Текст книги "Солнышкин плывёт а Антарктиду"

Секрет боцмана Буруна

Целый день Солнышкин разыскивал Буруна. Но боцман словно провалился. А поймать его вечером вообще было невозможно. Если кто-то его и встречал, он говорил: «Некогда, некогда» – и немедленно исчезал. Поведение боцмана становилось просто загадочным.

Так вот, ночью, когда пароход уже покачивался от храпов, Солнышкин отстоял вахту и возвращался в каюту. Вокруг гудело, стучало, трещало. «Вот даёт!» – подумал Солнышкин. Антарктида уже дышала в лицо.

Неожиданно раздался такой грохот, что Солнышкин присел на ступеньку трапа. И увидел занятную картину: по коридору, жонглируя кокосовыми орехами, бегал Бурун. Один орех вертелся у него на носу, другой – на указательном пальце. Но вот орехи покатились по палубе, и океан загудел с особенной силой… Боцман расстелил у стенки коврик и, став на четвереньки, сделал стойку на голове. Через минуту он отряхнул руки, потёр лысинку и, поглядывая на то место, где только что были его собственные ноги, ласковым голосом сказал:

– Молодец, Мишенька, хорошо послужил, получай угощение!

Зайдя в каюту к Солнышкину и Перчикову, Бурун с оглядкой вытащил оттуда ещё один орех. Боцман репетировал номер: «Антарктический боцман Бурун с любимыми медведями».

– Вот это да! Вот так угощение! – весело сказал Солнышкин…

От неожиданности Бурун выронил орех и, подскочив, заработал ногами, как велосипедист.

– Значит, угощаешься?

У Буруна язык прилип к нёбу, но он всё-таки выдавил:

– Это не я… Это Мишенька.

– Хороший Мишенька! – сказал Солнышкин, оглядев Буруна с ног до головы. – Значит, воруешь? Грабишь вождя островитян? – И, усмехнувшись, он свистнул: – Верный, Верный, Верный!

Из столовой раздался лай. Боцман вцепился Солнышкину в руку:

– Что ты! Я же для наших медведиков!

– Знаем мы этих медведиков! – буркнул Солнышкин и прошёл мимо.

Буруна словно сдуло с палубы. Только теперь он почувствовал, что ради медведей совершил преступление. И перед кем? Перед друзьями! Чего бы он не сделал, чтобы орехи лежали снова на месте!

– Солнышкин, прости! Прости, Солнышкин! – бросился боцман вдогонку. – Может, тебе что-нибудь нужно сделать, а?

– Сделать? – Солнышкин остановился и посмотрел на боцмана. – А можешь ты сделать, – спросил он, – из одного человека настоящего матроса?

– Конечно! – крикнул Бурун. – Послушай, – спохватился он, – а боцманом он стать не хочет? – Старый боцман собирался уходить в цирк и подыскивал себе замену.

– Конечно, хочет, – ответил Солнышкин.

– А где же он? – тихо спросил Бурун.

И Солнышкин кивнул на каюту старого Робинзона. Боцман присвистнул от радости и сделал стойку на руках. Из Робинзона он был готов сделать самого́ адмирала!

– Тогда пошли к нему! – предложил Солнышкин.

– Пошли! – согласился Бурун, и оба, как по команде, повернулись налево.

Но дверь каюты открылась, и на пороге появился старый инспектор.

– Спасибо, друзья! – улыбнулся Робинзон и приподнял за козырёк свою фуражку. Он слышал весь разговор. – Спасибо. – Старику была приятна дружеская забота. – Правда, становиться боцманом, – усмехнувшись, сказал он, – я думаю, мне не имеет смысла. Но матросскому делу у Буруна я подучусь охотно! – И Робинзон ещё раз приподнял фуражку.

Во-первых, его знания могли очень пригодиться юным морякам из будущего Дворца пионеров. А во-вторых, мистер Понч ещё не отменял предложения.

Новый портрет старого Робинзона

Пока Робинзон, Солнышкин и Бурун занимались в подшкиперской вязкой морских узлов, над палубой «Даёшь!» посвистывал ветер и носились хлопья крупного полярного снега.

И когда все трое вышли на палубу, пароход походил на лёгкий новогодний сугроб. На поручни намерзал лёд. На винтах, издавая звон, висели сосульки. Но самая большая торчала под иллюминатором Морякова, так как капитан никогда его не закрывал.

– Убьёт! – ахнул Бурун. – Кого-нибудь убьёт! Нужно немедленно срубить. – И, побежав в подшкиперскую, он вернулся с киркой и подвеской в руках.

– Полезу я, – вызвался Солнышкин.

– Почему это ты? – хватая ртом снежинки, удивился Бурун, который очень хотел показать Робинзону настоящую морскую работу.

– Потому что я моложе! – напомнил Солнышкин.

– Так, по-твоему, я стар? – повернулся к нему возмущённый Бурун. Снежинки испуганно отлетели от него в сторону.

Кажется, готов был разгореться лёгкий скандал, но тут вмешался Мирон Иваныч:

– Позвольте-ка мне взяться за это дело! – Старому Робинзону хотелось доказать, что он ещё тоже годится на серьёзное дело.

– Вам? – спросил, мигая, Бурун.

– Да! – Робинзон привычным движением взялся за кирку.

А Солнышкин бросился наверх – привязывать подвеску.

«Даёшь!» взбегал с волны на волну. Капитан Моряков быстро ходил по рубке. Антарктическая прохлада бодрила его. Среди летящего снега ему то и дело виделись мужественные лица членов его экипажа, и капитану хотелось скорей взяться за краски. Именно таким – среди брызг и штормового ветра – Моряков мечтал написать портрет старого Робинзона.

Он спустился в каюту, взял палитру, кисть и, напевая «Что это, братцы, за пароход?», направился к стоящему у иллюминатора холсту. Внезапно капитан пошатнулся. В иллюминаторе стоял великолепный портрет Робинзона! Моряков тряхнул головой, но видение не пропадало. Прекрасный портрет, выполненный рукой настоящего художника! Старик сидел среди красивых ледяных наплывов и работал киркой. В робе, с развевающимися от ветра волосами и брызгами на лице.

«Неужели я его уже написал? – изумился капитан. – Интересно! – нахмурился он. – Вот только нос старику я, кажется, немного испортил!»

Моряков поднял кисть, взглянул исподлобья на портрет и посадил на переносицу старику алый мазок.

Портрет вдруг мигнул и улыбнулся.

Да, свежий воздух и вдохновение творили сегодня с Моряковым что-то невероятное! Он нагнулся к портрету поближе, и в это время старик вытер только что посаженное пятно. Портрет спорил с художником!

И тут в иллюминатор просунулась настоящая, живая рука. Моряков мягко упал в кресло. Минуту он посидел молча, а потом воскликнул: «Боже мой!» – и засмеялся. Но в следующую минуту он энергично поднялся:

– Мирон Иваныч, не двигайтесь! Не двигайтесь! Это будет моё лучшее произведение!

Внизу, приплясывая на снежном ветру, Солнышкин и Бурун вздыхали:

– Интересно, что он так долго там делает? Робинзон скалывал лёд, а Моряков писал самое лучшее в своей жизни полотно.

Сейчас оно висит в Океанском морском музее напротив входа. И когда бывалые моряки заходят туда, они вдруг останавливаются и говорят: «Здравствуйте, Мирон Иваныч!» – и почти все удивляются, потому что не слышат ответа. До того, как уйти в плавание, старый Робинзон всегда был образцом вежливости.

На горизонте айсберги

Пионерчиков был в восторге от Перчикова. Отказаться от целого острова, проявить себя таким дипломатом, получить титул вождя племени и ни капельки не задрать нос! Это было по-пионерски. Это было по-товарищески. Пионерчиков просто влюбился в Перчикова и готов был делиться с ним любой радостью и печалью.

Однажды вечером, когда Солнышкин и Перчиков под вой ветра перебирали кораллы, раскрасневшийся юный штурман вбежал к ним в каюту в сверкающей от снега шубе и крикнул:

– Перчиков, я, кажется, напишу стихи!

– Это здо́рово, – сказал Перчиков. – Но о чём?

– Не о чём, а о ком, – возразил Солнышкин, и лежавший рядом Верный завилял хвостом.

– О ком? – вдруг покраснев, спросил Пионерчиков.

– Знаем! – усмехнулся Солнышкин.

И пёс весело взвизгнул: он-то знал, кто угощал его каждый день вкусными косточками. Да и вся команда видела, как старательно помогает Пионерчиков буфетчице Марине наводить порядок и убирать посуду, но все только по-доброму улыбались: вот это по-пионерски!

И лишь артельщик из-за угла как-то противно произносил своё любимое «хе-хе!».

– Ну и хорошо, что знаете! – вспыхнул Пионерчиков. – А я всё равно напишу стихи.

– Правильно, – сказал Перчиков.

– Я просто не знаю, что со мной случилось. – Глаза у Пионерчикова загорелись. – Но я бы для неё обошёл все океаны, я бы для неё показал такие фигуры на коньках!

– Среди айсбергов, – заметил Солнышкин.

– И среди айсбергов! Жаль только, нет коньков!

– И айсберга тоже! – ухмыльнулся Солнышкин. Но сказал он это явно преждевременно.

Сверху раздался свисток вперёдсмотрящего, и сумрак озарился таким светом, будто в небе повис светляк в тысячу ватт. В каюту повеяло внезапным холодом.

Прямо перед «Даёшь!» возник откуда-то громадный айсберг.

– Осторожно! Осторожно! – кричал Моряков.

Все выбежали на палубу. Солнышкин схватил копьё Перчикова и вонзил во льдину. Моряков уже упирался в неё руками и толкал вперёд. И только Пионерчиков, увидев у борта Марину, остановился, готовясь заслонить её от опасности, но наткнулся на сердитый взгляд и так налёг на льдину, будто в нём сидели сразу три Пионерчикова.

Над пароходом навис самый настоящий антарктический айсберг. Он тихо покачивался в воде, словно рассматривая, кто это ему повстречался.

Бока его были так отполированы, что могли заменить зеркало. Солнышкин видел, как в его копьё с той стороны упирается копьём такой же Солнышкин, Морякова толкает такой же Моряков, а Федькина – Федькин.

И вот в этот-то момент в глубине зеркала Солнышкин заметил стоящих рядом Пионерчикова и Марину… Он ещё сильней налёг на копьё.

Наконец айсберг остался позади. Тогда Солнышкин, посмотрев на Пионерчикова, сказал:

– Всё ещё танцуешь на айсберге? Жених и невеста! Пионерчикову сразу расхотелось писать стихи.

– Солнышкин, Солнышкин! Вот этого я уже не ожидал, – закачал головой Моряков.

– Извинись! – подскочил возмущённый бестактностью друга Перчиков.

«Ласточки»? «Снегурки»? «Ножи»?

Солнышкин сбросил сапоги и, грустно шмыгая носом, пошёл греться поближе к машинному отделению, от которого тянуло теплом, как от хорошей домашней печки. Он прислонился спиной к горячей переборке и задумался.

Ту-ту-ту… – постукивала машина. Ту-ту-ту… – постукивали у Солнышкина в голове горькие мысли. Ему хотелось пойти к Пионерчикову, извиниться и сказать что-нибудь очень хорошее. Но ведь не скажешь: «Пионерчиков, вы не жених и невеста!» Пионерчиков ещё больше обидится! Вот если бы рядом был магазин, пошёл бы, купил коньки, и…

До Солнышкина донёсся длинный весёлый звук: дз-з-з!.. – и из токарной мастерской, как из шланга, посыпались искры. В глазах у Солнышкина тоже сверкнули искры, и он бросился в токарку. Там стоял Мишкин. Он вытачивал какой-то болт, напевая федькинскую песню: «Плавали, братцы, знаем!» Перед ним, рассыпая метеориты, вертелись наждачные колёса, работал станок, гудела паяльная лампа.

– Слушай, Мишкин, – сказал Солнышкин, – ты всё можешь выточить? – И глаза у него сверкнули, как новенькие, пахнущие маслом «снегурки».

Огромный Мишкин выключил рубильник и удивился такому вопросу.

– Пароход могу выточить! – ответил Мишкин и поправил берет. – Не веришь? – И он взял замасленными руками кусок болванки, будто именно из неё собирался сработать новенькое судно.

Но Солнышкину не нужен был пароход.

– А коньки можешь? – уточнил Солнышкин.

– Собираешься установить антарктический рекорд? – захохотал Мишкин.

– Не я, – сказал Солнышкин. И он поделился с машинистом своими печалями.

– Ха-ха, нашёл печаль! – рассмеялся Мишкин. – Так это же дважды два! Тебе что – «ласточки», «снегурки», «ножи»?

– Какие-нибудь! – усмехнулся Солнышкин.

– Ну ладно, сделаем коньки марки «Даёшь!», – подмигнул Мишкин и запустил станок.

Из-под резца на пол быстро побежали горячие стружки. С их дымком незаметно улетучивались все грустные мысли Солнышкина и, как новенькие коньки, возникали бодрые, лёгкие, радостные… Всё звенело, грохотало и пело вместе с Мишкиным: «Плавали, братцы, знаем!»

– Включай наждак! – скомандовал Мишкин и передал Солнышкину два горячих лёгких бруска. – Затачивай.

Круги завертелись. Солнышкин приложил к ним полозья, и среди искр, как ракеты среди метеоритов, заблестели маленькие коньки необычной формы.

Скоро ликующий Солнышкин вышел из мастерской со свёртком под мышкой. Он оглянулся, открыл дверь в каюту Пионерчикова и положил свёрток прямо на кровать. Потом подумал и написал на бумаге: «Тысяча рекордов!»

Солнышкин представил шумные трибуны стадиона, мерцающий лёд, на котором Пионерчиков выписывает самые фантастические фигуры, и внезапно сник. На одной из трибун он увидел Марину, улыбающуюся Пионерчикову…

«Ну что ж… Пусть улыбаются, – вздохнул он. – Людям нужно делать добро. Пусть себе улыбаются. А у меня найдутся дела поважней». – И он посмотрел в иллюминатор, туда, где скоро должна была показаться Антарктида.

Тропический пляж доктора Челкашкина

Обида, нанесённая Солнышкиным, не погасила энергии Пионерчикова. Наоборот, ему ещё больше захотелось сделать что-нибудь хорошее, ну хотя бы организовать весёлый концерт самодеятельности, который немного развлёк бы загрустивший экипаж.

На другом судне для этого потребовался бы целый год. Но юный штурман плавал на знаменитом пароходе «Даёшь!». Через полчаса красный уголок был набит зрителями и артистами, как троянский конь греками, и каждому не терпелось броситься на сцену. Только Бурун и Робинзон оставались вдвоём возле подшкиперской: Робинзон вязал морские узлы и порой поглядывал в трубу на проплывающие вдали льдины, а Бурун готовился к серьёзным цирковым выступлениям.

Первым на сцену вышел Федькин. Он поправил усики, достал из кармана крохотную губную гармошку и объявил «Антарктический вальс».

– Ишь ты, уже успел соорудить! – пробасил машинист Мишкин.

Команда притихла. Но, ко всеобщему недоумению, Федькин не стал играть, а направился к иллюминатору. Открыв его, он приложил гармонику к ободку, и в тот же миг в зал полилась удивительная мелодия. Зрители поднялись с мест. Солнышкин подлетел к иллюминатору. Никаких фокусов!

За бортом вальсировали белые, зелёные, голубые льды, а в федькинскую гармонику весело дул свежий ветер.

Перчиков заёрзал на месте. Это стоило записать на магнитофон! Пусть бы потом весь мир отгадывал, какой гений создал эту музыку.

Но радист не мог отлучиться: следующим номером был танец туземцев с острова Тариора в исполнении вождя племени.

Всё шло чудесно. Пионерчиков жалел, что сам он не может ничего показать. Вот если бы коньки, вот если бы лёд – он сейчас бы сорвал аплодисменты! И вдруг Пионерчиков вздрогнул: прямо на него из дверей смотрел доктор Челкашкин, как бы спрашивая: «А почему не пригласили меня?» Он появился в зале в тот момент, когда Перчиков вышел на сцену. И горячий танец вождя островитян напомнил ему, что не мешало бы позагорать под пальмами.

– Я надеюсь, мне тоже можно выступить? – обратился к штурману доктор.

– Как решит публика! – растерянно произнёс Пионерчиков. Лично он уже насмотрелся докторских выступлений!

– Так разрешите? – спросил Челкашкин, закатывая рукава.

– А чем вы нас порадуете? – спросил Моряков, сидевший в углу у окна.

– Сеансом массового гипноза! – ответил доктор.

– Пускай! – закричали в зале. – Пускай!

– Неужели получится? – полюбопытствовал капитан.

– Увидите! – ответил доктор. – Только кто же пойдёт ко мне в ассистенты? Может быть, вы? – спросил он у Пионерчикова.

«Ну уж нет! Хватит!» – Пионерчиков почувствовал, как в горле у него клокочет негодование, и бросился к выходу под добрую усмешку доктора. На это никто не обратил внимания, тем более что ассистент тут же нашёлся.

– Я! – крикнул Солнышкин и выбежал на сцену.

– Только откройте, пожалуйста, все иллюминаторы, – обратился к зрителям Челкашкин и снял пиджак. – Жара невыносимая!

Солнышкин открыл иллюминаторы.

– Ну и зной! – снова сказал Челкашкин и вытер платком лысинку. – Мы что же, капитан, повернули снова к тропикам?

В зале кое-кто тоже почувствовал жару. Моряков смущённо выглянул за борт и, расстёгивая громадный китель, пожал плечами:

– Действительно, тепло. Курс тот же, но какие изменения в климате! Песок, пляж! Не может быть!

– Может! – заверил Челкашкин. – В наше время всё может. Тут не гипнотизировать, а загорать надо.

Сняв брюки, он подложил их под голову и растянулся на сцене.

Стоявший рядом с ним Перчиков, повертев головой, сказал:

– Кажется, я прибыл на свой остров. Пора приступать к правлению! – И, воткнув в палубу копьё, он улёгся рядом с доктором.

В зале, вытирая платками щёки и лбы, зрители развешивали на спинках стульев брюки и пиджаки.

Федькин сорвал с себя сингапурскую куртку. Антарктический ветер насвистывал ему знойную мексиканскую мелодию. А Солнышкину показалось, что вокруг него плещет вода лагуны и среди раковин что-то начинает заманчиво мерцать…

– Жемчужина! – крикнул он и нырнул со сцены. Но жарче всех стало Челкашкину Гипноз подействовал на него самого так сильно, что у доктора от зноя с лопаток полезла кожица.

– Здо́рово печёт! – сказал он и перевернулся на спину. В это же самое время в рулевой у штурвала Петькин сбросил штаны и рубашку, а два юных штурмана, потирая глаза, сказали в один голос:

– Да ведь это же Гибралтар!

Перед ними высилась громадная знойная скала.

– Швартуемся? – спросил Петькин, которому страшно хотелось выкупаться. – Сколько до берега?

– Ми́лей больше, ми́лей меньше, – перепутав всё на свете, сказал Тютелька в тютельку.

– Да вот он! Тютелька в тютельку! – воскликнул Ми́лей больше, ми́лей меньше.

И «Даёшь!» сонно ткнулся носом в громадный белый айсберг. Петькин от толчка выпал из рубки в воду.

– Ну и жара! – крикнул он.

А на баке, под айсбергом, расположились два старика. Бурун разлёгся в одних трусиках, чтобы подлечить старый радикулит. А Робинзон прохаживался в брюках и тельняшке и удивлялся обилию первоклассных пляжей посреди Антарктиды.

– Хорошо припекает, – потягиваясь, сопел Бурун и потирал поясницу.

– Можно бы даже чуточку попрохладней, – говорил Робинзон и прикрывал лоб своей знаменитой мичманкой.

Теперь только не поддавшийся гипнозу Пионерчиков бегал в отчаянии по палубе. На беспечный пароходик со всех сторон надвигались холодные, грозные глыбы льда. Два айсберга, как небоскрёбы, сходились уже над ним, готовые раздавить его, а впереди лежало большое, сверкающее от солнца ледяное поле. Пока команда посапывала под горячим солнцем доктора Челкашкина, «Даёшь!» забирался в ловушку.

Но вот, разомлев от тропических лучей, Челкашкин повернулся на бок, поправил брюки под головой и заснул. И в тот же миг все знойные видения пропали. Действие гипноза кончилось.

Моряков в одних трусах выскочил на палубу, за ним бежал почти голый Солнышкин, и, потрясая копьём, подпрыгивал Перчиков. Кажется, наступало время подавать сигнал 505.

И трудно сказать, чем кончилась бы эта книга, если бы Пионерчиков не показал лучший номер сегодняшнего концерта. Раскрасневшийся штурман бросился в рубку. Щёки его пылали, как два артековских костра, он крикнул в машину:

– Полный назад!

И судно отпрянуло, набирая расстояние для разбега. Впереди сверкал самый большой каток в мире, будто ждал самого большого рекорда.

Пионерчиков задрал фуражку, стал к штурвалу и скомандовал:

– Полный вперёд!

«Даёшь!» разогнался и со свистом влетел на ледяное поле. Он сделал рывок, описал, как фигурист, гигантскую восьмёрку и, словно со стапелей, скатился в голубоватую воду. Айсберги качнулись, стукнулись лбами и, как от взрыва, разлетелись в разные стороны. Вокруг гремело и свистело, на лёд сыпались сверкающие осколки, и среди этого шума раздавался писк – это догонял свой пароход свалившийся с палубы Петькин.

Впереди, насколько хватал глаз, лежал, сверкая солнечными огнями, бесконечный белый материк. В глубь его далеко-далеко тянулись чёрные ручейки. Это шли на гнездовье большие королевские пингвины. Справа виднелись бульдозеры, тракторы, домишки, и навстречу пароходу бежали люди. А посредине высоко в небо поднимался могучий снежный хребет.

– Антарктида! – закричал Солнышкин.

– Брюки, брюки! – спохватился Моряков.

А Пионерчиков всё стоял у штурвала и молча смотрел в иллюминатор. Так вот часто и остаются незамеченными мировые рекорды! Ну пусть бы видели даже не все, пусть бы его увидела одна Марина!..

И только Челкашкин всё ещё продолжал посапывать под горячими лучами тропиков.

Самые неожиданные встречи

В другое время такой номер не прошёл бы даром даже Челкашкину, но сейчас со всех сторон к борту «Даёшь!» мчались наперегонки полярники. Куртки их сверкали от инея, ушанки блестели. Впереди всех бежал начальник станции Полярников и кричал «ура!». Снег рассыпался и хрустел под его ногами. Полярников быстро, по-медвежьи, вскарабкался по трапу и бросился к Морякову, протягивая крепкие руки. Но на полпути он остановился, охнул и замигал заиндевелыми ресницами.

– Робинзон! Честное слово, наш Робинзон! – Сбросив шубу, он укутал в неё стоявшего в тельняшке старика и подбросил в могучих руках. – Мирон Иваныч, милый! – Он тоже был воспитанником старого инспектора.

Начальник станции так долго обнимал старика, что Солнышкин успел привести себя в самый полярный вид. Он уже ходил у борта в бабушкином свитере, в фуфайке, сапогах и, щурясь, всматривался в белые ледяные поля. Они мерно поднимались и опускались вместе с волнами, а там, вдалеке, лежали неизведанные земли и ждали своего открывателя… Конечно, он не Амундсен и не Скотт, чтобы штурмовать полюс. Да и времени на это нет. Но покорить хотя бы небольшой нехоженый участок Антарктиды и оставить на нём имена друзей он сможет. Уж это он докажет обязательно!..Солнышкин был готов к походу. Нужно было только выбрать время.

Но тут до Солнышкина донёсся разговор, который заставил его насторожиться.

Полярников наконец опустил на палубу Робинзона и обхватил Морякова.

– Ну и здо́рово это ты, – сказал он, – здо́рово! Прямо через льды! Это может только Моряков. И правильно!

– Во-первых, это не я, – отказался от похвалы Моряков, – а во-вторых, кажется, это не очень правильно.

– А я говорю – правильно! – крикнул Полярников. – Вон погода какая. Сейчас ящиками только и жонглировать. Завтра кончать разгрузку, а послезавтра сматывать удочки! С попутным ветерком!

Слова вылетали, как льдинки, и под ногами скрипела уже кучка снега.

«Завтра, послезавтра!» – насупился Солнышкин. Молниеносный срок явно угрожал его планам: попробуй открой что-нибудь за один день!

– Позвольте, но, кажется, скоро наступит ночь, – вмешался Робинзон.

– Посмотрите на часы, Мирон Иваныч! – засмеялся Полярников и, сняв варежку, показал Робинзону на циферблат.

Стрелки отмерили половину первого ночи. Но солнце лежало на льдах и совершенно не собиралось катиться за горизонт. Над Антарктидой сиял полярный день. А за торосами среди снегов поднимал три острые вершины высокий горный хребет.

Это Солнышкина немного ободрило. Кое-что можно было ещё придумать!

Пусть невозможно сейчас добраться до неизведанной земли. Но эти три вершины он одолеет. Пусть на карте не будет пока «Земли… Перчикова». Но разве это плохо звучит: «пик Перчикова», «пик Робинзона», «пик… Марины»? Солнышкин затянул покрепче ремень и решительно одёрнул свитер.

– Ну, за дело, за дело! – крикнул Полярников. И Солнышкин взялся на работу.

Федькин подавал краном грузы. Моряков командовал: «Вира!», «Майна!», а Солнышкин с Полярниковым оттаскивали в сторону ящики и бочки. Рядом пыхтели Петькин и Бурун, трудились Ветерков и Безветриков. Робинзон помогал Пионерчикову укладывать ящики на вездеход.

За каких-нибудь полчаса все так разогрелись, что под ногами стал подтаивать двухметровый лёд. Зато возле Федькина трещал такой мороз, что лопнули гайки крана.

Работа стала. Моряков рассердился. Полярников задумался. Но Солнышкин торопился, ему было некогда.

– Лопату! – потребовал он, натянул варежки и, бросившись к борту, стал подгребать снег к пароходу.

– Вот это смётка! – похвалил его Полярников, пропав на секунду в облаке пара, и заторопился на помощь.

Через несколько минут у парохода поднималась великолепная снежная гора, и по ней на лёд катились бочки и мешки, корзины и ящики. На ящике с леденцами мчался вниз Солнышкин.

– Берегитесь! – крикнул он, с ужасом заметив, что летит под ноги бегущим навстречу ему полярникам в одинаковых меховых комбинезонах и нерпичьих шапках. – Берегитесь!

– Осторожно! – погрозил ему Полярников, представляя молодых людей Морякову – Это наши соседи, представители американской фирмы холодильных установок. Изучают вопрос, как из антарктического мороза делать деньги. – Оба представителя согласно кивнули. – А вон их шеф – глава холодильной торговой фирмы доктор Хапкинс.

Рядом с Моряковым, тяжело дыша, остановился настоящий меховой мешок, из которого блеснули маленькие глазки.

Хапкинс едва поклонился налево и направо, не вынимая рук из карманов. Это было не по-морски. Это было просто невежливо.

Полярников отвернулся. Моряков кивнул, но тут же отправился к борту. Солнышкин налёг руками на ящик и поехал дальше. Рядом с ним покатили бочку молодые представители фирмы холодильных установок.

Глава фирмы остался на снегу один, как суслик у норы. Но глазки его быстро шарили по всем закоулкам среди ящиков. И вдруг они остановились, вспыхнули. А сам Хапкинс, распахнув объятия, энергично бросился вперёд с криком:

– О, мистер Стёпка!

Ворочавший ящики артельщик обернулся на крик и сорвал с затылка шапку:

– Мистер Хапкинс!

– Доктор Хапкинс, – поправил его управляющий фирмы.

– Хе-хе, доктор! – весело хихикнул Стёпка. – Когда вы лет пять назад торговали в вашей лавочке в Сан-Франциско, вы не были никаким доктором. Помните, как вы меня чуть не ограбили?

Хапкинс оглянулся и сказал:

– Да, хорошие были времена… Вы привозили мне отличную контрабанду!

Теперь оглянулся артельщик и прикрыл ладонью свои три золотых зуба.

– Но, – вздохнул Хапкинс, – лавочки уже давно нет. Зато, – он важно вскинул голову, – есть торговые заведения в Сан-Франциско и Нью-Йорке, Чикаго и Рио-де-Жанейро!

«Вот как!» – призадумался Стёпка и вдруг многозначительно спросил:

– Хе-хе, мистер Хапкинс, забудем старое. Скажите лучше, сколько вы мне заплатите, если я вам кое-что покажу?

– Ну мистер Стёпка, десятка долларов я, конечно, не пожалею! – Хапкинс великодушно улыбнулся.

– А если очень интересное? – тоже расплылся в улыбке Стёпка.

– Ну сто долларов! – расщедрился директор торговой фирмы. Да и стоило ли скупиться для старого знакомого!

– Ну а если очень-очень интересное?

– Ну на тысяче, наконец, сойдёмся! – воскликнул Хапкинс: зря артельщик, наверное, не хвастает.

– Посторонись! – раздался вдруг крик, и Солнышкин пролетел мимо разговаривающих на громадном ящике.

– А если это будет более чем интересно? – приблизился к Хапкинсу артельщик.

– Вы станете моим компаньоном! – с усмешкой сказал Хапкинс.

Артельщик повернулся лицом к лежащему на льдине солнцу и приоткрыл фуфайку.

Сунув внутрь нос, доктор Хапкинс покачнулся и прошептал:

– Нью-Йорк! Сан-Франциско! Рио-де-Жанейро!

Сквозь морозный туман на груди у артельщика в целлофановом мешочке сверкнула жемчужина, равной которой не видел весь мир!

– Ну что? – спросил артельщик. – Сколько вы назовёте теперь?

– Дайте подумать! – сказал Хапкинс, и глаза у него хитро блеснули. Ни за какие такие штуки он платить не привык. Доктор всегда находил способ опустить их в свой карман совершенно даром.