Текст книги "Стратегия Русской доктрины. Через диктатуру к государству правды"

Обе эти идеологии представляют различные ипостаси пассивной «всечеловечности» России, отзываются иноземным правдам, забывая о правде внутренней. Нужно озаботиться не тем, чтобы вводить в России законы и порядки по лекалам других цивилизаций, а тем, чтобы выстроить свой материковый мир, избирательно и изобретательно опираясь на ближних и дальних партнеров и вводя разумные и обоснованные карантины против болезней нашего века. Например, против европейской «гуманитарной» мягкотелости, против дубовой американской политкорректности и склонности к двойным стандартам, против китайского гипертрофированного патернализма (который им, возможно, на пользу, но русских способен настроить лишь на новую смуту), против ближневосточного буйства мусульман (которое недопустимо у русских мусульман, у граждан России, где времена «буйства» и примирения горячих полюсов уже исторически пройдены и изжиты), против африканского «пофигизма», который способен поощрить в русских их собственные деградационные комплексы. Всю эту «пассивную всечеловечность» в России нужно распознать и отвергнуть. Оттенки же мирового разнообразия культур предстоит переработать в яркую и полную палитру ценностей, внятных для других историко-культурных миров.

Настало время построить в отдельно взятой России – не социализм, не коммунизм, не рыночный капитализм – а консерватизм.

На первый взгляд, звучит это забавно. Однако здесь-то и заключена так трудно усваиваемая истина. Вместо той или иной разновидности «рая на земле» мы призываем строить самих себя, реальную Россию, земную Россию, которая при этом не забывала бы и о небесном.

Это и будет настоящая русская традиция, настоящий консерватизм.

Аристократическое начало как принцип[16]16
  Опубликовано на сайте Фонда Питирима Сорокина в 2008 году.


[Закрыть]

Вопрос о соотношении интересов государства и элиты нужно различать по отношению к исторической России (в веках) и современному положению нашего народа. Увы, сегодня мы лишены аристократического начала, оно было истреблено в начале XX века, его так и не удалось воссоздать через партийный механизм в советский период. И в новую эпоху мы вошли как будто с желанием навсегда избавиться даже от мысли о возможности подлинной элиты. Нас как будто хотят приучить к тому, что кроме псевдоэлиты больше ничего не может быть. Что политика грязное дело по природе своей, а серость и скука в среде политиков, депутатов и лиц, «назначенных» в 90-е годы миллионерами и миллиардерами – это норма. В последнее десятилетие в этом негласном споре, который ведется в области бессознательных предпочтений наших сограждан, добавился еще один аргумент в пользу безликих, не проявляющих инициативы элитариев – они способствуют «стабильности».

То, о чем предпочитают молчать практически все наши аналитики, о чем не принято говорить вслух, это то, что в современной России происходит колоссальный исторический сдвиг – происходит попытка формирования новой крупной буржуазии, нового класса реальных хозяев, которому служит государство. И нерешенным остается вопрос о соотношении прав и интересов этого нового класса с правами и интересами гораздо более могущественного международного капитала. Моя интерпретация этого процесса далеко не марксистская. Дело не в классовой борьбе, а в том, насколько жизнеспособна эта наша новейшая элита, насколько чутка она к реальным запросам страны и к реальным угрозам и вызовам XXI века. Не является ли наш правящий класс суррогатом элиты, который уклоняется от исполнения своих прямых обязанностей и долга перед страной?

В истории России интересы государства и интересы элит (то есть избранных слоев, социальных сил, ведущих нацию), конечно же, сопоставимы. Иначе исторической России просто не было бы. Они сопоставляются как подчиненная часть и подчиняющее целое. Олицетворением и волевым проводником этого подчинения в России традиционно выступает верховная власть, которая понуждает элиты служить целому, следовать воле «общего блага», понимаемого в разные эпохи неодинаково. Победы России и ее величие всегда строились не только на сверхусилиях простонародья, но и на самоотверженности аристократов.

Но в современной России мы наблюдаем грандиозную попытку эмансипации элит. Что это означает? Демократизацию? Либерализацию? Приватизацию государственных функций? Приближение к идеалам позднего Просвещения с избавлением от деспотизма авторитарной власти? Нет. Все это внешние покровы происходящего, по сути иллюзорные. Попытка эмансипации постсоветских элит означает явление, которое нередко происходит в разных государствах и цивилизациях в ходе кризиса идентичности: это попытка встроиться в международный «высший класс», престижный не с национально-культурной, а с глобальной точки зрения. Наши верхи не только не имеют собственной программы развития, но они воинственно настроены против самой идеи такой программы. Они нацелены на следование чужой программе и стоят на этом.

Но за отказ от автохтонности, переход на точку зрения глобальности нужно платить. И наши элиты платят. Первородство элиты, носительницы цивилизационного суверенитета, собственной историко-культурной субъектности и собственной миссии, продается за «чечевичную похлебку» дружеских посиделок в высшем обществе, поездок в Баден-Баден, признании со стороны «сильных мира сего». Но самое главное – это иллюзорное чувство спокойствия, «нормальности», комфорта, попытка самовнушения, что все идет по плану.

В чем отличие путинской элиты от ельцинской? В том, что при Путине «первородство» стали оценивать выше, приблизив его к «рыночному» уровню. Это повышение самооценки пропорционально повышению оценки стоимости активов российской экономики. Но суть дела заключается в том, что у «первородства» вообще нет стоимости. Это бесценная вещь. Ее можно оплатить лишь кровью и жертвой.

Сегодня, когда заговорили об инновационном росте России, возможность формирования новой элиты вырисовывается, как минимум, в одном направлении: это должны быть интеллектуалы высокой пробы, изобретатели, творцы, первооткрыватели. А также те, кто способен организовать инновации, внедрить изобретения в практику, преодолеть сопротивление косных слоев, которые не заинтересованы в реальном развитии, а хотят лишь сохранения гнилого «статус-кво». Очевидно, что движение вперед, да и просто выживание России невозможно без глубокой и всесторонней ротации правящих элит.

Охлократическая нелюбовь к аристократии – слепое чувство, принадлежность мироощущения людей с уязвленным самолюбием, внутренней ущербностью. Человек с чувством собственного достоинства сумеет оценить и достоинство других людей, сможет признать над собой и высшее начало, более благородное, более компетентное, более нравственно зрелое и т. д. Потому псевдоэлита и стремится так упорно вступить в «международный кооператив», что она, не будучи способна подтвердить свое превосходство реальными человеческими качествами, ищет внешнего подтверждения своего статуса.

Не имея аристократического начала в государстве, мы как нация будем вынуждены служить чужой аристократии, чужой элите, избранным других народов и цивилизаций.

Ценностные ориентиры динамического консерватизма[17]17
  Опубликовано на сайте Фонда Питирима Сорокина в 2008 году.


[Закрыть]

Выступление на круглом столе «Факторы стабильности и кризиса в современном российском обществе» в Фонде имени Питирима Сорокина.

Вопрос о стабильности и кризисе в современном обществе, если его поднимать с точки зрения предложенного Сергеем Георгиевичем Кара-Мурзой диалога о ценностях, может быть рассмотрен через некие пределы – предельные схемы, предельные основания. Мы описали эти пределы в концепции ценностей и антиценностей, представленной в доктрине «Молодое поколение России» (Доктрина была разработана нашим коллективом, нашим Фондом и его экспертами к XII Всемирному Русскому Народному Собору). Сергей Георгиевич призвал нас начать диалог о ценностях. Но ведь диалог этот придется нам вести между собой, его не с кем больше вести, как только внутри интеллектуального сообщества. И я не просто призываю его начать, но своим выступлением начинаю его здесь и сейчас.

Посмотрите на предлагаемые мной схемы[18]18
  Иллюстрации взяты из первого издания нашей молодежной доктрины – дизайн схем И.В. Тырданова.


[Закрыть]. Первая схема – это схема традиционных ценностей, которая существовала до революции 17-го года и которая, претерпев некоторые изменения, особенно на своих верхних этажах в советский период, тем не менее, сохранялась, будучи замененной на некоторые суррогаты. Так, «Истина, Красота, Любовь» стали суррогатом Бога, а «Россию как суверенную державу» заменили на некое «светлое будущее для всего человечества», в котором советскому блоку было уготовано первое место – место лидера и глашатая этого «светлого будущего». В основном же советская система ценностей, действительно, была очень похожа на дореволюционную. И то, что произошло в постсоветской России, можно назвать решительным переворачиванием воронки, «переворачиванием стакана», когда в течение 10 лет и на уровне массовой культуры, и на уровне массовой информации буквально произошло раздвоение того «я», того несущего стержня, который был основой наших ценностей в течение целой тысячи лет.

Рис. 1. Типовая схема ценностных приоритетов.

Рис. 2. Схема социальной аномии – в обществе обесцененных ценностей (раздвоение «Я»)

Это раздвоение «я», как это ни покажется парадоксальным, имеет своим фундаментом христианскую культуру, потому что именно христианство дало такой высокий, благородный посыл как восприятие человека в качестве образа Божия, фактически в качестве аналога Божества. Из этого высокого посыла могли последовать и последовали разные последствия. Одним из этих последствий стал европейский гуманизм, который фактически является антропотеизмом, или, переводя на русский язык, «человекобожием». Это такое мироощущение, когда утверждается, что Бога как такового нет, а весь тот высокий пафос, который вкладывался в это понятие, вся молитвенная и литургическая энергия, которая проецировалась на Творца, заключается в самом человеке. Огромная энергия христианства в этом мироощущении высвобождается и направляется на самоутверждение человека и человеческой цивилизации.

Этот антропотеизм приводит к раздвоению ценностей, когда на место Бога человек ставит свое собственное «я». Но, поскольку это не соответствует действительности, он попадает в иллюзорный мир и начинает жить в этом иллюзорном мире, а все его ценности начинают служить фетишу собственного «эго». При этом человек испытывает фантомные боли в связи с тем, что покинутое и незаполненное в его внутреннем мире место Бога, тем не менее, взывает к нему, взывает к его бессознательному, и человек, несмотря на кажущееся стремление к комфорту, а иногда даже возможность достичь этого комфорта, глубоко страдает. Вот, собственно, суть представленного на иллюстрации подхода, описывающего две крайности – две модели ценностей, которые на сегодняшний день противоборствуют в России.

Однако добавлю небольшую ноту оптимизма. Социологические исследования, на которые мы опирались при написании Доктрины, все-таки показывают, что переход к модели антиценностей, к модели «аномии» в России так и не состоялся. Этот процесс был запущен, достиг некоторых результатов, но не победил. И на сегодняшний день нельзя с уверенностью сказать, имеет ли он шансы на победу. Фактически мы сейчас замерли в точке неустойчивого равновесия. Можем двинуться назад, опять опрокинуться в данном отношении в 90-е годы, а можем двинуться и вперед. И я полагаю, что в наибольшей степени это зависит от самого общества.

Сегодня ставился вопрос о том, как должен себя позиционировать патриот России, человек, который считает себя русским, по отношению к государству, к цивилизации, к историческим ценностям. Как мне кажется, ответ достаточно прост: все зависит от того, кем этот субъект сам себя осознает, что он оставляет в своей ценностной модели, а что опускает. Или он усекает в себе уровень высших ценностей – ценности Бога, ценности России в том ее старом понимании, куда включаются полиэтничная нация, собор традиционных вер, держава как мир миров, а не как национальное государство по-европейски, – или все это он оставляет в качестве важнейших элементов своего внутреннего стержня. Если он осуществляет подобную редукцию, равняется на опыт Великой Французской революции, Великой Английской революции, Великой Американской революции и хочет построить аналогический мир у себя, то тогда, наиболее вероятно, мы окажемся во второй модели ценностей (см. илл.) и под видом «национального государства» фактически получим в стране базовую модель антиценностей. Тогда в России сложатся условия для формирования такого поколения, такой «новой расы», глядя на которую в старости, все здесь присутствующие поймут, что они оказались среди инопланетян.

И теперь обращаюсь к тому, является ли ценностью стабильность. Константин Крылов избавил меня от необходимости пространно развивать эту тему. Если мы посмотрим на это через призму приведенных двух моделей, то увидим, что стабильность нейтральна в ценностном плане, а потому не является противоположностью кризиса. Стабильность вполне может быть кризисом, то есть стагнацией, прикрытием и имитацией социальной гармонии, таить в себе не изживание, а усугубление кризиса. Аналогия стабильности с трупом, которую привел Крылов – крайняя. Я бы привел другую аналогию.

Дело в том, что концепция устойчивого развития, которая у нас в том или ином виде восторжествовала в перестройку, это достаточно лукавая идеология, в которой перевернуты ядро и периферия. Ведь самое ценное, что есть в нашей жизни, – это душа, человек, живое существо. Его нельзя описать в терминах устойчивого развития, потому что устойчивое развитие – это некий постоянный и неопределенный по своей направленности процесс, который происходит с этим живым существом. На то, куда идет этот процесс, в формуле устойчивого развития нет указаний. Когда мы говорим о современной России в парадигме устойчивого развития, было бы уместно применить аналогию не с трупом, а с умирающим. Умирающее живое существо – вот что значит устойчивое развитие не в абстрактной, а в конкретно-исторической плоскости.

Гораздо более логично было бы сформулировать высшую ценность становления цивилизации как «развивающееся постоянство». Как поет современный поэт: «Я различил в движеньи постоянство…»

Многие, кто меня знает, уже догадываются, к чему я клоню. Да, речь идет о формуле «динамического консерватизма», о которой пишу уже много лет. Но, действительно, здесь разница кардинальная. Несмотря на то, что, казалось бы, мы имеем дело с имитацией одного и того же принципа, фактически в случае с доминирующей ныне моделью «устойчивого развития» современной цивилизации речь идет о подмене принципов. Традиционная модель ценностей, вверху которой находится Бог, а стержнем которой является – хочу подчеркнуть! – не просто человек, а человек свободный, свобода, самостояние, реализованное на всех уровнях этой модели, несомненно, отражает формулу динамического консерватизма. Это развивающееся постоянство, когда личность сохраняет саму себя и в то же время способна к развитию, способна к совершенствованию. А устойчивое развитие – это модель перевернутой воронки, где человек сам не владеет результатом своего развития и становится заложником этого развития.

Поэтому на формулу «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца» я, как носитель традиционной субъектности ответил бы высказыванием из одного популярного в народе советского фильма. На вопрос: «Ну, что, тебя сразу кончить или желаешь помучиться?» – известный киногерой ответил: «Лучше, конечно, помучиться!»

Спасибо.

Сокрытая харизма[19]19
  Впервые напечатано в альманахе «Однако», 2014, № 3 (апрель-май).


[Закрыть]

Чему противостоит и к чему призывает подлинный консерватизм в современном мире

Россию нужно ввести в круг цивилизованных стран, – так долгое время заявляли либералы. Однако Россия не может быть «цивилизованной страной» в их понимании. При этом она может оставаться чем-то большим – эпицентром собственной цивилизации, имеющей глобальный потенциал. В этом первая и главная аксиома русского консерватизма.

От размытого термина к смысловой подлинности

Термин «консерватизм» уже несколько лет внедряется в официальной политической практике (первые попытки такого внедрения осуществлялись еще в конце 90-х годов в партии «Единство»). Несколько лет назад правящая партия «Единая Россия» объявила «российский консерватизм», как они его определили, своей официальной идеологией. Знакомство с партийными документами наводит на мысль, что этот официальный консерватизм все еще в становлении, это еще не вполне сложившаяся идеологическая модель.

Гораздо успешнее в этом отношении идет мировоззренческий поиск у Президента Путина, который, начиная с предвыборных статей 2012 года, через целый ряд своих выступлений и высказываний, вплоть до концентрированной идеологической вспышки на Валдайском форуме 2013 года, проделывает на наших глазах быструю эволюцию от духа либерализма к духу классического консерватизма. За несколько лет пройден путь, пожалуй, даже больший, чем за предыдущие 11 лет нахождения у власти.

Вместе с тем само слово «консерватизм», по сравнению с тем, что было, скажем, в XIX веке, превратилось в чрезвычайно размытое понятие. В нынешней ситуации, когда исторически накоплено множество разных толкований этого термина, когда за спиной у нас десятки пережитых и изжитых разновидностей политического консерватизма, употребление этого слова в голом виде фактически делает его непонятным. Есть, конечно, обиходное, бытовое восприятие термина: склонность и приверженность старому, желание сохранить существующий порядок вещей, неготовность воспринимать новые веяния, строгость в нравах и вкусах. Но всем понятно, что не об этом бытовом консерватизме идет сегодня речь, а вот о чем идет речь – понятно далеко не всем. Термин «консерватизм» в значительной степени обезличен, и употреблять его безо всяких эпитетов, – это примерно то же самое, что, например, мычать, говорить нечто нечленораздельное.

На мой взгляд, решение заключается не в том, чтобы отказываться от термина «консерватизм», а в том, чтобы сообщать ему правильные определения, – это, может быть, к примеру, просвещенный консерватизм, социальный консерватизм, технократический консерватизм, национальный консерватизм, наконец, русский (российский) консерватизм, что также делает его достаточно определенным, указывая на цивилизационно-культурный «якорь спасения». Опасность здесь в том, что прилагательное может оказаться лишь неким благопожеланием, и не иметь прямого отношения к сути дела.

С размытостью самого термина связана и несомненная размытость сопряженных с ним представлений. Так, если взять Центр социально-консервативной политики, клуб, который продвинулся в осмыслении сущности консерватизма дальше других официальных площадок, и вообще делает немало полезного для становления новейшей идеологии страны, то и в его документах иногда отражается эта смятенность умов. К примеру, уже в самых первых определениях теоретики ЦСКП допускают такие формулировки: «Главной ценностью консерватизма является человеческая личность, ее достоинство, свобода» («Российский консерватизм в вопросах и ответах». ЦСКП, 2010. С. 3). Подобные формулировки делают консерватизм мало отличимым от других идеологий и производят впечатление попытки собрать отовсюду «хорошее», вернее все, что считается «хорошим» и «приличным» в современном обществе, вместо того чтобы проявить настоящую идеологическую принципиальность и своего рода мужество.

Для теоретиков консерватизма должно быть очевидно, что ценность «достоинства человека» представляет собой остаточное явление после демонтажа традиционных нравственных систем и упразднения понятия «честь». «Достоинство» есть некое свойство индивидуума буржуазной эпохи, которым его наградили, не спросясь, нужно ли ему это и соответствует ли он этому. Индивидуум как пассивный объект, наделенный на первый взгляд льстивым обозначением, а при более глубоком рассмотрении – осчастливленный некоей пародией на древнюю аристократическую «честь», вот что такое современная персона с ее врожденным «достоинством», «чувством собственного достоинства». Это означает, в частности, что она покупает предлагаемое в рекламных роликах, которые гласят, что она «этого достойна». Точно такое же пассивное право индивидуума на официозную и политкорректную фальшь касается и врожденной «свободы личности», как и врожденных «прав человека», которые превратились из юридической гипотезы в орудие тотальной стандартизации человечества. Весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.

Врожденные права человека, свободы личности и чувство собственного достоинства превратились в орудия тотальной стандартизации человечества. И весь вопрос в том, какова цена, которую платит человек за эти «данайские дары» глобальной цивилизации.

Как же произошла эта девальвация слов и ценностей и почему она произошла? На этот вопрос невозможно дать отчетливый ответ в рамках одной статьи.

Однако можно указать на достаточно объективные оценки историков языка, которые увидели, что в XVIII веке в Западной Европе наступило «перевальное время», «пороговое время» (Sattelzeitl), – период, когда происходила мутация и сдвижка ключевых понятий, модернизация понятийных систем (об этом писали в разное время Отто Бруннер, Райнхарт Козеллек и мн. др.). Сам по себе сдвиг ценностной парадигмы начался раньше, однако Реформация, будучи по существу грандиозной духовной революцией, пришла в Европу в овечьей шкуре консерватизма, это была её хитрость. То же самое можно сказать и о «славной революции» в Англии. А вот уже радикальные революции XVIII века были заряжены взрывной энергией заклинателей будущего – просветителей, энциклопедистов, и, говоря откровенно, иллюминатов, то есть представителей тайных организаций Европы, осуществивших настоящий заговор против традиции. По определению Козеллека, эта эпоха и среда стала «рассадником современного мира».

Приведу ряд примеров. До XVIII века под термином «общество» в основных европейских языках преимущественно понимается «хорошее общество», то есть светское общество, а также партнерство, компания (это могло быть общество пиратов или общество торговцев и т. п.). Именно в XVIII веке возникает проект, требующий каким-то образом назвать общенациональную общность, общенациональную группу, нацию как союз индивидов, – тогда использовали данное слово. Понятие «либеральность» означало принадлежность к числу свободных людей, щедрых, просвещенных и т. д., а после XVIII века она уже была связана, так или иначе, с атомизацией, с тем, что человек обществу мог быть противопоставлен. Понятие «свободы» было связано со статусом дворян, духовенства, других сословий, пользовавшихся привилегиями, особыми льготами, возможностями и т. д. Начиная с XVIII века понятие «свобода» переходит, в определенном смысле, в свою противоположность, то есть перестает быть сословным, перестает быть привязанным к конкретной группе людей, и превращается из обозначения привилегии в обозначение уничтожения привилегий, равенства в отсутствии особых прав. (Любопытно, что эта ситуация повторилась в СССР в 80-е годы, когда радикалы перестройки делали себя имя на критике привилегий номенклатуры, одновременно с этим они же обличали и «уравниловку» – в итоге, их революция привела к тому, что на место мизерного советского неравенства пришло гигантское неравенство криминально-олигархической эпохи). Слово «история» означало собрание нравоучительных сюжетов, душеполезных stories – после «переломного времени» она уже понимается как становление всего сущего (то есть заключает в себе неявным образом концепт эволюции, прогресса и т. п.). Произошел перелом и с таким важным понятием как «революция», которое, согласно латинской этимологии, означало «возвращение на круги своя», а вовсе не качественный скачок в развитии.

Что скрыто за лозунгами свободы, демократии, прав человека

Для консерватора высокие ценности не могут даваться даром, но являются результатом значимости личности, это относится и к «свободе», «заслугам» (то есть особым правам), не говоря уже о «чести». Подлинный консерватор исходит из того, что такие высокие идеалы не могут раздаваться как рекламные буклеты или нашлепки – например, статус «свободы» подразумевает, что человек ему соответствует, что «свободе», то есть суверенитету личности есть, на что в нем опереться.

В противном случае, если консерватор заигрывает с демократическим толкованием прав и свобод, он отказывается от своей сути – это уже не подлинный консерватор. Полноценная свобода связана с творчеством, и поэтому она по определению аристократична. Безусловно, это не обязательно классовый характер статуса «свободы». Но к творческой свободе призваны не все и, даже более того, не большинство людей. Аристократизм творчества заключается не в фиксации высшего избранного слоя, а в констатации того, что избранные люди есть повсюду, разбросаны среди всех классов и слоев общества. Таким образом, смыслом освобождения от кастовых или феодальных рамок для консерватора является не тотальная эмансипация, а бросание зерен свободы на всю почву, дабы проросли они в сердцах избранных. Поэтому позитивный смысл освобождения личности заключается вовсе не в общедоступности социальной свободы, а в провоцировании творческого бума, пробуждении активных созидательных и исцеляющих сил в народе. Всякое другое освобождение дает лишь пародию на свободу-суверенность, узаконивает разнузданность и серость, безличие и посредственность. Такая свобода попросту бессодержательна.

В корне этого ложного освобождения лежит фундаментальная антропологическая ошибка – неверное представление о природе человека. Эмансипированный индивид, совлекший с себя все обязательства перед народом, семьей, историей и социальным окружением, – это не свободный, а опустошенный человек. Он выкинул не внешние вериги, а части собственного внутреннего мира, исказил целостную картину мира, вырезав из нее значимые фрагменты. Свобода частной жизни не оберегает человеческую личность от подавляющего влияния посторонней воли. Сегодня, в эпоху новейших твиттерных революций, этот фокус со «свободой личности» саморазоблачен и становится понятным уже не только завзятому консерватору, но и любому добросовестному наблюдателю.

Первым актом драмы дурного освобождения является монетизация высоких ценностей человеческой личности, когда значение личности определяется не заслугами, не творческим статусом, а количеством денег и имущества. В этой форме воплощается статус освобождения среднего от опеки высшего, развод с иерархией. Александр Герцен, уехавший в Европу и наблюдавший там революцию 1848 года, был потрясен и разочарован результатами этой буржуазной эмансипации. Он разглядел ее плоды не только в падении нравов и вкусов, но даже и в банальном падении качества товаров на рынке, о чем позже написал в одном из своих очерков: «Отчего у вас так плохи сигары?», – спросил я одного из первых лондонских торговцев. – «Трудно доставать, да и хлопотать не стоит, знатоков мало, а богатых знатоков еще меньше.» – «Как не стоит? Вы берете 8 пенсов за сигару.» – «Это у нас почти никакого расчета не делает. Ну, вы и еще десять человек будут покупать у меня, много ли барыша? Я в день сигар по 2 и по 3 пенса больше продам, чем тех в год. Я их совсем не буду выписывать». «Вот человек, постигнувший дух современности, – заключает Герцен. – Вся торговля, особенно английская, основана теперь на количестве и дешевизне. (…) Все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса. Возле, за углом, везде дожидается стотысячеголовая гидра, готовая без разбора все слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться».

Таким образом, уже за ценностью свободы маячит следующая ступень «прогресса»: равенство и «демократичность» как усредненность, готовность и желание быть «как все» и уравнять всех до средне-нижнего уровня. Если на первой ступени понижательной трансформации мир денег и количества просто игнорировал «высшее», то на второй ступени начинается диктат «среднего человека». Об этом в середине XX века остроумно напишет Клайв Степл Льюис. В его рассказе «Баламут предлагает тост» заслуженный черт рассуждает следующим образом: «На равенство ссылаются только те, кто чувствуют, что они хуже. Фраза эта именно и означает, что человек мучительно, нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает. (…) Что ж он, мерзавец, не такой, как я? Не-де-мо-кра-тич-но! (…) Нынешняя ситуация хороша тем, что вы можете это освятить – сделать приличным, даже похвальным – при помощи вышеупомянутого заклинания. (…) Неровен час, станешь личностью. Какой ужас! Прекрасно выразила это одна молодая особа, взывавшая недавно к Врагу: „Помоги мне стать нормальной и современной!“ Нашими стараниями это значит: „Помоги мне стать потаскухой, потребительницей и дурой!“» Наконец, на третьей ступени деградации современного мира к диктатуре над обществом приходит уже не воинствующие «освободители» или «уравнители», а те силы, которые хотят узаконить нижние, разрушительные, инфернальные стихии в человеке. Этим занимается международное лобби «прав человека», которое начинало с защиты фундаментальных прав, но сегодня скатывается уже к тому, чтобы заставить обычного человека принять и признать все аномальное как равное себе и достойное уважения. По выражению Режи Дебре, «права человека – последняя по времени из гражданских религий мира, душа бездушного мира».

Дошло до того, что жрецы этой новой религии в каждом ищут (хотя и не в каждом находят) свое «извращение», свою «трещину», какую-нибудь особенную тоскливую страстишку, эксклюзивную патологию. На поверку оказывается, что любой вид дегенерации встречается не в единственном числе, а значит, рождается новое меньшинство, и у этого меньшинства автоматически рождаются его «права».

Для современной демократии поиск и культивирование извращенных меньшинств – это своего рода сладострастие. Не могут представители крупного капитала или политической группы одновременно и одинаково любить всех пациентов психиатрической клиники или сексопатолога – но их будоражит и увлекает сам процесс неуклонного скольжения все ниже и ниже, в пучину инфернального и подчеловеческого.

По точному выражению современного французского мыслителя Алена де Бенуа, сегодня образ обладателя прав заменяется образом потребителя прав – права человека прошли через гиперинфляцию и сводятся уже к каталогу желаний данного индивида. На уровне государств защита прав человека используется в последнее время как уловка, с ее помощью осуществляются «гуманитарные интервенции», и можно безнаказанно нарушать принцип невмешательства во внутренние дела других стран.