Текст книги "Серый лютый. Киноповесть"

А вот такие умиротворяющие рассуждения действуют на Сергея, как красная тряпка на быка. И он парирует их довольно резко.

– Прогресс цветет на кладбище, и вся культура прогрессивного человечества отравлена трупным ядом. Все цветы жизни – кладбищенские цветы. В природном порядке, в жизни человеческого рода всё подчинено закону тления.

Ольга переводит взгляд с одного на другого: один молодой, энергичный, бескомпромисный, второй – пожилой, уставший, мудрый, совершенно непохожие и очень похожие, как юность и старость одного человека.– Все мы смертны. – Рассуждает о. Владимир.– Душа бессмертна, ежели она развивается по данным нам от Бога высоким законам морали и нравственности.

– Мораль, нравственность – пёстрые одежды, которыми человек прикрывает свою наготу, свое убожество. Моральные понятия: «вина», «совесть», «долг». Корни их изобильно и долгое время орошались кровью. Мир этот, в сущности, никогда и не терял в полной мере запах крови и пыток. Мораль, душа – одни из тех ложных истин, которые люди выдумали для того, чтобы украсить свое убогое, подлое существование.

Очевидно, это задело о. Владимира за живое.

– Ну а я, Ольга, мы тоже убогие, серые существа?

– Вы с Ольгой – исключение. Но исключение лишь подтверждает общее правило.

– Ну а этот Храм? Зачем ты его воздвиг?

– Не ради них, а ради Вас. Хотя Вы, О. Владимир, напоминаете мне одного мифического персонажа, Сизифа, который с упорством, достойным лучшего применения, толкал в гору камень. Я преклоняюсь перед Вашим упорством, хотя это бесполезная трата сил. Ваши духовные чада, которые теперь бьют свои тупые лбы перед аналоем, совсем недавно, каких-то семьдесят лет тому назад, с таким же остервенением крушили храмы. Стоит чуть-чуть копнуть этого неофита, и обнаружишь дьявола. Увы, свет истины не проникает в эту беспросветную тьму.

– Свет может засветить и в темной бездне, и это более подлинный свет.

– Это все иллюзии. Прав был Эзоп: «Чем больше узнаю людей, тем больше звери мне милей».

– За что же вы так не любите человека?

– Те, кто больше всего любят человека – большие идеалисты. Всё зло в мире от тех, кто больше всего любит человека и человечество. Они требуют от этого жалкого творения природы невозможного. Мир жесток. Все люди жестоки. Большинство из них слишком трусливы для жестокости.

Отец Владимир просто обескуражен этим напором отрицания.

– Ну зачем же так? Мир не совершенен. С этим можно согласиться. Но не возмущайтесь несовершенством мира. Лучше наслаждайтесь им, пока вы молоды. Терпение, мой друг. Как говорили наши предки – терпение и труд всё перетрут. Только терпением и молитвой можно изменять мир к лучшему. Положитесь на волю Божью.

Но это ещё больше распаляет Сергея. От этого душевная рана не затягивается, а ещё больше кровоточит.

– Как сказал один умный человек, люди всё еще люди, а не фортепьянные клавиши, на которых некто, даже очень великий, может исполнять всё, что ему заблагорассудится. Тем более из этого человеческого мусора.

– Что вы понимаете под человеческим мусором?

– Всё, что не противится злу и насилию, является его питательной средой, что влачит жалкое существование.

– А с ними что вы собираетесь делать? – Отец Владимир показывает на окно.

– Ничего. Пусть живут себе, а Зло надо уничтожать!

– «Вор должен сидеть в тюрьме»

– Да!

Лицо отца Владимира мрачнеет, как будто из него уходит внутренний свет. Голос становится твердым и жестким.

– Когда человек в своеволии своем истребляет другого человека, даже во имя высоких целей, он истребляет и самого себя. Он перестает быть человеком, теряет свой человеческий образ. Его личность начинает разлагаться. Происходит нравственная идиотизация человеческой природы, теряется всякий критерий добра и зла. Образуется жуткая атмосфера, насыщенная кровью и убийством.

Но Сергей закусил удила.

– Извините, о. Владимир. Это подмена понятий. Это вы о тех ублюдках, в ком корыстолюбие, жажда убийства – основной двигатель. Вот с ними то я и готов биться не на жизнь, а на смерть.

– Неприятие зла – хорошее качество, благородное. Но недаром говорится, что благими намерениями дорога в ад вымощена. Когда человек одержим какой-нибудь идеей, в этой одержимости начинает угасать его свобода, он становится рабом «идеи», которая его порабощает. Он – маньяк, одержимый ложной идеей.

– А вы, батюшка, конечно знаете, какая идея ложная, а какая не ложная?

– Зло – не сорняк. Его не вырубишь сплеча. Одним махом. Зло – трагический путь человека, судьба человека, испытание человеческой свободы.

– Как сказал один отрицательный герой мировой литературы: «Свободы в мире нет. Но нет её и выше».

Какая-то горькая улыбка появляется на лице отца Владимира.

– А вам не кажется, что вы становитесь похожим на этого отрицательного героя?

– Не кажется. Он отрицал все… А я отрицаю Зло. И в этом суть моя. Хрестоматийная истина.

– Да, хрестоматийная. А вы, кстати, хорошо учились в школе?

– Нормально.

– Тогда вы должны помнить хрестоматийное стихотворение Пушкина.

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал.

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

– Сострадание вообще противоречит закону развития. Оно отрицает жизнь. Посмотрите на природу. Здесь действует закон естественного отбора. Выживает сильнейший. Поэтому природа жизнеспособна и неисчерпаема.

И тут неожиданно отец Владимир находит самый весомый аргумент.

– Но Вы то своей практикой отрицаете свою теорию.

Сергей умолкает в недоумении, как горячий конь на скаку.

– … Это как же?

– Разве не из сострадания Вы помогли Ольге?

– Нет. Я в ней увидел силу. Я даю возможность развития самым сильным качествам её натуры. Природа…

– Или Господь…

– Или Господь наградили её незаурядным дарованием, равного которому, может быть, и нет в мире…

Ольга аж поперхнулась чаем от такого неожиданного пассажа.

– Ну, это слишком…

Сергей не даёт ей договорить.

– Минуточку, Ольга. Так вот, я в меру своих сил пытаюсь дать возможность этим дарованиям развиваться во всю их мощь. Только и всего. Так что нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. Страдать от действительности – значит самому быть неудачной действительностью.

– Вы хотите сказать, что не признаете страдание и через него очищение души от всякой скверны?

Но этот аргумент Сергей воспринимает, как удар хлыстом.

– Скверна, грех и прочее – это все мифы христианства. Да, я не признаю страдание. Жизнь – это турнир гладиаторов. И горе побеждённому! Другое дело, в этом бесконечном и беспощадном турнире бывают победы и поражения. И то, и другое надо принимать с достоинством.

– Так Вы можете дойти и до отрицания религии и Бога.

– Ни в коем случае. Я признаю религию свободных людей, а не религию рабов. Народ, который еще верит в самого себя, должен иметь своего Бога. В нём он чтит условия, благодаря которым этот народ поднялся. Бог – это, если хотите, Верховный судья. А жизнь – борьба, бой на вселенском ринге. И этот Верховный судья должен следить, чтобы все сражались по правилам.

– Но ведь свод правил – и есть мораль. – Отец Владимир удовлетворенно улыбается. – Вот мы с Вами и вернулись к исходной точке нашего спора.

– Если и признавать мораль, то мораль силы, а не слабости.

– А что же слабым делать? С ними как быть?.. Как вы любите рубить с плеча. Жизнь ведь не только черное и белое. Здесь нужны осторожность и терпение.

Гримаса даже не злости, а злобы искажает лицо Сергея. – Мне ненавистны те, кто слишком терпелив, кто никогда не хочет защищаться, кто проглатывает ядовитые плевки и злобные взгляды, кто всё переносит и всем доволен. Это повадки раба.

– Это тяжкий грех.

– Что – тяжкий грех?

– Гордыня. Не позволяйте ей овладеть Вами. Ей нет места в Царстве Божием.

– Жизнь кончается там, где начинается Царство Божие.

– Не богохульствуйте. Вы должны…

И тут Сергей окончательно взрывается. Он выскакивает из-за стола, словно ему не хватает пространства.

– Я никому ничего не должен. Я свободный человек.

Отец Владимир только чуть-чуть отодвигает стул, чтобы видеть своего чересчур горячего собеседника.

– В этом мире все свободны. Бог дал человеку свободу выбора, как добра, так и зла.

– Не скажите. Свобода – удел немногих. Это преимущество сильных.

– Но если Вы такой сильный и свободный, вот и ведите их к свободе. Вы сильный человек. По натуре – лидер. За Вами пойдут. Наш народ любит силу.

– Вы ошибаетесь. Я не лидер. Я скорей – кустарь-одиночка. Одинокий волк.

– Санитар леса?

– Вот именно. Слабые сбиваются в стада. В стадах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобой. Там, где толпа ест и пьёт, даже, где она поклоняется – там обыкновенно воняет.

– Тогда не нужно ходить в церковь, если хочешь дышать свежим воздухом.

– Кстати. Пойду подышу свежим воздухом и покурю заодно.

– На свежем воздухе.

– На свежем воздухе. – Уходит. Выходит на крыльцо, закуривает. По улице бредет загулявший гармонист.

Гармонист:

Без вина – молчит душа,

Оскотинилась жена,

Голь видна и жизнь смешна.

Вот что значит без вина! – Обращается к Сергею. – Понял?

– Как не понять…

– То-то. Который год скорбит душа: Кино – вино – и анаша…

В избе Ольга и о. Владимир

— А что вы скажете по всему по этому поводу, дитя мое?

– Это ужасно, отец Владимир. Мне страшно за него. Мне кажется, он стоит на краю бездны.

– Это человек противоречий. С одной стороны – действительно жёсткий, даже жестокий к любому проявлению зла. А с другой стороны – построил этот чудесный храм, создал фонд помощи одарённым детям. На его стипендии учатся талантливые дети, у которых просто нет средств к существованию. И без его помощи они бы пропали. Он ведь по природе своей, в глубине своей натуры – добрый человек. Иногда мне кажется, что все это – маска. Все глубокое любит маску. Не одно только коварство скрывается под маской. Вполне возможно, что он – человек, у которого есть что скрывать, что-нибудь драгоценное и легкоуязвимое. Он прёт по жизненному пути грубо и нагло, как старая, зеленая, тяжело окованная винная бочка с драгоценным напитком. Такой скрытник хочет того и способствует тому, чтобы в сердцах и головах окружающих его людей…

– И даже друзей?

– И даже в головах друзей маячил не его образ, а его маска.

Ольга пальцем проводит по рисунку чашки.

– Но ведь маска может стать лицом?

– Увы, и это случается. – Соглашается с ней отец Владимир.

– А может, это не маска? – Ольга резко отодвигает чашку в сторону. – Слишком уж все естественно и с надрывом.

– А может, и не маска. – Опять соглашается отец Владимир.– Иногда мне кажется, что у него, может быть, в детстве или в юности произошла какая-то страшная духовная травма, что он безумец, который не может ничего забыть.

– Что вы имеете в виду?

– После таких роковых событий меняется ткань души. Достоевскому пришлось пройти через гражданскую казнь и каторгу, чтобы «Бедные люди» уступили место «Преступлению и наказанию». Так и здесь. Всё его поведение, может быть, результат какой-то серьезной душевной травмы. И, вы правы, он встал над бездной. Перед ним разверзлись бездны сатанинские. Обычные люди боятся заглянуть в бездну и остаются на поверхности.

– А необычные? – Ольга сцепила пальцы, чтобы унять дрожь в руках.

– Искушают Судьбу. – Отец Владимир словно говорит не Ольге, а даёт выход каким-то своим мыслям. – Так мало того, еще и бросают ей вызов. А тут ещё накладывается и состояние русской души.

– Все вокруг только и говорят: «Русская душа, русская душа». Да чем она отличается от французской? – Вопрос Ольги звучит, как вызов. И отец Владимир этот вызов принимает.

– Апокалиптическое восприятие мира – коренная черта русского народа. В русской душе есть некая жажда самосжигания, опасность упоения гибелью. В ней слаб инстинкт духовного и физического самосохранения. Помните, у Лермонтова: «А он, мятежный, ищет бури. Как будто в бурях есть покой». Не знаю, пришлось ли вам быть свидетелем таких моментов жизни Волкова. Он словно сам ищет опасности, просто, как магнитом, притягивает их к себе, и бросается в них с каким-то, я бы даже сказал, холодным остервенением, сломя голову.

– Да уж пришлось. – Ольга вздрагивает, как от озноба. – И не единожды.

– Вот то-то. – Отец Владимир горько улыбается. – Он плоть от плоти своего народа. В русском народе заключены величайшие духовные возможности. Но горькая правда заключается и в том, что мы – народ, больной духом. Иначе не было бы этих гигантских по своему масштабу трагических катаклизмов. И это происходит и в отдельно взятой душе, и, что особенно страшно, в душе незаурядного человека. Такие люди, как и великие времена – взрывчатые вещества, в которых накоплена огромная сила.

– И они что, могут взорваться?

– Нет. – о. Владимир улыбается наивному вопросу. — Опасность, заключающаяся в великих людях и временах, чрезвычайна: истощение всякого вида, бесплодие идет за ними по пятам. Гений – расточитель. Инстинкт самосохранения снят с петель; чрезмерно мощное давление внутренних сил срывает всякую такую заботу и осторожность.

– А Волков гений?

– В какой-то степени. К сожалению, ему выпало несчастье жить в ничтожное время, время девальвации многих нравственных ценностей. И велика опасность саморазрушения.

– И где же выход, отец Владимир? Нельзя же сидеть сложа руки.

– Увы. Путь к свету очень часто лежит через тьму. И свою личную задачу я вижу – в меру своих сил и возможностей – способствовать становлению нравственного характера, духовной мужественности. Это главная задача.

– Боюсь, что в отношении Сергея Николаевича Вам это не удастся.

– Почему же?

– Он весь в броне отрицания. Непробиваемый.

– Да, он стоит на выжженной земле. Но, брошенные и в такую почву, некоторые зерна прорастают.

– Вы в этом уверены?

– Я на это надеюсь. Не зря же он тянется ко мне. Между нами есть духовная нить….

В дом врывается все та же безумная баба. А вслед за ней и Сергей. Платье на Клавдии разорвано, волосы уже даже не растрепаны, а торчат во все стороны, словно и они взывают о помощи.

– Рятуйте, батюшка, рятуйте! Вин опять сказывся. Усе в хати перебыв.

Сергей смотрит на Клаву, как на некий диковинный фрукт.

– Опять эта безумная баба. Она меня чуть с ног не сбила. Что там опять у тебя?

– Мий чоловик опять сказывся.

О. Владимир поднимается с обреченным видом.

– Так. Вторая серия деревенской драмы.

– Да какая уж тут драма? – Вмешивается Сергей. – Трагикомедия.

– Что случилось на этот раз? – Обращается о. Владимир к трагикомедиантке. – Неужели проснулся?

– Да нэ проснувся, а сказывся. Вин, як скажэный. Зараз всю хату порушэ. Рычыть, як скажэный звирь. Ратуйтэ, батюшка, ратуйтэ, бо всих повбывае.

О. Владимир и Сергей поднимаются, идут к выходу. Ольга пытается идти вслед за ними. Сергей её останавливает прямо на старте.

– А вот тебе, Ольга, точно, там делать нечего. Не женское это дело смотреть на мерзости человеческие.

О. Владимир, Сергей и Клава выходят из дома и направляются к избе буяна. Изба ходуном ходит. Из раскрытого окна вылетает чья-то расхристанная фигура. А в доме дым коромыслом. Николай, муж Клавы – весь в буйном пьяном кураже.

– А вы кто такие?! Ты кого привела, сучара?! Я вас всех в гробе видел!

Сергей подходит к нему вплотную, лицом к лицу.

– И меня?!…

– Тебя?..– Николай вдруг присмирел и даже оробел. – Н-н-е помню.

– А коль не помнишь, так проспись, а там, глядишь, может и вспомнишь. А ну-ка марш в постель, Аника воин!

Сергей легонько толкает его в грудь, и тот падает в постель, как подкошенный сноп. Через мгновение раздается Богатырский храп. О. Владимир осеняет его крестным знамением.

– Ну вот и угомонился наконец-то. Господи, спаси его душу грешную. Полупьяная Клава падает на колени и пытается облобызать руки о. Владимира и Сергея.

– Дякую, щыро дякую, добрый чоловик. – Сергей поднимает её на ноги. – Ладно уж. – Обращается к присутствующим. – Всё, граждане, концерт окончен. Пошли. Пора и артистам отдохнуть, прийти в себя от трудов праведных или неправедных, не так ли, о. Владимир?

– Бог им судья…

О. Владимир и Сергей покидают незадачливых хозяев этой избы и возвращаются домой. А там их хлебом-солью встречает Ольга. Спасители безумной Клавы приятно удивлены. Особенно Сергей.

– Знать, не напрасно, матушка Ольга, ясен свет, мы тебя оставили на хозяйстве.

– Отец Владимир, скорее Вашего душистого чаю. Я там чуть не задохнулся. У скотского убожества – ужасно мерзкий запах ко всему прочему.

– Запах дьявола.– О Владимир разливает чай. – Бог и дьявол борются в самых глубинах человеческого духа. И поле битвы – сердца людей. Человеческая природа неисчерпаема, как высота его восхождения, так и глубина падения. Зло долго накапливается. Время от времени прорывается наружу, как извержение вулкана, и отравляет всё вокруг. Застарелая болезнь. Её лечить нужно долго и терпеливо.

Сквозь визгливые звуки гармошки, хохот и гвалт доносятся отдельные реплики.

Мой миленок, водолаз,

Погрузился в унитаз….

(Хохот, смех)

– И это лечить долго и терпеливо? – Сергей показывает на заоконье. О. Владимир, христианство существует две тысячи лет. Мир меняется, а оно – нет. И рецепты древние. И трудно современную душу лечить от её духовных болезней одними старыми лекарствами. Как говорят, вирусы мутируют, и зло – тоже. И здесь древние божьи заповеди не спасут. Я знаю только одного отца церкви, чьи заповеди, пророчества не устарели.

– Это кого же вы имеете в виду?

Сергей берет библию, лежащую на столе. Раскрывает её.

– Вот. «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нём называется Верный и Истинный. Он был облачён в одежду, обагрённую кровью… И увидел я Зверя, и царей земных и воинства их, собранные, чтобы сразиться с Сидящим на коне и с воинством его» Святой Иоанн Богослов увидел эту жуткую картину почти 2 тысячи лет тому назад. И продолжается она до сих пор.

– Если бы вы взяли себе труд прочесть откровения святого Иоанна Богослова до конца, то вы бы прочли и следующее предвидение. – Отец Владимир берёт Библию, раскрытую Сергеем, перелистывает несколько страниц. Читает.

– И увидел я Ангела, сходящего с неба, который имел ключ от бездны и большую цепь в руке своей. Он взял дракона, змия древнего, который есть Диавол и сатана, и сковал его на тысячу лет. И изверг его в бездну, и заключил его, и положил над ним печать, дабы не прельщал уже народы…

– Жаль только жить в эту пору прекрасную, отец Владимир, не придется ни вам, ни мне.

– Очень много зла в мире от нетерпения человеческого.– Отец Владимир не выпускает Библию из рук, как будто в ней черпает силы для своих аргументов. — Человек в своем своеволии и бунте, в восстании своего эвклидова ума мнит, что он мог бы сотворить лучший мир, в котором не было бы такого зла, таких страданий, не было бы слезинки невинного ребенка. – При этих словах какая-то гримаса искажает лицо Сергея. Отец Владимир замечает это, и поэтому быстро завершает свою мысль. – Такова логика богоборчества во имя любви к добру. И получается, что Бога нельзя принять, потому что в мире царит такое зло и несправедливость.

– А что? Разве не так? Как сказал Фрейд, задача сделать человека счастливым, видимо, не входила в план сотворения мира. Для этого существуют райские кущи. Не в этой жизни.

Такой детски бескомпромиссный радикальный пассаж вызывает невольную улыбку у отца Владимира.

– Вы не случайно объединили Фрейда и рекламный слоган. Это всё одного поля ягоды. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека. И на могиле двух великих идей Бога и Человека восстает образ чудовища, убивающего Бога и Человека. Бог дал Человеку свободу выбора, в том числе добра и зла. В мире так много зла и страдания, потому что в основе мира лежит свобода. И в свободе – всё достоинство мира и достоинство Человека. Избежать зла и страдания можно лишь ценой отрицания свободы. Тогда мир был бы принудительно добрым и счастливым. Это мы проходили. Помните, «железной рукой загоним человечество в счастливое будущее». И загнали в концлагеря.

Но Сергей, что называется, закусил удила.

– Это всё слова. Если вы имеете в виду большевистскую эпоху, то это была явная и неприкрытая гигантская дьяволиада. Это было торжество зла, в его явном и неприкрытом виде.

– В таком случае, что Вы понимаете под злом?

– Всё очень просто. Всё, что мешает человеку самореализоваться, развить все заложенные в нём способности, всё, что причиняет ему боль и унижает его человеческое достоинство и есть ЗЛО. Оно не может быть побеждено интеллектуально, одним усилием сознания, терапевтическим путем. Здесь надо прибегать к помощи хирурга. Это ведь злокачественная опухоль. Её надо удалять решительно, какую бы боль эта операция ни причиняла. Зло надо уничтожать беспощадно и бескомпромиссно.

О. Владимир молчит. Долго собирается с мыслями.

– Кто сражается с чудовищем, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит на тебя.

– Пусть смотрит. Неприятие зла, убожества, серости и ничтожества – вот Бог свободного человека.

– Вопрос о происхождении зла в мире, сотворенного Богом, – самый мучительный вопрос человеческого сознания и совести. – Чувствуется, что для отца Владимира – это и вопрос мучительный, и мучительно его формулировать. – Есть тёмная воля в основе мировой жизни, которая, согласен, не может быть побеждена интеллектуально, одним усилием сознания. Но она не может быть побеждена и физически с помощью грубой физической силы. Дурные средства отравляют. В практике дурных средств все объявляется дозволенным в отношении врага, которого перестают считать человеком. И образуется магический круг.

– И где же выход? – Сергей саркастически улыбается.– Надеюсь, уж Вы то его знаете, отец Владимир.

– Смысл слов Христа о любви к врагам выводит из этого магического круга, круга ненависти.

– Это все христианские догмы. Вы мудрый человек, о. Владимир. Как Вы не понимаете, что многое омертвело в христианстве, и в нём выработаны трупные яды. Вы, не Вы конкретно, а ваши многочисленные коллеги, мертвыми устами произносите мертвые слова, от которых отлетел дух. Дух дышит, где хочет, а вы его загоняете в омертвелые и окостенелые загоны. А в них дышать невозможно! Нет, эта теория не для меня… – Смотрит на часы. – Однако, нам пора. Я желаю Вам успеха, о. Владимир, на Вашем богоугодном поприще.

О. Владимир встаёт, осеняет Сергея и Ольгу крестным знамением.

– Будем стараться. Да хранит Вас Господь! Я буду молиться за вас.

– Молитесь, о. Владимир.…

О. Владимир провожает Сергея и Ольгу к машине, и они уезжают. Ольга чувствует, что Сергей всё еще под впечатлением этого спора. Но он весь в себе. Ольга же не может сдержать эмоций.

– Слушаю Вас, Сергей Николаевич, и мне кажется, что Вы правы, а слушаю о. Владимира, и мне кажется, что он прав.

– По этому поводу есть один еврейский анекдот. – Улыбается Сергей. – Приходят к раввину муж и жена. Жена говорит: «Ребе, посмотрите на это убожество. Пьёт, не просыхая. Посмотрите на его нос, красный, как морковка. С таким человеком нельзя нормально жить. Разве я не права?» Раввин говорит: «Ты, таки, права». Тогда в разговор вступает муж: «Ребе, посмотрите на эту женщину. Из нее злоба сочится, как отрава. Всю жизнь она меня пилит, пилит и пилит. Это же сущая ведьма. От этого не только запьешь, но и свихнуться можно. Разве я не прав?» Раввин отвечает: «И ты прав». С тем они и ушли. Жена раввина в полном недоумении: «Ты, старый дурак! Как так может быть, чтобы и он был прав, и она?» На что раввин отвечает: «И ты права».

Ольга заразительно смеется.

– Вы меня совсем запутали.

– А тебе и не нужно путаться в этих сложных истинах. Не твоё это дело, бороться со злом. Твоё дело – музыка. Говорит же Достоевский, а вслед за ним и о. Владимир, что красота спасет мир. Вот и спасай, и, как говорил поэт: «Чувства добрые лирой пробуждай».

Ольга смотрит на Сергея с каким-то радостным удивлением.

– Что ты на меня так смотришь?

– Вы правы.

– И ты права.

Оба долго и заразительно смеются. А вдали уже мелькают дрожащие огни города. Машина въезжает в эти огни.

– Тебе куда?

– В твой подарочный уютный уголок…

Машина подъезжает к дому. Сергей и Ольга выходят из машины и скрываются в подъезде. Входят в квартиру. Ольга обращается к Сергею.

– Может, чашечку кофе?

– Нет. Мы очень устали. У нас с тобой завтра трудный день. Надо отдохнуть.

Ольга смотрит на Сергея, словно ожидая еще чего-то. Сергей подходит к ней, прикасается к ее плечам…

– И запомни, это твой дом. И я никогда не переступлю порог твоей обители ни-ког-да без твоего приглашения. Я очень хочу, чтобы ты была счастлива и успешна в твоем великом искусстве. Ты мне веришь?

– Верю!

– Храни тебя Господь! Спокойной ночи.

Уходит. Выходит из подъезда в звездную ночь ночной Москвы.

…Когда человек счастлив, хочется обнять весь мир. Банальная истина, но это так и есть. Сергей поставил машину на стоянку, но идти домой не хотелось. Казалось, что этому странному ощущению счастья с привкусом какой-то неведомой тревоги будет тесно в четырех стенах. Как это нередко бывало, он решил пройтись по ночному городу и посмаковать, ещё раз просмотреть в памяти слишком бурные события прошедшего дня. Шагая по ночным улицам, просматривая пленку прошедших событий, он приходил к выводу, что естественные движения души всегда точнее заранее продуманных жестов и ходов. Дневной город он не знал и не любил. Вернее, относился к нему равнодушно. Он видел его лишь из окна автомобиля. Это была часть его делового мира. А вот ночную Москву он любил какой-то странною любовью. Он относился к ней, как к спящей красавице, которая во сне хранит некую тайну. Вообще его второе «я» любило ночь. Именно по ночам с этим вторым «я» Волкова происходили странные происшествия. Однажды, когда он шел пешком через отроги Заилийского Ала-тау к озеру Иссык-куль, ночью ему встретился молодой парень из Екатеринбурга и всю ночь у костра читал ему свою поэму «Ночь». «И вновь окружает тревожная темень. Ночью живут вертикальные тени. Любят и топят на долгих постах. Ночь – это нам. А потом пустота…». И эта звёздная, высокогорная, тревожная ночь, проведенная у костра со странным спутником-поэтом, осталась в памяти.

…Он любил ходить по ночам по еще сохранившимся старинным улочкам и переулкам Москвы. В ночную пору, тихие и умиротворённые, они обретали некое волшебство. Их окутывал таинственный волшебный флёр. И тогда на него буквально накатывало какое-то хмельное состояние. Откуда-то, непонятно откуда возникали странные строки, как отзвуки таинственного и далекого прошлого. Они словно шли из глубины веков. Нельзя сказать, чтобы он отмахивался от них. Он, скорее, погружался в них, отдаваясь целиком этой минутной слабости. И в то же время наступал момент, когда он уставал от них. Надо было их обязательно записать, чтобы они оставили его в покое… И вот сейчас это ощущение захватило его целиком, он погрузился в него, как в некий сладостный омут. И в то же время он не мог долго находиться в этом состоянии поэтического дурмана. Нужно было обязательно вынырнуть, отрешиться от этого наваждения, и тогда он присел на лавочку под фонарем на каком-то бульваре и стал быстро записывать в записную книжку эти странные слова, которые теснились в нём и требовали выхода.

 
Старинные ночные города
Есть в ваших снах
Утраченная прелесть,
И в голосах,
Журчащих еле-еле,
Мелькают прошумевшие года.
 
 
Заглядываю с острою тоской
Я в ваши окна,
Полные покоя.
В их древнем оке
Видится такое,
Что я теряю благость и покой.
 
 
О, ваши скверы, улочки, дома!
В них прячется затерянное детство.
В них плачется
Пропавшее наследство.
Скрывается дар сердца и ума.
 
 
Ловлю, освобождаясь от оков,
Как зыбкую
Дарованную фору,
Улыбки
Загулявших светофоров
Из самой глубины, из тьмы веков.
 
 
Здесь прошлое невидимой волной
Все игры
Настоящего венчая,
Как тигры
У последнего причала,
Облизывает камни мостовой.
 
 
Я вглядываюсь в исповедь камней.
Мне кажется,
Что где-то по соседству
Покажется
Исчезнувшее детство
И бросится доверчиво ко мне.
 
 
Я принимаю ваш бесценный дар.
Я берегу
Увиденные мною
На берегу
Свободы и покоя
Старинные ночные города.11
  Текст песни – автора


[Закрыть]
 

И как только последние слова легли на бумагу, приступ поэтического безумия стал проходить. Что называется, отпустило. Стало легче дышать.

…Он относился к этим ночным приступам, как к некоему роду недуга, болезни, как к тайному пороку, запойному алкоголизму, душевной эпилепсии или чему-то в этом роде, что нужно было тщательно скрывать. Нельзя сказать, чтобы он давил это чувство, но и не считал нужным его афишировать. Просто эти строчки сохраняли для него аромат и ощущение какого-то мимолетного момента жизни. Иногда, очень редко, он вытаскивал эти клочки бумаги из потайных недр своего сундучка и вновь переживал то мгновение полнокровного ощущения жизни. Это была его глубоко скрываемая тайна. Окружающие не поняли бы, как этот жесткий прагматик с лицом бывалого боксера, мастер финансовых точно рассчитанных операций, мог заниматься такой ерундой, игрой в бисер. Он снисходительно относился к этой своей не очень пагубной страсти, потому что знал, что он не один такой. Таким был его друг юности Коля Малинский. Это был типичный ростовский озорной гуляка. Каким-то странным ветром этот терпкий продукт юга занесло в холодный Красноярск. Боксер, повеса, репортер криминальной и светской хроники, он не боялся ни Бога, ни черта. Это только они с Волковым могли позволить себе по ночам шляться по цыганской слободе. Об этой слободе ходила дурная слава. Говорили, что ежели кто-то попадал туда после захода солнца, то уже утром появлялся на продуктовом рынке в виде разделанной говядины. А вот Серый и Колян шлялись там по ночам, и хоть бы хны. Их стороной обходили даже жаждущие наркоши и какие-то злобные, бесплотные «вертикальные тени». Малинский даже двух слов не мог связать без нецензурной лексики. Ему вполне мог бы подойти известный афоризм Александра Лебедя: «Мы матом не ругаемся. Мы им разговариваем». Но когда он садился писать, откуда что бралось! Где он находил эти изысканные смачные слова и фразы? Как будто в него в этот момент вселялся неугасимый дух французских импрессионистов. Словесная палитра его репортажей поражала своей смачностью и изысканностью красок. Сергей присутствовал однажды, когда Малинский сдавал свой очередной материал ответ-секретарю газеты. Тот прочёл, поморщился, и произнёс: «Опять ты принёс свои сопли и вопли». На что Малинский ему абсолютно спокойно ответил: «Послушай, ты. Ты меня оскорбить не можешь». Он настолько низко ценил этого мелкого, «безнадежно здорового» человечка, что даже не дал себе труда обидеться. Он вытащил из рук секретаришки свои листки, смахнул с них невидимую грязь и отнес в другую газету.