Текст книги "Тайны Нью-Йорка"

Бам слушал, не перебивая…

– Вот что меня удивляет, – сказал он, когда Тиллингест остановился. – Я вижу всю свою выгоду, но в чем она для вас… или для ваших родных… До сих пор вы были уверены в моем согласии. Что я такое в самом деле? Бродяга, идущий к тюрьме или к виселице… У меня нет ни имени, ни денег, ни будущего. И вдруг вы мне предлагаете дело, в котором я ничем не рискую, а могу выиграть все! Все, значит, зависит от условий, которые вы мне выставите, а я, как вы понимаете, готов их принять, как бы тяжелы они ни были… Итак, я готов на все, что вы мне предложите!

Тиллингест посмотрел на него:

– Говорите, продолжайте… Я хочу слышать вас… Итак, вы честолюбивы?

Бам вскочил с места.

– Честолюбив? – воскликнул он. – Это слово не совсем точно! Я хочу славы, хочу богатства, как безумный… я хочу во что бы то ни стало занять свое место на этом пиру, где другие обжираются, в то время как я голодаю, как собака… Чем ниже стоит человек, тем выше он хочет подняться… Из глубины пропасти, где я нахожусь, я хочу достичь вершины… Вот так… И, не видя выхода, я часто хотел разбить себе голову о стены моей тюрьмы… Но я слишком слаб… не решился… И в эти минуты пью… дохожу до животного состояния… теряю облик человеческий… И вы со мной заговорили о миллионах! Со мной! О! Если только вы подшутили надо мной – то берегитесь… Как верно то, что я сын Майкла Гардвина, повешенного, – так же верно, что я задушу вас этими руками!

Бам был страшен. Лицо его сильно побледнело. Горящие глаза отражали темные страсти обездоленного человека, сердце которого бьется лишь для зависти и ненависти…

– Хорошо! – холодно произнес Тиллингест. – Именно такой человек мне и нужен… Я не ошибся…

Затем, подозвав к себе Бама, он что-то говорил ему, но так тихо, что только его собеседник мог расслышать то, что предназначалось ему узнать.

Было одно мгновение, когда Бам вздрогнул как от удара электрического тока…

Когда он отошел, то был еще бледнее, чем прежде, но непреклонная воля озаряла его лицо.

– Вы поняли меня? – спросил Тиллингест.

– Да!

– Откройте эту дверь и позовите мою дочь.

Бам повиновался. Эффи вошла.

– Дочь моя, – сказал Тиллингест, – вложи свою руку в руку этого человека… Я обещал, умирая, оставить тебе двойное наследство: мужа и приданое… На рассвете священник соединит вас у моего смертного одра… Что же касается приданого, то оно находится в верных руках…

Бам поклонился и подал руку Эффи. Она взяла за руку Бама.

Тиллингест, странно улыбаясь, откинул голову и закрыл глаза: он мог теперь спокойно ждать смерти…

Глава 4
Общество мадам Симонс

Покинем великолепный Бродвей, красоты Центрального парка, памятники Пятой авеню, минуем монастырь Святого Сердца, больницу для глухонемых, парк, названный в честь натуралиста Одюбона…

Пред нами голая и сухая поляна.

В центре ее, окруженное несколькими тощими деревьями, стоит печальное, мрачное здание с высокими стенами из старого камня. Оно имеет вид бездыханного трупа, которого забыли предать земле. Именно так выглядит это сооружение.

Это Альм-Хауз – дом призрения бедных.

Шесть часов утра. Со времени описанной нами сцены прошло двое суток. Оттепель. Моросит мелкий дождь. Земля набухла и превратилась в черное месиво… Дом нищих кажется еще более убогим под этим дождем, и деревья жалобно вскинули свои сухие ветки, как руки, воздетые к небу с мольбой о помощи.

Около Альм-Хауза разбросаны на обширном пространстве груды камней, столбов, деревянных и железных крестов… Все скривилось налево или направо, все пошатнулось, как будто эти знаки могил стараются сблизиться, чтоб утешать друг друга или обмениваться шепотом надежды…

Да, мы на кладбище. Но здесь покоятся лишь тела обездоленных, притесненных и угнетенных, не имевших сил перенести тяжкую долю, сломленных жестоким роком. Это Поттерфильд – кладбище для бедных.

В Альм-Хауз попадают для того, чтоб страдать. Затем рассеянный доктор проходит между белыми койками и, указывая сегодня на одну, завтра на другую, говорит:

– Все.

После этого является священник и молится. Деревянный белый гроб – последняя рубашка, как говорят американцы – укрывает труп. Глина довершает дело.

* * *

Зима, шесть часов утра, еще темно… Вот со стороны города, под дождем и по грязи, медленно направляются к этому мрачному месту два человека. Не доходя до Альм-Хауза, они расходятся.

Одна из фигур приближается к кладбищу.

Это женщина. Она одета в черное. Лицо прикрыто вуалью. Она с трудом пробирается вперед, скользя по выбоинам, но идет прямо, не сворачивая, видимо, хорошо зная дорогу.

Она вступает в пределы Поттерфильда и уверенно направляется к одной из могил.

Здесь она поднимает вуаль, скрещивает руки, преклоняет колени и молится.

Она конвульсивно вздрагивает всем телом. Она плачет.

О ком?

Эта женщина молода. Под крепом, покрывающим ее лоб, видны локоны восхитительных светлых волос. Когда же она поднимает глаза к небу, как бы прощаясь с существом, которого уже нет на свете, открывается ее лицо, озаренное красотой и нежностью.

Она плачет. Она целует своими свежими и молодыми губами эту мокрую землю, в которой вязнут ее колени…

Затем, сделав усилие, она встает и быстро удаляется, не обернувшись назад…

Мужчина идет к ней навстречу.

– Нетти, дорогая Нетти! – воскликнул он, взяв ее руку. – Как я корю себя за то, что уступил вашему желанию, особенно в такой дождь и при вашем слабом здоровье…

Перед ней стоит молодой человек двадцати пяти лет, блондин, с почти женским лицом. Его голубые глаза смотрят с невыразимой любовью на дрожащую молодую девушку.

Она не отвечает.

Оба спешат возвратиться в город. Но Нетти все еще плачет, и слезы катятся по ее щекам, как крупный жемчуг.

– Извините меня, друг мой, – тихо говорит она наконец.

– Но зачем же вы решили сопровождать меня? Ведь это такая грустная прогулка… Я совершаю ее не в первый раз… Я часто хожу сюда… И как часто! Если бы вы только знали!

– Но почему вы не хотите сказать мне всю правду? Я уже давно понял, что вас не покидает глубокая скорбь… Почему же вы скрываете ее? Разве я вам не друг?

– Эванс, я не знаю сердца более преданного, более благородного, чем ваше… Но пока я не могу ответить на ваши вопросы ничего, кроме того, что говорила раньше… Вы когда-нибудь все узнаете… Пока еще не пришла пора – позвольте мне молчать… Та, которая покоится там, – моя мать. Она вынесла все пытки, которые разрывают сердце и убивают тело… Она умерла в глубоком отчаянии. Та ночь была ужасна, я никогда не забуду ее, она не изгладится из моей памяти… Мама завещала мне дело, которое я должна и хочу завершить. Когда я выполню ее волю, тогда все расскажу… А пока не спрашивайте ни о чем…

Весь оставшийся путь оба молчали.

Город уже просыпался. Рассвет, серый и белесоватый, подчеркивал бледность фасадов мраморных домов.

Они миновали Центральный парк.

На углу площади Святого Марка и Первой авеню оба остановились у скромного домика.

Через минуту дверь распахнулась – и толстая женщина с веселым лицом вскричала, увидев Нетти:

– Наконец-то! Дорогое дитя мое! Я так беспокоилась! Скорее, скорее! Чай ждет вас… и с такими гренками, каких вы еще не грызли никогда вашими зубками…

Затем она повернулась к Эвансу:

– А вы, мой ученый доктор, совсем замерзли и раскисли… Погрейтесь у огня, и все пройдет!

Славная мадам Симонс, содержательница крошечного кафе, деятельная, бойкая и непоседливая, потащила Нетти в гостиную. Девушка опустилась в кресло возле камина…

– А вы все будете стоять и рассматривать ее?! – воскликнула опять мадам Симонс, обращаясь к Эвансу. – Ну да, она хорошенькая, да, она прелестная! Это бесспорно… Но это не мешает чаю остывать! Ну-ка, доктор, накроем на стол…

Она по-особенному произнесла слово «доктор», делая сильное ударение на последнем слоге.

– Сегодня, – продолжала она, расстилая пухлыми руками коричневую с белыми цветами скатерть, – нашей дорогой Нетти надо запастись мужеством, сегодня день Совета в Академии… Будут обсуждать ее картину, ее творение… Знаете, я держу пари… что ей дадут пять тысяч долларов… Хотите держать пари, доктор?

И, говоря это, она ставила на стол чашки, блюдца и чайник, из носика которого вырывались струйки белого пара.

– Ах, кстати, Нетти, письмо для вас…

Она вынула из кармана своего передника конверт и передала его девушке.

Нетти распечатала его и вскрикнула:

– Тиллингест умер! Умер!

Затем, проведя рукой по лбу, прошептала:

– Небесное правосудие! Не торопись так! Подожди…

Глава 5
Мистер Колосс

В эту минуту раздался стук в дверь гостиной, и мягкий голос спросил:

– Можно войти?

– Это Колосс, – сказала мадам Симонс. – Войдите!

Дверь приоткрылась.

Колосс – фамилия довольно странная, но она казалась еще более странной из-за своего носителя.

Вошедший не шел по ковру, а скользил, будто его тело было таким легким, что не производило шума при движении. Кто произвел на свет это существо? Какое-нибудь экзотическое семейство, оставившее на льдине ребенка, которого потом течением унесло далеко от Гренландии, Шпицбергена или Камчатки? Или тот сказочный мир, который фантазия Свифта населила лилипутами? Или таинственное племя пигмеев? Или просто сон? Как бы то ни было, но в комнату вошел человек более чем необыкновенный.

Имел ли он четыре фута от пола? Если мы назовем даже три с половиной, то и это будет преувеличением. Но если он так мал ростом, то не компенсирует ли он толщиной этот недостаток? Отнюдь. Он хрупкий и тонкий, как стебель одуванчика. Всмотревшись повнимательнее, нельзя не удивиться гармоничному сочетанию роста и комплекции этого существа.

Как ни странно, его облик в точности соответствовал американскому типу. Это было уменьшенное изображение больших янки, известных по рисункам во всех пяти частях света. Длинное лицо, козлиная бородка, курчавые волосы… Все было на месте.

При этом и типичный костюм: длинный черный сюртук, белая рубашка с отложным воротником, широкий галстук, широкие и неуклюжие панталоны, сапоги на толстых подошвах…

Его прозвали Колоссом как фурий – Евменидами.

Он подошел, улыбаясь во весь рот, с лицом, сиявшим любезностью. Но было еще что-то кроме нее… Большая радость переполняла этого маленького человека.

Мистеру Колоссу было, по всей вероятности, около шестидесяти лет. Борода и волосы были белы как снег.

Надо заметить, что все на нем было чисто, аккуратно, как на куколке, только что полученной из магазина.

– Это я! Здравствуйте, дети мои! – сказал Колосс тонким, но не пронзительным голосом, вполне соответствовавшим его маленькой фигурке.

Мадам Симонс своей толстой рукой дружелюбно потрепала его по щеке, будто ребенка.

– Сэр, – сказала она шутливо, – зачем вы пришли сюда?

– Хе-хе, – ответил Колосс, подходя к Нетти, все еще задумчиво смотревшей на только что полученное письмо, – я имею, кажется, право интересоваться делами своих учеников…

Нетти тепло улыбнулась карлику.

– Здравствуйте, друг мой! Как я счастлива, что вижу вас!

И она протянула ему свою белую ручку, в которой совсем утонула лапка старика.

– Счастлива! – повторил Колосс. – Гм… вот слово, которое доставляет мне большое удовольствие! А вы, Эванс, – прибавил он, обращаясь к доктору, – разве не пожелаете мне доброго утра?

– Непременно, дорогой мой профессор, – широко улыбнулся молодой человек, – извините меня, но я задумался о другом…

Колосс посмотрел на него.

Глаза Колосса достойны описания. Когда он широко раскрывал их, то, говоря без особого преувеличения, все существо маленького человека, так сказать, исчезало. Видны были только серые зрачки, глубокие, как море, в глубине которых волновался целый мир мыслей и чувств.

Наши четыре действующих лица разместились вокруг стола. Начался скромный завтрак.

– Послушайте, дорогой мой Колосс, – сказал Эванс, – позвольте задать вам один вопрос… Вы сегодня сияете радостью. Не будет ли нескромностью пожелать присоединиться к ней?

Заметим мимоходом: прозвище Колосс так утвердилось за ним, хотя настоящее имя старика было Джон Веннерхельд, что никому не приходило в голову называть его иначе, чем мистер Колосс.

– Вы довольно верно угадали, дорогой доктор, – сказал старик. – И иногда я очень сожалею, что у меня такая маленькая фигурка…

– Почему?

– Потому, что мое скромное тело, сегодня, например, кажется мне слишком тесным, чтоб вместить такую беспредельную радость, – да, именно беспредельную, переполняющую мою душу.

Действительно, глаза старика блестели, и весь он готов был лопнуть от распирающего его счастья.

– Расскажите нам, – сказала Нетти, – чтоб и мы порадовались вашему счастью!

– Предположите, – начал Колосс, взгляд которого принял выражение глубокой задумчивости, – предположите, что человек посвятил всю свою жизнь решению какой-нибудь задачи. Представьте себе, что он потратил пятьдесят лет… да, я могу сказать, что именно пятьдесят… на изучение, на усовершенствование идеи… что в свои усилия он вложил все честолюбие, всю волю, все силы своей души… И вдруг, в такую ночь, какая была, например, сегодня, когда дождь бьет в стекла, когда ветер воет… Истина неожиданно открывается во всей своей полноте, почти осуществленная, осязаемая… Как вы думаете, в такую минуту человек не может обезуметь от бесконечной, неизъяснимой радости?

– Но в чем же дело? – воскликнул Эванс, увлеченный энтузиазмом старика.

– Мне нужно три дня… Я назначил себе этот срок… и тогда вы все узнаете… Ах! Их железные дороги, опоясывающие весь свет с одного конца до другого, их сухопутные и трансатлантические телеграфы, их великаны-аэростаты! Как все это будет казаться мелко, мизерно! Мое произведение не имело предшественников, не имеет равных себе! Это бесконечность, взятая с бою, порабощенная… И это так просто на самом деле! И как я не открыл этого раньше? Ну да хватит говорить о себе, сегодняшний день принадлежит Нетти… – И, обращаясь к молодой девушке, он сказал: – Вы помните нашу первую встречу пять лет назад? Вы были, как и сегодня, очаровательны и добры… В вас было чутье, понимание искусства… Я сказал вам: учитесь рисовать… Я еще помню, как вы неправильно проводили линии на бумаге… Терпение, говорил я вам, а главное – старание! Я заставлял вас работать по пять часов в день… в продолжение целого года, начиная всегда в одно и то же время и заканчивая в те же минуты…

– А добрая мадам Симонс кормила меня и не брала денег за квартиру… по вашей просьбе, – перебила его Нетти, смотря на толстую хозяйку, которая из чрезмерной скромности прятала свое лицо в кружке с чаем.

– Вы правы, Нетти! Мы не забудем никогда, что она сделала для нас, – продолжал Колосс взволнованным голосом.

– Я прошу вас, – сказала мадам Симонс глухо, – не вмешивать меня в ваши истории и оставить меня в покое!

У доброй женщины показались слезы на глазах.

Нетти встала, взяла ее голову обеими маленькими руками и поцеловала. Толстая хозяйка вырвалась, шумно высморкалась и воскликнула:

– Я же вам сказала, оставьте меня в покое… Я люблю общество, вот и все!

– Возвращаюсь к Нетти, – сказал Колосс. – Через год она умела рисовать… но ей был знаком только процесс рисования. Тогда я взялся за нее серьезнее, отнял все модели… ей пришлось рисовать по памяти… Она должна была копировать формы, которые возникали в ее воображении. Затем я ей дал в руку кисть… Сегодня пять лет с того дня, как она начала проводить первую линию, и вот через несколько часов достопочтенная Национальная галерея Нью-Йорка откроет двери гудящей толпе… и эта толпа в изумлении остановится перед прекрасным произведением нашей Нетти! Нашей Нетти, которую я сделал живописцем, я, Колосс, посредственный рисовальщик и неумелый пачкун… я, уверяющий, что можно дойти до всего, не следуя никакому другому правилу, кроме того, которое формулируется двумя словами: «Терпение! Старание!»

– Точно так же было и со мной, когда я ощупью искал своего призвания: вы сделали из меня доктора, которым, я надеюсь, вы будете иметь право гордиться, – сказал Эванс, пожимая руку старика.

– Э, боже мой! – воскликнул Колосс. – Да к чему же служили бы живые силы природы и разума, если бы хорошее направление не развивало их во всей полноте?

В эту минуту прозвенел звонок у двери.

– Опять почтальон! – сказала мадам Симонс. – Сегодня какое-то почтовое утро…

Она вернулась с конвертом в руках.

– Письмо мисс Нетти Дэвис. М-да, – прибавила она, грозя пальцем молодой девушке, – у вас слишком большая корреспонденция, моя красавица…

Нетти взяла конверт.

На нем была печать и подпись: «Арнольд Меси и К^о. Нью-Йорк, Нассау-стрит, 5».

Она вдруг страшно побледнела и, сделав над собой усилие, отдала письмо Колоссу, который поспешно распечатал его.

– Вот, слушайте!

И он прочел громким голосом:

– «Мистер Арнольд Меси, посетивший вчера, до публичного открытия, выставку Национальной галереи, просит мисс Н. Дэвис пожаловать в два часа в зал конкурса, чтобы переговорить с ним о покупке ее замечательной картины».

Нетти вздрогнула.

– О! – воскликнула она, закрыв лицо руками.

Эванс в молчании смотрел на нее. Какие же это тайные страдания постоянно омрачали это чистое существо?

Колосс мягко взял руку Нетти.

– Терпение! – сказал он ей. – Терпение и старание!

Глава 6
Купите! Купите большую новость!

При въезде в Нью-Йорк с северной стороны мы оказываемся в непроходимой чаще узких и грязных улиц. Это остатки старого города. Они тянутся вдоль берега реки и представляют собой лабиринт, куда не проникает ни свет, ни воздух.

Одна из таких улиц зовется Старый Каток.

И действительно, нужно проявить чудеса ловкости, чтобы не поскользнуться на ее грязной покатости и не упасть в зловонные ручьи, протекающие по ее краям.

Здесь, на углу улицы Фронт, в нескольких шагах от берега, стоит высокое здание, когда-то служившее, вероятно, складом различных товаров. Это нечто вроде рынка, покрытого крышей, с которой дождь и ветер сорвали черепицу, обнажив сгнившие балки. Истлевшие и плохо прикрепленные одна к другой доски его стен кажутся старой заплесневевшей бумагой.

Кучи грязи у полусгнившего фундамента дома чередуются с лужами грязной и вонючей воды. Сорвавшаяся с одной петли дверь ведет вовнутрь…

Через окна, вырезанные высоко в стенах, едва пробиваются лучи солнца.

В этой затхлой полутьме едва можно разглядеть формы каких-то существ, похожих на людей. Чьи-то маленькие тела лежат, тесно переплетенные между собой. Головы, ноги – все смешалось, покрытое грязными лохмотьями, на фоне которых резко выделяются лица, руки и голые ноги.

Где-то бьет семь часов.

Тогда в разных концах помещения поднимается несколько фигур. Это взрослые люди, которые тоже спали здесь, в этом вертепе грязи и нищеты. Один из них прикладывает пальцы к губам и издает пронзительный и долгий свист, который повторяют его помощники.

И как в театральных представлениях жезл колдуна вдруг оживляет неподвижные камни, так и тут вся эта масса внезапно начинает потягиваться, копошиться, толкаться…

– Эй, черти! Вставать!

Это воззвание относится к детям: это дети валяются здесь, скученные, будто животные в стойле.

Свисток оказывается недостаточным средством, как и крик. Тогда раздаются хлопки длинного бича. Нельзя поручиться, что этот бич не достанет спину или голову кого-нибудь из этих несчастных.

Во всяком случае, так как подъем происходит недостаточно быстро, один из взрослых врывается в этот муравейник, раздает удары направо и налево, толкая ногой то того, то другого, и сопровождает все это грязными ругательствами, хлопаньем бича и свистом.

Происходит жуткая толкотня и потасовка.

Тут собраны дети разных возрастов, начиная с мальчишки десяти – двенадцати лет, бледного, худого, иссохшего, и кончая ребенком пяти лет, сохранившим остаток младенческой свежести на щечках.

Кто эти дети?

Это покинутые отцом и матерью, убежавшие из родительского дома, изгнанные из-под пустынного крова, бегущие своими маленькими ножками по пути порока и мошенничества. В Нью-Йорке детьми торгуют как всем остальным. Их заставляют работать, они продают газеты, чистят сапоги, бегают в качестве посыльных…

Специальные люди подбирают этих бродяг на улицах и уводят к себе вечером, чтоб иметь их под рукой. Они бросают им по куску хлеба, немного солонины и гонят на водопой к ручью, как стадо баранов…

Вот уже все малютки на ногах. Им было нелегко это сделать, потому что в эти зимние ночи холод сковывает и тела, и волю.

Дверь открыта.

Они выходят под надзором вожаков. Те подгоняют отстающих хлесткими ударами по чему придется.

Они выходят на улицу, меся ногами густую грязь, и выстраиваются в два ряда вдоль стены.

Выходит хозяин. Это сытый детина с размашистой походкой, с красным лицом. Его зовут мистер Спондж (Губка). Действительно ли это его имя или это намек на количество потребляемых им напитков, не имеет значения.

Он бросает довольный взгляд на свою армию.

Мистеру Спонджу предстоит произнести речь.

Он откашливается, выплевывает черную слюну и говорит:

– Эй вы, чертенята! Сегодня хороший день! Есть новости! Нужно будет выть крепко и без устали! Если дело пойдет хорошо, получите супу!

Затем, отпуская своих солдат жестом, достойным генерала из оперы, он восклицает:

– Ну проваливайте ко всем чертям, и как можно скорее!

Раздается громкий крик. Мальчишки чувствуют себя свободными, они могут бежать, скакать, как им вздумается. Они направляются к типографии. Они стараются превзойти друг друга не из любви к труду, а по врожденному детскому инстинкту, который всякую тяжелую работу превращает в игру.

Нужно посмотреть на них, когда они приходят за газетами! Они толпятся, толкаются, лезут на спины друг другу, яростно отшвыривают слабых…

Каждому хочется опередить другого в получении первых номеров.

Затем, нагрузившись газетами, они разбегаются по всему городу.

И уже через несколько минут они терзают уши прохожих и удивляют эхо, которое не может отвечать им в унисон, крича своими тонкими голосами!

– Важная новость! Купите! Несостоятельность Тиллингеста! Смерть банкрота! Сто миллионов долларов долгу! Купите! Два цента! Важная новость! Тиллингест – вор! Купите! Купите!

В это время Трип и Моп философски курили свои трубки у стойки заведения на Брод-стрит.

Вдруг один из юных разносчиков распахнул настежь дверь кабака и закричал во все горло свое рекламное объявление. Трип вздрогнул.

– Что? – спросил он.

– Что такое? – проворчал Моп.

В следующее мгновение Трип выбежал на улицу и вырвал из рук продавца номер «Нью-Йорк геральд», бросив ему вместо денег расхожую фразу:

– Ты будешь считать это за мной!

Затем он вернулся к стойке и, конечно, для улучшения зрения, влил в себя стакан виски. Далее он дрожащей рукой разложил перед собой огромный лист газеты, пробежал по столбцам пальцем и, наконец, испустил громкий вопль.

– Чтоб тебя черт повесил! – отреагировал Моп. – Что ты там нашел?

– Смотри, читай, животное!

Моп взял в руки «Геральд» и посмотрел на ту колонку, где остановился черный ноготь его почтенного компаньона.

– Ах! – воскликнул он.

– Ну что?

– Черт возьми!

– Мы разорены!

– Полный провал!

– Все к черту!

И они посмотрели друг на друга глазами, полными отчаяния.

Трип первый пришел в себя.

– Что бы это значило? Позавчера вечером прелестная девушка…

– Ангел, – кивнул Моп.

– Приезжает за нашим другом Бамом…

– И увозит его…

– Да…

– В дом Тиллингеста, банкира, богача, денежного мешка…

– Проходит тридцать шесть часов…

– Мы готовимся идти к Баму с поздравительным визитом…

– И вдруг узнаем, что Тиллингест разорен!

– Мало того, умер!

– Следовательно, наш визит уже ни к чему…

– И значит, нам остается лишь сожалеть, что бедный Бам так опрометчиво поступил…

Наступает тягостное молчание.

– Итак, – начал опять Моп, – еще одна ветка сломалась… Что делать?

– Во-первых… Где Бам?

– Это правда… Что, если с ним сыграли злую шутку?

Снова молчание.

– Знаешь, – сказал Моп, – у меня возникла мысль…

– Говори…

– Пойдем в «Старый флаг». Может быть, Догги знает что-нибудь…

И, взяв Трипа под руку, Моп тащит его к «Старому флагу». Они идут быстро, обдумывая по дороге различные версии.

Лишь только они распахнули дверь «Старого флага», как Догги закричал:

– Хороши ребята, нечего сказать! Почему вас не видно с субботы? Вы бежали как воры, да вы и есть таковые!

– Извините, – шепчет Трип, – дела…

Догги смотрит на них исподлобья.

– Ну, вы все-таки пришли… Значит, есть совесть… Вы хорошо сделали, что пришли… У меня есть для вас письмо.

– Для нас?!

– Да, его принес вчера вечером лакей, очень хорошо одетый, и просил меня непременно передать вам это письмо до двенадцати часов.

– Теперь восемь… Мы еще не опоздали.

Догги держит письмо своими жирными пальцами и помахивает им. Примерно так дразнят куском сахара дворняжку.

– Распечатай, – говорит Трип, передавая письмо Мопу.

Тот почтительно распечатывает. Что-то выпадает из конверта.

– Это еще что? – восклицает Догги.

– Банковый билет!!!

Все трое нагибаются, чтоб поднять его, и так сильно стукаются головами, что отскакивают в разные стороны. Трип первый приходит в себя:

– Двадцать долларов!

– Отлично!

– Теперь читай письмо…

Трип громко читает:

– «Дорогие друзья, я нужен вам, а вы нужны мне. Приходите в двенадцать часов в отель «Манхэттен», в холл. Подождите меня. Так как ваша одежда не совсем прилична, то посылаю вам немного денег, чтобы вы могли сменить гардероб. Не нужно роскоши, нужны вкус и хорошие манеры. Не опаздывайте. Скажите Догги, что я его не забываю. Бам».

Ими овладевает не радость, а безумный восторг. Трип и Моп пляшут среди столиков, а в это время Догги, торжественно раскинув руки, благословляет этих двух негодяев.

Но постепенно чувство реальности возвращается к ним.

– Ну что же? – спрашивает Трип.

Догги начинает нравоучительным тоном.

– Господа, – говорит он важно, – бывают минуты в жизни людей, когда судьба, устав их преследовать, протягивает руку помощи… Вы попали именно в такую ситуацию. Верьте мне, джентльмены. Не упускайте этого случая… Я всегда считал Бама умным и находчивым юношей. Эти двадцать долларов доказывают мою несомненную правоту. Ступайте покупать себе одежду… В нескольких шагах отсюда открыт новый рынок, и за пять долларов вас оденут с головы до ног как принцев…

– О, за пять долларов!

– Ну, положим, за шесть, и вы будете одеты как короли!

Это последнее сравнение приятно щекочет честолюбивую жилку наших оборванцев.

– А где же рынок?

– На углу Бродвея и Уокер-стрит. Это настоящий рынок и таких размеров, какие неизвестны в Европе. Пять этажей, загроможденных жакетками, водопад из панталон, гора шляп, река рубашек и черный рудник башмаков с громадными гвоздями…

Подойдя к рынку, друзья были ошеломлены криками продавцов и покупателей, бушующими толпами народа, обилием самых разнообразных товаров, огромными рекламными вывесками.

На одной из них изображено легендарное превращение оборванного нищего в красавца, подносящего букет улыбающейся леди…

И через десять минут из этих многоцветных, ярких, кричащих бездн выходят преображенные оборванцы.

Во-первых, Трип – жакетка в зелено-черную клетку, желтые с зелеными полосами брюки, красный шарф на шее, цилиндр набекрень, на ногах – большие башмаки «Мольер»… В руке – массивная палка.

Во-вторых, Моп – красноватое пальто, панталоны небесного цвета, по-гусарски стянутые на коленях, галстук желтый с черными полосами, войлочная шляпа, в руке – массивная палка…

Все стоило обоим тринадцать долларов.

Они на минуту останавливаются на тротуаре и осматривают друг друга, фатовато помахивая палками.

– Одиннадцать часов, – глубокомысленно отметил Трип.

– Следовательно, – подхватил Моп.

– До двенадцати еще тьма времени!

– Так вперед!

– Вперед!

И друзья устремились в ближайший кабачок.