Текст книги "Театральная секция ГАХН. История идей и людей. 1921–1930"

Виолетта Гудкова
Театральная секция ГАХН
История идей и людей
1921–1930

Любимым друзьям – Сереже, Семусю, Юре – и нашему Хогвардсу, 8-й физико-математической

О чем и для чего написана эта книга

Перед вами очерк истории создания, нескольких лет напряженной работы – и драматической гибели Театральной секции Российской академии художественных наук (с 1925 года – Государственная академия художественных наук), написанный по архивным материалам, хранящимся в РГАЛИ. Это рассказ о том, как рождалось отечественное театроведение, что за ключевые научные дискуссии шли в стенах Академии, какие методологические и теоретические задачи ставили перед собой ученые, кто и как задавал направления и структуру исследований об искусстве театра[1]1
  Театроведение создавалось в двух научных учреждениях: параллельно московской Теасекции ГАХН плодотворно работал Театральный отдел ленинградского Института истории искусств (Зубовского института), рассказ о котором не входит в задачу данной работы.


[Закрыть].

Недолгая, но на редкость продуктивная деятельность Театральной секции, созданной в начале 1920‐х годов и ликвидированной уже к их концу, долгое время оставалась мало кому известной. Тихая академическая заводь вдруг оказалась средоточием идеологических противников власти. После разгрома Академии многие из тех, кто в ней работал, не то чтобы исчезли из профессии – постарались быть менее заметными, более не рисковали. Попав под подозрение властей и оказавшись без работы, они, конечно, не обсуждали случившееся сколько-нибудь широко.

В 1950‐е, 1960‐е, даже в 1980‐е люди, стоявшие у истоков отечественной науки о театре, еще ходили по московским улицам. В ГИТИСе рассказывал о культуре итальянского Средневековья чудом уцелевший бывший кадет А. К. Дживелегов, блистательные лекции читал П. А. Марков, за столом научного сотрудника Бахрушинского музея сидел В. А. Филиппов, продолжали писать книги и ходить в театры Н. Д. Волков и П. М. Якобсон, в домике на Арбате принимал новых учеников А. Ф. Лосев… Но на протяжении десятилетий отсутствие знания об истоках профессии теми отечественными театроведами и историками театра, кто пришел за ними, кажется, даже не осознавалось.

В 1995 году в Государственном институте искусствознания на Козицком состоялась конференция, посвященная 75-летию ГАХН. Доклады читали два дня, прошли интересные обсуждения, была обнародована масса нового материала. После обобщающих выступлений[2]2
  См.: Вздорнов Г. ГАХН в контексте современной науки // Вопросы искусствознания: Журнал по теории и истории искусств. М.: ГИИ. XI. (2/1997). С. 5–6; Стрекопытов С. ГАХН как государственное научное учреждение // Там же. С. 7–15; Хан-Магомедов С. ГАХН в структуре научных и творческих организаций 20‐х годов // Там же. С. 16–23.


[Закрыть] перешли к докладам о работе различных секций Академии – Психологической, Полиграфической, Библиографического отдела, Хореологической лаборатории и секции Изучения творчества детей. Для рассказа о Театральной секции тогда докладчика не нашлось. Ценнейший, достаточно систематизированный архив Теасекции ГАХН до поры до времени был никому не нужен и тихо лежал в РГАЛИ, не вызывая ни у кого интереса.

По размышлении можно понять, отчего сложилось так, а не иначе.

В 1930‐е, после разгрома ГАХН, «вычищенные» сотрудники Теасекции уходили в менее связанные с идеологией области, будучи не уверенными в дальнейшей своей судьбе. Травматический опыт репрессий хорошо запомнился. И на протяжении десятилетий в публичном пространстве о существовании опальной Академии молчали.

После войны, в 1948–1949 годах, гонения вновь обрушились на театральных критиков и театроведов, по профессуре и питомцам Государственного института театрального искусства катком проехала кампания по борьбе с космополитизмом.

Как очевидно сегодня, и после смерти Сталина, в середине 1950‐х, дышалось все еще нелегко (напомню неприятие пьес А. Володина, В. Войновича, запрет зоринских «Гостей» и травлю автора, сложности с рождением театра «Современник», выразительные репетиции на его сцене «Голого короля» Евг. Шварца и пр.)[3]3
  См. об этом: Гудкова В. Инерция страха и попытки прорыва. Драматургия на втором съезде советских писателей // Новое литературное обозрение. 2017. № 145. С. 86–105.


[Закрыть]. Когда во второй половине 1950‐х началась волна трудной, все еще не уверенной в исходе реабилитации расстрелянных, замученных, пропавших без вести, многие бывшие научные сотрудники ГАХН были живы, работали. Но, разбросанные по различным местам службы, разобщенные, интеллектуально обескровленные, не могли и помышлять о восстановлении прежних исследований. Да и просто – минуло три десятилетия, самым молодым сотрудникам Теасекции было под шестьдесят.

Когда же пришли 1960‐е, с оживившимся современным театром, интерес к академической работе, как сейчас представляется, был отодвинут распахнувшимися возможностями и увлекательными задачами.

Новое поколение отечественных театроведов, получивших в свое распоряжение в начале – середине 1960‐х годов сектор Театра народов СССР в Институте истории искусств, основанном в конце войны И. Э. Грабарем, скорее всего, собственно о ГАХН и ее Теасекции в эти годы забыло. Зато сотрудники института хорошо помнили недавние увольнения, идеологическую травлю, безденежье. Мужества требовали избираемые к исследованию темы – книга К. Л. Рудницкого о репрессированном Мейерхольде, появившаяся на гребне оттепели, стала одной из лучших. Во второй половине 1970‐х вышло в свет двухтомное исследование М. Н. Строевой «Режиссерские искания К. С. Станиславского». Много позже занялись Евг. Вахтанговым, Л. Сулержицким, А. Таировым, Мих. Чеховым, Вас. Сахновским… Но в целом у театроведческой среды вкус к исследованиям историко-теоретического характера был надолго отбит. Недоставало и образовательного фундамента: это поколение театроведов, как правило, не владело иностранными языками, соответственно, не могло читать новейшую специальную литературу, тем более что, если даже книги и статьи появлялись, они зачастую оседали в спецхранах. Живые связи с зарубежными коллегами были утрачены и восстанавливались медленно, поездки по Европе и миру были предельно затруднены, архивы – либо вовсе закрыты, либо труднодоступны – открываться они начали только в конце 1980‐х, неспешно, не все и не для всех (а сегодня процесс разворачивается в обратную сторону). Все это, вместе взятое, привело к переориентации исследователей на актуальную отечественную тематику. Утраченное историческое знание сказывалось в сужении видения проблем и методов их рассмотрения.

Талантливые литераторы и критики, составившие сектор Театра народов СССР в институте на Козицком, азартно занялись живым театром, находившимся на подъеме в десятилетие 1960‐х – начала 1970‐х. Заинтересованное рецензирование ярких спектаклей, работа в худсоветах, страстное участие в нередких кампаниях по отстаиванию то режиссера (А. Эфроса, О. Ефремова, Ю. Любимова, Л. Хейфеца), то драматурга (А. Володина, В. Розова, позднее – Л. Петрушевской либо В. Славкина), статьи в защиту пьесы либо театральной премьеры, борьба с доносами, публичные диспуты, радости создания новых коллективов – «Современника», Таганки – занимали их души и умы значительно больше, нежели рискованная сравнительно недавняя «история», о которой, надо признать, они мало что знали. Чудом сохранившиеся дневники и письма еще таились в столах авторов, многие мемуары только писались…

Доступ к сохранившимся документальным источникам был весьма ограничен, да и вкус к архивам, осознание их значения начали просыпаться лишь на исходе 1970‐х. Свою роль в этом сыграли литературоведы – вспомним бум архивных публикаций конца 1980‐х – начала 1990‐х годов. Ситуация стала меняться лишь в те месяцы с резким расширением допущенного к печати и жадным интересом к прежде запрещенным именам и событиям. Каждое новое-старое имя вытаскивало с собой, как вывороченный из земли корень, множество неизвестных сведений, фактов, задавало новые вопросы. У меня внимание, доверие, любовь к документу оказались связанными с драгоценной возможностью работать с рукописями М. А. Булгакова, в конце 1970‐х – бесспорного кумира читающей публики. Ценность и взрывчатость исторического источника, его невероятная продуктивность театроведами была понята далеко не сразу, входила в сознание на протяжении не менее двух десятилетий.

Лишь к середине 1990‐х, оглядевшись по сторонам и переведя дух от бурных происшествий и перемен общественной и культурной жизни России, театроведы вспомнили о предшественниках.

К огромному научному наследию ГАХН начали обращаться только в два последних десятилетия[4]4
  Некоторые ключевые темы книги разбирались в статьях: Гудкова В. В. Театроведение 1920‐х годов: поиск метода // История театра в архивных и книжных собраниях. М.: Три квадрата, 2011. С. 123–133; Gudkova V. Die Semantik der Theaterauffuhrung: Die Theatertheorie an der GAChN // Kunst als Sprache – Sprachen der Kunst: Russische Asthhetik und Kunsttheorie der 1920^er Jahre in der europaischen Diskussion. Hamburg Felix Meiner Verlag. 2014. S. 309–321; Гудкова В. Смена караула, или Новый театральный зритель 1920‐х – начала 1930‐х гг. // Новое литературное обозрение. 2014. № 123. С. 104–130; Гудкова В. В. «Новый зритель» как проблема: Изучение публики 1920‐х гг. в докладах Театральной секции ГАХН. 1925–1928. Публ., вступ. ст. и коммент. В. В. Гудковой // Мнемозина. Документы и факты из истории отечественного театра XX века. Вып. 6. М.: Индрик, 2014. С. 743–812; Гудкова В. Кому мешали ученые, или Как разгоняли Теасекцию ГАХН // Новое литературное обозрение. 2015. № 134. С. 170–201; Гудкова В. В. Театр как искусство в философской и театроведческой рефлексии ГАХН // Искусство как язык – языки искусства. Государственная Академия Художественных Наук и русская эстетическая теория 1920‐х гг. Филологическое наследие. В 2 т. / Под ред. Плотникова Н. С. и Подземской Н. П. М.: Новое литературное обозрение, 2017. Т. 1. Исследования. С. 227–264; Гудкова В. В. Дискуссия о терминах в Теасекции ГАХН: к созданию аналитического языка театроведения // Междисциплинарный журнал «Шаги». ИОН РАНХиГС. 2017. № 3. С. 24–44.


[Закрыть]. Первым основательным изданием стал двухтомник «Искусство как язык – языки искусства. Государственная академия художественных наук и эстетическая теория 1920‐х годов», подготовленный рабочей группой исследователей из Германии, Италии, России и Франции (М.: Новое литературное обозрение. 2017. Под ред. Н. С. Плотникова и Н. П. Подземской). В нем были опубликованы и материалы проходившей в Театральной секции методологической дискуссии. Но в целом деятельность Теасекции до настоящего времени остается практически неизвестной. Между тем к середине 1920‐х она стала одним из самых авторитетных и влиятельных подразделений Академии.

Насколько можно судить, теоретические идеи ученых Теасекции так и не получили развития, многие – усвоены без знания их авторов. Поэтому мне показалось важным как можно полнее представить в книге тексты, звучавшие в середине 1920‐х на ее открытых и закрытых заседаниях. Сохранившиеся протоколы докладов и стенограммы обсуждений доносят до нас нимало не остывший жар теоретических споров, так что мы в полной мере можем ощутить горечь несбывшихся планов, невыпущенных книг, задушенных идей.

Сегодняшнее состояние театроведческой науки подтверждает, что уничтожение Теасекции ГАХН (и ТЕО в ленинградском ГИИИ) на рубеже от 1920‐х к 1930‐м нанесло реальный и, в определенном смысле, непоправимый вред русскому театроведению как советского, так и постсоветского периода. Непоправимый – в том смысле, что прошедший век никто не вернет, а начинать приходится все равно с того самого места, где движение мысли было прервано.

Исследователям Теасекции ГАХН не было суждено успеть реализоваться в той мере, в какой они того стоили. Не вышли задуманные, полунаписанные, существующие порой лишь в планах и набросках книги и статьи; важные работы П. А. Маркова, В. Г. Сахновского, Н. Д. Волкова, В. А. Филиппова печатались как отдельные локальные высказывания и, будучи разбросаны по различным газетам и журналам, нередко заредактированные до стерильности, не воспринимались как звенья большого замысла.

Размышляя над структурой книги, я думала, нужно ли и каким образом разделить теоретические споры (что такое театр, спектакль, режиссура, актерское искусство, как возможна и возможна ли фиксация спектакля) – и философские основания дискуссии, рассуждения общеметодологического характера и анализ языка рождающейся науки. Очевидна была редкая системность деятельности новоиспеченных театроведов, тесная связь изучения материала и теоретических концепций, создающихся на его основе. Темы конкретных индивидуальных исследований вырастали одна из другой, провоцировали развитие мысли коллег, подпитывали друг друга. И важным было, выделив смысловое проблемное ядро задач Теасекции, показать, как связаны доклады одной подсекции с докладами соседней. Как начавшаяся в ГАХН (и в Теасекции) работа над Терминологическим словарем вызывает к жизни дискуссию П. М. Якобсона и В. Г. Сахновского. Изучение, как тогда говорили, «в историческом разрезе» рецепции «Ревизора» на русской сцене, встретившись с мейерхольдовской премьерой, выливается в многодневное обсуждение спектакля в различных ракурсах. Что, в свою очередь, приводит к размышлениям Сахновского о режиссуре, ее метафизике, важнейших задачах и пр. Дискуссии об актуальных событиях (таких, как обсуждение ситуации во МХАТе Втором либо выход в свет книги К. С. Станиславского «Моя жизнь в искусстве») подталкивают Н. Л. Бродского к мысли о меняющейся функции зрителя, а у Н. Д. Волкова рождают существенные соображения об эволюции театральной критики и т. д.

И конечно, фоном, многое определявшим в работе театроведов, идут события не культурные и художественные, а общественно-политические. В Теасекцию спускаются задания Наркомпроса, на территории ГАХН звучит установочное выступление П. М. Керженцева, предваряющее совещание при Агитпропе весной 1927 года, либо Теасекцию настоятельно просят подготовить материалы для Совещания о состоянии театральной критики и драматургии 1930 года.

Главным же и поразительным было то, что все происходящее разворачивало умы ученых в сторону исследования той или иной научной проблемы, не конъюнктурного послушания. Сколько можно судить, это было не нарочитой фрондой, а органичным проявлением характеров определенного типа, склада ума и образа мышления этих людей.

В итоге при соблюдении общего принципа хронологического рассказа были выделены главы: дискуссия В. Г. Сахновского и П. М. Якобсона о методе, длительная работа над Терминологическим словарем и размышления о меняющейся роли зрительской аудитории. А в середине повествования о профессиональной деятельности Теасекции помещен краткий очерк о центральных героях книги, их биографиях, перипетиях судеб.

Архив ГАХН вообще и Театральной секции в частности – это летопись, порой почти подневная, рассказывающая об интеллектуальной и духовной жизни поколения профессуры, чье становление пришлось на 1910–1920‐е годы.

Количество архивных документов Театральной секции составляет тысячи страниц. Это колоссальная и очень важная информация, от докладов и их обсуждений до характеристик отдельных, порой – выдающихся личностей, деталей устройства научного, и не только, быта, политических и культурных событий в их объемном отражении в документах эпохи. И данная работа – лишь первая попытка рассказать о Теасекции и ее существенных начинаниях.

В фонде отложились документы различного типа. Сугубо административные (сведения о составе и численности Теасекции, посещаемости и пр.), далее – планы и отчеты, дающие общее представление о программе исследований секции, то есть тесно связанные с содержательным наполнением работы. Наконец, ценнейшие свидетельства деятельности Теасекции – разнесенные по годам тезисы докладов и стенограммы их обсуждений, последовательная хроника исследовательской мысли: 1922, 1923, 1924, 1925… – и мучительные месяцы разгрома, 1929–1930.

Создавалась Теасекция в годы, когда авторитет академической профессуры был бесспорен, а революционные идеи воспитания нового человека многим представлялись достижимыми. Годы нэпа, казалось, вернули надежду и подтвердили исторический оптимизм. Важно еще раз сказать очевидное сегодня: новая экономическая политика, введенная для спасения власти (в противном случае рискующей быть сметенной разоренным, голодным народом), объявившая свободу частной инициативы, предпринимательства и торговли, привела к взрыву и свободе интеллектуального, художественного, научного творчества[5]5
  «Нэп означал уступки крестьянству, интеллигенции и городской мелкой буржуазии, ослабление контроля над экономической, социальной и культурной жизнью и замену принуждения примирением в отношениях между коммунистами и обществом. Но в это же время Ленин очень ясно дал понять, что послабления не должны распространяться на политическую сферу» (Фицпатрик Ш. Русская революция. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. С. 179–180).


[Закрыть]. Существование Академии (и Теасекции в ее рамках) не просто совпало с недолгим периодом новой экономической политики государства (1922–1927), оно было возможным лишь в это время.

Уже упоминавшееся печально известное совещание по вопросам театра при Агитпропе ЦК ВКП(б) в мае 1927 года стало внятным сигналом об исчезновении недавних возможностей, заявив о расширении полномочий идеологической цензуры, все энергичнее теснившей среди прочих академические вольности.

Массив сохранившихся источников Теасекции хорошо иллюстрирует изменения в интенсивности научной работы. Первый год отсутствует вовсе – канцелярия еще не отлажена, доклады читаются, но некому вести стенограммы и подшивать отчеты о заседаниях. Второй и третий годы существования оставляют следы в архиве, но они очевидно неполны. Максимальный «урожай» дают 1924/25, 1925/26 и 1926/27 академические годы. В каждом из них отложилось не менее десяти единиц хранения, содержащих тезисы докладов и стенограммы их обсуждений, причем некоторые объемом в 150, 200 и более страниц. Это и было самым продуктивным временем, расцветом Теасекции.

Но уже с 1928 года видно, как съеживаются темы исследований. Здесь всего пять единиц хранения, и их нетрудно перечислить. Это деловая переписка с театрами (о возможности работать в их архивах), заседания ритмистов, доклад нового сотрудника Теасекции, активного «марксиста» В. А. Павлова, и его обсуждение, документы в связи с подготовкой совещания по драматургии и критике, записи о заседании Комиссии по строительству театральных зданий…

Высокая наука исчезает из планов Теасекции, сменяясь административными, техническими, агитационными – практическими заданиями. И это результат не «усталости» и упадка творческой продуктивной работы, а следствие меняющегося климата времени.

Знакомство с историей работы Театральной секции и обстоятельствами ее разгрома сегодня необходимо остающимся в профессии театроведа, историка театра и ничуть не в меньшей степени – театрального критика. Потому что помимо конкретных, связанных с профессией размышлений и споров в докладах Теасекции и их обсуждениях проявляется то ускользающее и все же сохраняющееся вещество истории, которое многое способно объяснить в нынешнем состоянии науки о театре, ее успехах и провалах. Скажем, отчего так упорно чураются сегодняшние театроведы и историки театра концептуальности, апелляции к теории, обращения к глубинным философским основаниям театра как искусства. Представляется, что советское искусствознание вообще и театроведение в частности сохранили в своей генетической памяти нежелательность любых методологических споров и дискуссий, со временем, кажется, искренне утратив к ним интерес. И ныне лучшие исследователи в этой области гуманитарного знания, кропотливо отыскивая все новые факты и устанавливая их исторические, художественные и бытовые связи, комментируя события и имена, привычно удерживаются от создания каких-либо концепций общего порядка.

Недавние (неоконченные) распри нынешнего Министерства культуры и научно-исследовательских институций поразительно схожи с ситуацией конца 1920‐х, месяцев нарастающего диктата чиновников, стремящихся руководить наукой и обнаруживающих свое невежество. Директивы этого времени смело можно, стряхнув пыль с архивных листов, использовать вновь, не тратя времени на сочинение свежих: и по своей сути, и по ожившим сегодня формулировкам они удивительным образом повторяют друг друга. А выступления яростных противников мейерхольдовского «Ревизора» чуть ли не те же, что и упреки и обвинения, звучащие в последние несколько лет по поводу некоторых шумных премьер: режиссер «убил пьесу», сломал структуру классического произведения, у него концы не сходятся с концами, представил зрелище путаное и невнятное, к тому же перенасыщенное порочной эротикой и т. д.

Одной из самых полезных и плодотворных тем исследования мне видится история идей в российском театроведении, в частности – трансляция смыслов и анализ смены художественных приемов. Ключевая задача книги – представить основные направления работы, круг идей, выдвинутых сотрудниками Театральной секции, и, хотя бы в общих чертах, показать связи с проблематикой, занимающей театроведение век спустя. Многие из печатающихся текстов докладов и их обсуждений ценны не только в качестве «исторического материала», но и как остросовременный методологический экзерсис.

Чего же хотели, чего добивались создатели науки о театре?

Кажется, что их дальняя (главная) цель могла быть выражена словами современного им философа: «И когда живые, и потому наделенные громадной силой убеждения образовательные мотивы времени получают не только отвлеченную формулировку, но и <…> всякую иную умственную обработку <…> тогда вырастает философия миросозерцания, которая дает в своих великих системах наиболее совершенный ответ на загадку жизни и мира…», попытку разгадать «загадочность актуальной действительности». Потому что «каждая часть готовой науки есть некоторая целостная связь умственных поступков, из которых каждый непосредственно ясен и совсем не глубокомыслен. Глубокомыслие есть знак хаоса, который подлинная наука стремится превратить в космос, в простой, безусловно ясный порядок»[6]6
  Гуссерль Э. Философия как строгая наука // Логос. Международный ежегодник по философии культуры. 1911. Книга первая. С. 45, 50, 54.


[Закрыть].

Наверное, к тому же должны стремиться и мы.

И наконец, последнее, не менее важное автору. Помимо публикации собственно текстов, погружающих читателя в контекст становления российской театроведческой науки, и первой попытки их анализа хотелось и обрисовать былые типы человеческих характеров, напомнить о людских судьбах. Отдав дань глубокого уважения поведенческим жестам наших предшественников в порой драматических обстоятельствах, сделать рассказ о ГАХН документированным романом эпохи.

Эдиционные принципы

В книге используются документы различных типов: представленные авторами тезисы и (немногочисленные) тексты докладов, стенограммы обсуждений, протоколы заседаний. Их общая и важная черта – свобода от какого-либо цензурного вмешательства.

Тезисы или тексты докладов, как правило написанные собственноручно автором, правке не подвергаются.

В стенограммах обсуждений докладов и протоколах заседаний минимально корректируются знаки препинания, орфография.

Сокращенные до инициалов имена ораторов, слово «товарищ», усеченное в стенограмме до «т.» или «тов.», сокращения «Т. с.» (Театральная секция) и «напр.» (например) разворачиваются без специальных обозначений.

Различные написания структурных элементов Теасекции (например: подсекция Современной драматургии, Современного репертуара и театра, Театра и репертуара, Современного репертуара, либо – подсекция Теории – Теоретическая подсекция, подсекция изучения творчества Актера – подсекция Актера, Комиссия художественной терминологии и Терминологическая комиссия) не унифицируются, оставлены так, как они обозначены в данном конкретном документе.

Слова и (или) их фрагменты, дописанные публикатором, помещены в квадратные скобки, угловыми скобками отмечены вставленные им слова.

Выделения в тексте любого рода (разрядка, крупный шрифт, жирный шрифт, подчеркивания) переданы курсивом. Если они принадлежат документу (протоколу, стенограмме, любому цитируемому источнику) – это специально не оговаривается.

Отдельной проблемой стало комментирование упоминаемых в тексте лиц. С одной стороны – есть Интернет и сведения почти о любом персонаже можно получить, потратив немного времени на поиск. С другой – слом школьного образования и существенные трансформации образования высшего привели если не к разрушению воспринимающей среды, то к ее разрежению, усложнив привычную рутинную задачу.

Если (оптимистически) предположить, что книгу будут читать через двадцать лет, как предугадать, кто из ее героев станет неизвестен – Троцкий или Игорь Ильинский? Буденный или Выготский? Кого комментировать, а кого «и так все знают». Фигура предполагаемого читателя окутана мраком неизвестности. Сегодня прискучило объяснять, чем известны Авербах и Бескин, Бачелис и Нусинов, о них много писали в 1980–1990‐х годах (в связи с публикациями запрещенных некогда произведений 1920‐х годов и разбором старых газетно-журнальных споров), но запомнились ли они? Поэтому в дело вступает субъективный отбор автора, который заведомо не может стать убедительным для всех.

Комментарии к персонажам книги даются не строго при первом их упоминании (как это принято), а размещены там, где герои в наибольшей степени проявляются содержательно (и в именном указателе эта страница выделена полужирным шрифтом).

Примечания к главам следуют непосредственно за самими главами.

Автор выражает глубокую признательность коллегам из Сектора театра Института искусствоведения, обсуждавшим рукопись на разных стадиях готовности: Н. Э. Звенигородской и В. В. Иванову, участникам научных дискуссий в связи с темой книги – М. С. Неклюдовой, Н. П. Подземской и Н. С. Плотникову и рецензентам – Е. Н. Пенской, Е. В. Сальниковой и С. В. Стахорскому. Безусловно автор благодарен директору РГАЛИ Т. М. Горяевой и компетентным сотрудникам РГАЛИ, на протяжении многих месяцев заинтересованно сочувствующим работе. А также – Л. Г. Пичхадзе за дружескую профессиональную помощь на последнем этапе подготовки книги.