правые идентифицировались не столько с партиями, сколько с некой совокупностью ценностей, к числу которых относятся повышенный клерикализм, привязанность к определенной территории, экзальтация местного партикуляризма, шовинизма, антисемитизма и открытая тоска по монархии[80]80
  Cf. Calderon D. La droite française. Formation et projet. P., 1985. P. 16–17.


[Закрыть].

Когда указанная идентичность включается в классический представительный механизм и сочетается с верой в добродетель плюрализма, она становится просто орлеанистской[81]81
  Орлеанисты, в XIX в. монархическая группировка во Франции, возведшая на престол в 1830 г. Луи Филиппа, в дальнейшем поддерживавшая притязания других представителей Орлеанского дома на корону. Орлеанисты выражали в основном интересы финансовой аристократии.


[Закрыть], или занимает место между либерализмом и стыдливым консерватизмом. Когда правые на основе своей идентичности подвергают осуждению политические партии, разделяющие общество на части, осуждают раздел страны, вызванный революцией, и восхваляет объединение двух Франций, эта идентичность обретает лицо бонапартизма[82]82
  Бонапартизм – контрреволюционная диктатура крупной буржуазии, опирающаяся на военщину и реакционно настроенные слои крестьянства и лавирующая между борющимися классами в условиях неустойчивого равновесия классовых сил, сочетает демагогию с политикой наступления на демократию.


[Закрыть], буланжизма[83]83
  Буланжизм – шовинистическое движение во Франции в конце 80-х гг. XIX в. под лозунгами реваншистской войны против Германии, пересмотра республиканской конституции (1875) и роспуска парламента. Движение возглавлялось генералом Ж. Буланже.


[Закрыть], вишизма[84]84
  Виши – название французского коллаборационистского режима во Франции (июль 1940-август 1944 гг.) в период оккупации страны немецкими войсками.


[Закрыть] или голлизма[85]85
  Голлизм – французская политическая идеология, основанная на идеях и действиях генерала де Голля. Основной идеей голлизма является национальная независимость страны.


[Закрыть].

Обращает на себя внимание тот факт, что эти течения являются не менее этатическими, чем левые течения. За исключением, может быть, режима Виши, ни одно из них не отрицает революционного наследия в том, что касается добровольного отказа от старого режима или признания народного суверенитета. Но все они в той или иной мере являются плебисцитарными движениями. Речь идет о том, что эти движения единогласны в том, что революционное наследие не может быть источником публичного духа. Этот публичный дух, являясь эгалитарным в идеале, превращается в неэгалитарный дух на практике: он получает свое выражение в двух разновидностях гражданства[86]86
  См., например: Желтов В. В., Желтов М. В. Политическая социология. М., 2009. С. 472–494.


[Закрыть]. Политическая современность французов разделяется на универсализм левых и плебисцитарный рефлекс правых. И только V Республике удалось смягчить это напряжение, превратив народ левой ориентации в плебисцитарный[87]87
  Denie B., Hermet G. Op. cit. P.116.


[Закрыть].

Культурные основания немецкой политической чувствительности в некоторых аспектах схожи с тем, что характерно для французской правой. Немцы воспринимают индивида в большей мере через укоренение его в реальность нежели через абстрактную универсальность человеческой природы. Германия, как таковая, воспринимается как некий гражданин в его политической целостности или как «демократ». Однако запоздалое национальное объединение, незаконченный характер которого неизбежно ставит его под вопрос, способствовало тому, что идентичность утверждалась не благодаря государству и не вопреки ему. Отсюда – эффект культурной сверхкомпенсации[88]88
  Сверхкомпенсация (от лат compensation – уравновешивание, уравнивание) – особая социальная форма реакции на чувство неполноценности.


[Закрыть]. Это сказывалось до 1945 г. в опоре на особенность немцев, которая изначально основывалась на романтизме самосозерцания и отказе от духа Просвещения, который рассматривался как чужеродный.

Этот феномен берет начало в XVIII в. Он проявляется как реакция на распространенность в малых дворах французского или английского языков, а немецкий рассматривался как язык крестьянства. Знать малых дворов не была способна обеспечить распространение во всей стране централизованной культурной модели и ценностей, как это было, например, во Франции. Параллельно, как отмечает Н. Элиас, отсутствие «куриальной системы» не компенсировалось, как в Англии, внедрением земельной знатью и буржуазией однородных норм поведения для всех слоев общества. Немецкая элита не была единой, и к тому же она была особенно воинственной на Востоке. В этих условиях культивировалась любовь к национальному чувству, способствующему развитию ксенофобии. Несмотря на колебания Гете в эпоху французской революции, универсализм опаздывал со своим появлением в Германии. Он тогда в глазах многих немцев казался антинациональным.

Эта сконцентрированность на себе в середине XIX в. была усилена в ходе процесса осуществления политического объединения. Романтизм Volksgeist – дух немецкого народа – стран Запада соединился с военизированными и бюрократическими ценностями Пруссии. В то же время заботы по этатической, культурной, экономической и социальной интеграции новой Империи отразились и на режиме правления, который следовало создать для ее осуществления. Государство Бисмарка стремилось имитировать либеральный парламентаризм, заводя в тупик вопрос гражданства. В своем большинстве немцы соглашались с авторитарной стратегией Бисмарка, оправдывавшейся необходимостью осуществления национальной консолидации. Кто мог в этих условиях изменить предубеждение Лютера или Гегеля, заключающееся в том, что человек может быть свободен, а общество свободным быть не может. Показательно, что национал-социализм, а потом гитлеровский режим, ничего не делали для того, чтобы изменить такое убеждение.

В свою очередь, средиземноморская Европа характеризуется специфическими конфигурациями современного политического чувства. Италия, например, несет следы запоздалого национального объединения. Вопрос расширения политического участия масс ставится здесь в терминах сочувствия, как проблема, значение которой менее значило в конце прошлого века, чем проблема укрепления государства и национальной идентичности. В силу этого создание либерального конституционного режима приобрело в Италии форму манипуляции правящим классом на верху на основе клиентелистского господства сельского населения Юга, электоральных подтасовок, а вплоть до 1912 г., законодательства, ущемлявшего северные провинции, где большинство рабочих были лишены права голоса. А потому, пьемонтское объединительное государство в других районах рассматривалось как иностранный орган, напоминающий австрийскую администрацию, которая ему предшествовала в некоторых северных провинциях.

Эти относительно недавние факторы наложились на старые элементы, что во многом определило итальянское политическое чувство. С одной стороны, отсутствие подлинно национальной религиозной традиции, наподобие французского галликанства[89]89
  Галликанство (от лат. gallicanus – галльский, т. е. французский) – религиозно-политическое движение (с XIII в.), сторонники которого добивались автономии французской католической церкви от папства. Идеи галликанства нашли отражение в выступлениях французских епископов на втором Ватиканском соборе 1962–1963 гг.


[Закрыть] и северного протестантства, привело к тому, что транснациональная католическая идеология еще в 70-е гг. XIX в. выражалась в том, что многие итальянцы ощущали себя не итальянцами, а католиками-итальянцами. С другой стороны, слабая эффективность государства объясняет тот факт, что вне церкви другие социальные институты могли соперничать с ней в силу того, что представляли собой своеобразную матрицу гражданской идентичности. Так было в 1944 г. в случае с Итальянской коммунистической партией. Так было и так есть в случае с мафией и другими подпольными контрвластями на Юге страны. Демократическое чувство итальянцев распределилось между многими и противоречивыми очагами, а центральная власть не являлась для них объективным приоритетом.

Испания также характеризуется отсутствием национальной идентичности и этатических оснований, причины чего восходят к далекому прошлому. Будучи «граничной» землей между исламом и христианством, потеряв много населения в Реконкисте[90]90
  Реконкиста (исп. Reconquista, от reconquistar – отвоевывать) – отвоевание коренным населением Пиренейского полуострова в VIII–XV вв. территорий, захваченных арабами (точнее – маврами). Реконкиста началась битвой 718 г. Решающее значение имело сражение в 1212 г. при Лас-Навас-де-Толоса. К середине XIII в. в руках арабов остался лишь Гранадский эмират (пал в 1492 г.). Отвоевание сопровождалось заселением и экономическим освоением опустошенных войной земель. Реконкиста оказала большое влияние на экономическое и политическое развитие государств Пиренейского полуострова.


[Закрыть], Испании был неведом «ошейник», в котором в период феодализма оказались народы большей части Европы. В силу этого вплоть до XV в. для испанского общества был характерен эгалитаризм, и он продолжает давать о себе знать и позднее. Однако эта традиция личной независимости была раздавлена в XVI в., по крайней мере, в качестве фермента докапиталистической буржуазной свободы. Габсбурги[91]91
  Габсбурги (Habsburger) – династия, правившая в Австрии (с 1282 герцоги, с 1453 эрцгерцоги, с 1804 австрийские императоры). Присоединив в 1526 г. Чехию и Венгрию (где титуловались королями) и др. территории, стали монархами многонационального государства (в 1867–1918 гг. – Австро-Венгрии). Габсбурги были императорами «Священной римской империи» (постоянно в 1438–1806, кроме 1742–1745 гг.), а также королями Испании (1516–1700).


[Закрыть] разрушили экономический рост в ходе модернизации страны (текстильная индустрия, переведя ее в Голландию) с единственной целью специализации Кастилии на подготовке солдат и чиновников.

Позднее это кастильское государство[92]92
  Кастилия (Castilla) – королевство в XI–XV вв. в центральной части Пиренейского полуострова. Образовалось в 1035 г.


[Закрыть] оставалось бюрократически отсталой базой армии и конфедерации вассалов. Даже Бурбоны французского происхождения не изменили этой ситуации. Они оказались неспособными распространить объединительную культуру, как это сделал Версаль. А потому Испания долгое время испытывала господство транснациональной католической культуры, как это имело место в Италии. Страна испытывала воздействие множества региональных культур, для которых кастильское государство представляло собой хищный и паразитический аппарат. В таком контексте в конце XIX в. необходимо было утверждать национальное единство в умах испанцев, несмотря на то, что в букве оно было достигнуто. Сказывалось и противоречие между авторитарной фракцией общества, для которой демократия означала средство достижения единства и либеральной или прогрессистской фракцией, без участия басков и каталонцев. Республика 1936–1939 гг. споткнулась именно на этом, что, впрочем, сказывается и сегодня.

Несмотря на то, что общей чертой евро-американского культурного пространства является христианство, не существует единой модели политического чувства, присущего странам, которые это пространство составляют. Если «продукты» политического смысла имеют сходство на уровне языков, то значение слов и ценностей различается почти в каждой национальной среде. Множество субстратов западного плюрализма не исчерпывает анализа множества путей к современности.

Если эта множественность даже проявляется как фактор глобального освобождения в длительной перспективе, она это делает, вводя в игру переменные, которые не являются только культурными или геостратегическими. В таком подходе экономическое измерение западной динамики остается в стороне от анализа, в то время как оно дает понимание и других форм плюральности. При этом оказывается, что плюральность не является началом плюрализма и освобождения гражданства. Напротив, в ней отражается длительное колебание политических моделей Запада между додемократическим либерализмом и либеральным авторитаризмом, с одной стороны, а с другой – существованием двух конкурирующих друг с другом путей институционной организации политических режимов – один основан на принципе представительства и допустимого плюрализма, другой – на плебисцитарном объединении или диктатуре. Авторитаризм также представляет собой черту, присущую западной динамике, не говоря уже о проявлениях тоталитаризма последних десятилетий.