Текст книги "Операция «Снег»"

Глава 4. Отстойник делу не помеха

Когда после возвращения из Канады я пришел на службу, мало кто проявил интерес к делам оттавской резидентуры. Спрашивали больше об обстоятельствах измены Гузенко – все-таки очень шумное дело, но и тут мало кого интересовало мое мнение. Первоначально такое отношение мне показалось следствием возможной негативной оценки результатов работы в Канаде. Но вскоре я столкнулся с явлением, которое не могло не поразить. И понял – дело не во мне.

По коридорам штаб-квартиры внешней разведки бродили десятка полтора таких же «возвращенцев» из долгосрочных командировок. Некоторые уже «нагуляли» сотни километро-дней, не ведая своей дальнейшей судьбы. Центр жил какой-то особой жизнью, установившийся ритм которой наше появление вроде бы нарушало. От нас отмахивались. Это не только обижало. Было очевидно, что такая практика обедняет разведку, вместо того чтобы обогащать ее свежим опытом, пусть не всегда положительным, но бесспорно полезным для тех, кто руководил закордонной «периферией».

Встречал я среди вернувшихся многих товарищей, с которыми служил в штабе внешней разведки до отъезда. Мы вспоминали, что в предвоенные и первые военные годы как-то по-другому смотрели на тех, кто уже побывал на «переднем крае», по-хорошему завидовали им.

Выяснив, что постоянный участок работы получить сразу не удастся, и не желая бездельничать, я попросил дать мне любое временное занятие. В информационном отделе предложили обрабатывать залежи материалов, поступивших с Американского континента в годы войны. Получив разрешение привлечь к этой работе жену, которая печатала на пишущей машинке, мы засели за работу.

Предстояло разобрать многие сотни пачек фотокопий документов различных ведомств США, добывавшихся, что называется, в поте лица и с огромным риском в основном нелегальной резидентурой Рида и частично легальной В.М.Зарубина. Так, мне пришлось соприкоснуться с результатами многотрудной работы этих двух замечательных разведчиков. Вот когда я почувствовал всю сложность организации разведывательной работы с нелегальных позиций, искусство руководства ценными агентами, способными добывать важные документальные материалы.

Беря в руки очередную фотокопию, я мог представить себе, как агент, назовем его «Икс», приносил Риду секретный документ, скажем, Управления стратегических служб США объемом в 300-400 страниц с анализом состояния экономических ресурсов Германии. Как Рид брал документ, мчался на конспиративную квартиру, фотографировал его сам или с помощью Веры. Получалось 10-15 непроявленных пленок. Как через несколько часов документ возвращался источнику с краткими инструкциями о том, что нас интересует на будущее. И так всю неделю. От нескольких источников набиралось 50-70 таких непроявленных пленок. Этот «багаж», упакованный в чемоданчик, резидент или его связник передавал по специальному каналу связи в легальную резидентуру. В условиях строгой конспирации военного времени у легального резидента не было достаточно ни возможностей, ни времени, чтобы проявить фотопленки и изучить полученные данные. «Багаж» направлялся в Центр. Там же сотрудники, не зная содержания полученной почты, проявляли пленки обычным порядком, не спеша. В результате материалы становились «несрочными» и оседали в «запасниках».

Мы обработали с Клавдией Ивановной несколько тысяч документов, просматривая пачку за пачкой пленки на английском или французском языке, я отбирал те, которые, на мой взгляд, заслуживали полного перевода, а по остальным диктовал краткие аннотации с предложением, как можно было бы использовать данную информацию. По ряду материалов были подготовлены спецсообщения для различных государственных инстанций или для других подразделений нашего министерства.

Помнится, что однажды я натолкнулся на несколько документов спецслужб западных союзников, где сообщалось о выявленных ими немецких шпионах, сумевших внедриться в советские внешнеполитические и экономические организации. Судите сами, какую огромную ценность они представляли, мы немедленно перевели их и послали в контрразведывательное управление. А ведь это нужно было сделать давным-давно. И невольно подумалось, как из-за нашей неорганизованности немецкие агенты получили возможность столь долго действовать против нас.

Наконец меня назначили на должность начальника отделения американо-английского отдела Информационной службы. При оформлении в отделе кадров вдруг узнал, что я вовсе не майор, как мне сообщили в свое время в Канаду, да еще с поздравлениями по случаю присвоения очередного звания, а по-прежнему числюсь капитаном. Естественно, я попросил объяснений, и мне сказали, что при подготовке тогдашнего приказа произошла ошибка: меня не внесли в список представленных к очередному званию. Извинились и обещали при первой же возможности ошибку исправить, что и было в скором времени сделано.

Возвратился из США В.М.Зарубин. Возник вопрос о работе в разведывательном аппарате его жены Елизаветы Юльевны. Руководство инфослужбы от имени начальника разведки обратилось ко мне с просьбой согласиться временно стать заместителем начальника отделения. На мое место нужно было определить Е.Ю.Зарубину. Меня заверили, что максимум через несколько месяцев я буду восстановлен в прежней должности. Человек более тщеславный счел бы такое предложение за оскорбление, но я, слава Богу, не страдал такой болезнью и согласился уступить место Елизавете Юльевне, тем более что уважал ее как человека и ценил как опытную разведчицу. Работать с ней было одно удовольствие. Она свободно владела пятью иностранными языками, хорошо знала не только США, где проработала четыре года, но и многие страны Европы, в том числе и фашистскую Германию, где ей довелось быть совместно с Василием Михайловичем на нелегальной работе. Она делилась со мной своим большим опытом, рассказывала о рискованных и опасных ситуациях, из которых ей с супругом приходилось выкручиваться.

Хочу заметить, что на моих путях и перепутьях в разведке встречались разные люди. Когда в начале 1947 года я еще корпел над обработкой информационных «залежей» времен войны, в Первом управлении состоялось собрание актива. Обсуждались итоги работы за прошедший год и предстоявшие задачи. Начальником внешней разведки уже был П.В.Федотов, занимавший до недавнего времени пост руководителя Второго управления (службы контршпионажа). После его доклада на трибуне появилась дама, занимавшая одну из руководящих должностей информационно-аналитического подразделения. Среди прочих вопросов, которые излагались ею с большим апломбом, она взялась оценивать деятельность внешней разведки за рубежом, где сама, кстати, работала мало. И тут я, один из многих малозаметных рядовых участников собрания, превратился в фигуру, оказавшуюся в центре внимания. Руководящая дама заявила, что «такие работники заваливают работу в резидентурах, бездельничают, допускают грубые ошибки, ведущие к серьезным провалам». Она явно намекала на «дело Гузенко».

Подобное безапелляционное заявление человека, не посвященного в разведывательные дела по американской и канадской линиям, не знающего сути истории изменника Гузенко, могло создать ложное впечатление о моей роли в ней. Это меня до крайности возмутило, и я тут же попросил слова. Начал не с опровержения заявления моей оппонентки, а с резкой критики ненормального отношения к возвращающимся из-за границы разведчикам, имея в виду не себя лично, а многих своих товарищей. В коридорах внешней разведки, говорил я, бродят без дела десятки «ПБМ» (так этот контингент разведчиков окрестил себя), и никто даже не пытается выслушать их. Им месяцами не определяют конкретные участки работы, где они могли бы приносить пользу, применить практический опыт, полученный за кордоном.

При упоминании «ПБМ» П.В.Федотов, сидевший в президиуме, стал интересоваться у соседей, что означает эта аббревиатура? Услыхав его вопрос, я сказал, что с удовольствием расшифрую ему это сокращение, широко известное в разведке, если Петр Васильевич найдет возможным принять меня.

Далее я высказал возмущение демагогическим выступлением руководящей дамы, берущейся «судить выше сапога». Что же касается «безделья» за границей, то хотел бы сказать, что в такой «бездельной» обстановке за кордоном наши разведчики добывают с риском секретные сведения, а некоторые работники из информационно-аналитической службы Центра, вроде этой дамы, сваливают их в шкафы на долгие месяцы и годы. И это не голословное заявление, сообщил я собранию. Сразу же после возвращения я занялся обработкой ценных разведывательных материалов, скопившихся в «запасниках» информационно-аналитической службы, которые на протяжении войны добывали нелегалы. И среди этих «завалов» оказались документы, требовавшие срочных решений, в том числе данные о немецких агентах, внедренных в советские учреждения. Во время перерыва Федотов просил передать, что примет меня на следующий день. Утром я был у него. Он сказал, что ему понятно мое настроение. Когда я расшифровал ему «ПБМ» – «по башке метелкой», – генерал сказал, что уже распорядился навести порядок и дал указание отделу кадров срочно рассмотреть вопросы, касающиеся этой категории сотрудников, так, что бы никто не остался неустроенным и каждому было оказано необходимое внимание. Что касается меня, то руководство не имеет ко мне никаких претензий и в ближайшие дни я получу постоянную работу. Действительно, вскоре мне предложили место начальника отделения. Моей жене также представили штатное занятие.

Я испытывал удовлетворение от того, что помог ликвидировать контингент «ПБМ», и, хотя оказался в одном подразделении с той самой дамой, был доволен, что она не имела никакого отношения к моему участку, занимаясь только Европой. Вскоре ее отправили в отставку.

Этот эпизод с попыткой наказать меня за «дело Гузенко» я вспомнил позже, в 1957 году, когда знакомился с материалами американского суда над Р.Абелем. В показаниях Вика, помощника Абеля, предавшего своего руководителя, упоминалось и мое имя. Подробно я вернусь к этому делу позже. Сейчас же коснусь того, что говорил обо мне Вик. На допросе в американской контрразведке предатель сообщил, что ко времени его выезда в США в 1952 году я был руководителем американского отдела нелегальной разведки. Это вызвало удивление у фэбээровцев: они были уверены, что после измены Гузенко меня должны были наказать, а вместо этого я преуспевал. Как видно, и они, подумал я, недалеко ушли от стереотипного мышления руководящей дамы, считавшей, что за каждый провал должен нести ответственность какой-нибудь «стрелочник». Впрочем, и во внешней разведке были люди, разделявшие ее мнение. Более того, как мне значительно позже, уже после разоблачения Берии, доверительно рассказывал А.М.Коротков, вопрос стоял не просто о наказании, а о моем аресте. Думаю, что до этого не дошло благодаря стараниям П.М.Фитина и его заместителя В.М.Зарубина, хорошо знавших меня. Мысль о моем наказании созрела не без участия Г.Б.Овакимяна, который к этому времени стал заместителем начальника внешней разведки. Правда, вскоре его (не скрою, к моему удовлетворению) тоже отправили в отставку.

Начался новый этап моей деятельности в разведке, незаслуженно считающийся многими коллегами своего рода ссылкой или, в лучшем случае, нахождением в своеобразном «отстойнике», когда я был отстранен от активной оперативной работы.

Но это не так. Опыт двухлетнего пребывания в информационной службе оказался очень интересным и к тому же исключительно полезным с точки зрения критической оценки моих предыдущих дел. Информационно-аналитическая работа значительно расширяла разведывательный кругозор: ведь довелось анализировать и оценивать достоверность многочисленных материалов и даже опровергать некоторые содержавшиеся в них сведения. Все это помогало оперативным работникам разведывательных подразделений правильно ориентировать периферийные точки, повысить надежность и эффективность руководства агентурой.

После окончания Великой Отечественной войны к руководству НКГБ, преобразованного в марте 1946 года в Министерство государственной безопасности, пришел В.С.Абакумов. Он начал реорганизацию аппарата, в том числе внешней разведки. Первое управление было преобразовано в Первое главное управление (ПГУ), возглавил его уже упоминавшийся мною П.В.Федотов. Начальниками оперативных управлений ПГУ были выдвинуты опытные разведчики П.М.Журавлев, И.И.Агаянц, А.М.Коротков и другие. В.М.Зарубин был назначен заместителем начальника одного из управлений.

Не застал я в управлении П. М. Фитина. Было жаль, что он, вынесший на своих плечах все трудности руководства внешней разведкой во время военного лихолетья, должен был с понижением отправиться на периферию.

Впрочем, скоро я узнал, что гонениям Павел Михайлович подвергся по указанию Берии, который не простил начальнику внешней разведки, что тот перед войной настойчиво отстаивал достоверность данных наших ценных источников, своевременно сообщавших о скором нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Льстивый царедворец, чтобы потрафить своему правителю, считавшему, что военный конфликт начнется не ранее середины 1942 года, объявил такие сведения злостной дезинформацией английской разведки. Фитин с этим не был согласен. Вспыхнувшая германо-советская война доказала правоту начальника разведслужбы. Берия отступил, но затаил злобу и после победы сразу нашел случай отомстить неугодному подчиненному.

Павел Михайлович хорошо запомнился мне по 1942 году. Как сейчас, вижу его быстро шагающим по коридору дома два на Большой Лубянке. Походка у него была оригинальная – он раскачивался из стороны в сторону, как лыжник или моряк. Очень доступный, простой в обращении с подчиненными. По обычно доброму выражению лица его трудно было отнести к властным людям. Но воля у него была крепкая, судя даже по тому, что привередливое, непредсказуемое бериевское начальство терпело его в начальниках внешней разведки шесть лет. Павел Михайлович разговаривал всегда спокойно, при докладах подчиненных вел себя доброжелательно, поощряя к инициативным предложениям. Решения принимал быстро, смело брал на себя ответственность. Его чем-то напоминал другой начальник внешней разведки, А.М.Сахаровский, занявший этот пост в середине 50-х годов. Сходство было не только внешним, но и в характерах.

Теплые воспоминания сохранились у меня о начальнике европейского управления того периода Павле Матвеевиче Журавлеве. Он начал работать во внешней разведке в 1924 году. Был резидентом в Каунасе, затем возглавлял резидентуры в Праге, Стамбуле и Риме, откуда в 1938 году по указанию Берии был отозван. Впервые он встретился мне на том памятном «совещании», на котором нарком внутренних дел подверг опытных разведчиков унизительному разносу. Успешно пройдя «проверку», Павел Матвеевич оказался на небольшой должности заместителя начальника отделения. Но в 1942 году его уже в пятый раз направили за кордон резидентом. Это был Каир.

Обладая огромным опытом, Павел Матвеевич держался в коллективе очень скромно, с ним было легко решать все возникавшие вопросы. Он никогда не уклонялся от принятия конкретных решений.

Другим руководителем после П.М.Журавлева на европейском участке был И.И.Агаянц, интеллигентный, вежливый, человек совсем другого склада. От него труднее было добиться четких, определенных ответов; он, как правило, адресовал нас к своим подчиненным. Злые языки шутили, что Иван Иванович «мягко стелет, да жестко спать», намекая на недостающую ему искренность. Действительно, были случаи, когда сотрудники уходили от него с положительными заверениями, а затем узнавали, что по этому же вопросу приняты негативные решения. Вскоре И.И.Агаянц выехал в резидентуру в Париже, а вернувшийся оттуда Н.П.Лысенков возглавил европейское управление.

Николай Петрович был высококвалифицированным профессионалом и замечательным человеком и товарищем. Во Франции он, несомненно, оставил такой заметный след, что плодами его деятельности там пользовалась не одна смена наших разведчиков, работавших в этой стране. Лысенков лично приобрел ценных агентов, во внешней разведке его уважали за доброжелательность, внимание к людям. Жаль, что он рано ушел из жизни. Это случилось в 1956 году.

В мае 1947 года на базе внешней разведки МГБ и разведслужбы Министерства обороны создали Комитет информации (КИ), председателем которого был назначен тогдашний министр иностранных дел В.М.Молотов. Позже его на этом посту сменяли А.Я.Вышинский, В.А.Зорин, Я.А.Малик – заместители главы дипломатического ведомства Кремля. Практической работой руководил П.В.Федотов – первый заместитель председателя КИ. Комитет просуществовал до 1952 года, когда обе разведки вернулись в свои прежние ведомства – МГБ и МО.

Объединение двух разноплановых служб – политической разведки и разведки военной – оказалось нежизненной затеей. Резкое различие в стиле работы двух составных частей новой организации быстро привело к тому, что деятельность новой разведывательной структуры оказалась малоэффективной. Наши военные коллеги долгое время не могли привыкнуть к тому, что возникающие проблемы можно с начальством обсуждать, высказывать свои оценки, расходящиеся с точкой зрения руководства. У них же все было поставлено на свой лад: начальник дает указание, подчиненный выполняет без рассуждений, не говоря уже о возражениях. Так, их планы вербовки агента звучали для нашего уха по меньшей мере странно: «Приказываю осуществить вербовку „имярек“. Далее предписывались сроки, назначались исполнители и так далее. А главное – все безапелляционно. В таких условиях нашим военным коллегам выполнять свою работу и легче, и труднее. Легче, поскольку ответственность за правильность и успех плана-приказа ложилась не только на исполнителя, но и на человека, отдавшего приказ; труднее потому, что это как бы исключало для оперативного работника возможность психологического маневра. Между тем в разведывательной деятельности приходится учитывать многие факторы, которые проявляются либо постфактум, либо, в лучшем случае, в процессе выполнения операции. А это несовместимо с жесткими рамками приказа.

Нам первое время нелегко было контактировать с военными разведчиками: на наши соображения они, как правило, отвечали «так точно», если эти соображения высказывались от имени начальства, или ожидали от нас беспрекословного принятия к исполнению установок, когда те исходили от должностных лиц, стоявших выше в табели о рангах.

Но скоро военные убедились в преимуществах нашего стиля, почувствовали свободу для проявления собственной инициативы, ощутили и реальную пользу от расширения возможностей разведывательного творчества. Когда стало известно о расформировании Комитета информации, многие из сотрудников ГРУ сокрушались по поводу того, что им придется возвращаться к прежним военным стереотипам, снова отвечать «так точно» даже тогда, когда решение, принимаемое начальником, явно грешило ошибками.

Допускаю, что и у наших военных коллег, в свою очередь, возникали критические замечания по поводу того, что у нас, сотрудников внешней разведки МГБ, не всегда было все в порядке с исполнительской дисциплиной, точностью в реализации планов и решений.

Период существования КИ был отмечен снижением уровня четкости и оперативности в решении возникавших проблем внешней разведки. Особенно, если они, эти решения, относились к компетенции руководства, которое было далеко от специфики разведывательной деятельности и многого просто не могло понять. Молотов, Вышинский, Зорин, Малик мало вникали в дела этой важной для государства структуры и передоверяли практическое руководство своим заместителям – профессионалам разведки, которые, однако, не всегда обладали нужными полномочиями.

Поэтому все мы, оперативные работники, были рады возвращению, так сказать, на исходные позиции – одни в органы госбезопасности, другие в Генштаб вооруженных сил.

После победного завершения Великой Отечественной войны, казалось, должен был наступить период мирного восстановления разрушенного войной хозяйства страны. Создание ООН в апреле 1945 года и Потсдамская конференция в июле-августе создавали необходимые внешние условия для этого.

Но не так судили некоторые реакционные силы на Западе. В результате второй мировой войны Соединенные Штаты резко увеличили свой экономический и военный потенциал, фактически стали хозяйственным, финансовым и политическим центром мира. Они никак не желали примириться с потерей своего влияния в странах Восточной Европы, возникновением Китайской Народной Республики на Дальнем Востоке. США тешили себя тем, что наша страна, истощенная войной, не сможет противостоять их экономическому давлению. Кружило голову послерузвельтовской администрации и монопольное обладание ядерным оружием.

Действительно, Советский Союз понес в Великой Отечественной войне тяжелые потери не только в людях. Немцы разрушили 1710 городов, более 70 тысяч сел и деревень лежали в руинах. Были выведены из строя около 30 тысяч промышленных предприятий, 1876 совхозов и более 98 тысяч колхозов.

На Западе считали, что на восстановление хозяйства Москве потребуются многие десятки дет, но энтузиазм нашего народа опрокинул все эти оценки. К 1948 году, всего за тридцать месяцев, объем промышленного производства был не только восстановлен, но и превзошел довоенный уровень. Укреплялись, а не ослаблялись и международные позиции Советского Союза, расширялся фронт борьбы за прочный мир, против гонки вооружений.

Внешней разведке предстояло с максимально возможным опережением вскрывать намерения Запада по отношению к нам и в целом против международных прогрессивных сил. Если судить по содержанию материалов, поступавших в англо-американский отдел информационного управления ПГУ, эта за дача решалась успешно. Внешняя разведка регулярно информировала руководство страны по наиболее актуальным вопросам мировой политики и международных отношений.

В основном это была информация с Американского континента от надежных агентов, не затронутых предательством Бентли (о котором речь впереди) из Великобритании, где успешно вели разведку члены «пятерки» во главе с К.Филби и ряд других наших ценных агентов; из Франции, где эффективно действовала резидентура под руководством Н.П.Лысенкова. Не менее результативно решала информационные задачи внешняя разведка и в Западной Германии, хотя американцы широко использовали против нас кадры бывших фашистских спецслужб. Особенно актуальной наша работа в Германии стала после того, как в сентябре 1949 года образовалось сепаратное западногерманское государство.

Создание в апреле 1949 года НАТО потребовало концентрации усилий внешней разведки на выявлении планов и замыслов этой организации Запада. Возникновение СЭВ в 1949 году выдвинуло другую достаточно сложную задачу: защиту экономических интересов государств Восточной Европы.

На фоне этих международных событий и напряженной борьбы двух противостоящих мировых политических систем многие события внутренней жизни страны не привлекали внимания нашей службы. Нас, разведчиков, интересовало прежде всего то, что находило отражение на международной арене. Например, постановления ЦК КПСС о творческой интеллигенции (в 1946 году о журналах «Звезда» и «Ленинград», о репертуарах театров; в 1948 году об опере «Великая дружба» Мурадели), совещания и дискуссии (по философии в 1947 году, биологии в 1948 году, филологии и языкознанию в 1950 году, политэкономии в 1951 году), поскольку все они вызывали бурную реакцию на Западе и отражались на оперативной обстановке в капиталистических странах. Но должен признаться, что мы как-то спокойно реагировали на события внутри страны (может быть потому, что не знали всей их подноготной). Разумеется, в свете нынешней информации эти события воспринимаются совершенно по-иному. Для меня лично было большим откровением то, что всплыло сейчас в области биологических наук, и особенно было горько узнать о трагической участи гениального ученого Николая Ивановича Вавилова.

Припоминаю, что в то время недоумение вызвало у нас вторжение Сталина в область языкознания. Вероятно, потому, что хотя мы и не были профессионалами-филологами, но, изучая иностранные языки, знакомились и с этой наукой. Понимая, что Сталин мог опираться в своих суждениях на знания экспертов-ученых и использовать результаты их научных изысканий, мы не особенно вдавались в тонкости державной критики, тем более что она не затрагивала нас практически, мы видели свою задачу лишь в том, чтобы давать объективную информацию о реакции в мире на события нашей внутренней жизни.

Несмотря на потерю в первые послевоенные годы некоторых важных информационных возможностей, в частности, из-за консервации резидентуры Рида и других ценных источников в США, поток разведывательных данных не уменьшался, а возрастал. Было видно, как объем сведений, растущий во всем мире и ведущий к «взрыву информации», неизбежно увеличивает и долю ее секретной части. А это уже объект интересов всех спецслужб мира, так же как и нашей внешней разведки. Только в 1960 году на Западе вышло более 60 тысяч названий периодики, многие из которых содержали секретные данные, требовавшие нашего внимания.

Важным разделом информационно-аналитической работы являлось разоблачение дезинформации Запада. Еще в первые послевоенные годы, когда внешняя разведка МГБ не имела специального подразделения для так называемых активных мероприятий, наши западные оппоненты вели широкомасштабную дезинформационную деятельность. Это не помешало им позднее, в 60-е и последующие годы, кричать об угрозе советской дезинформации. Между тем родоначальниками этой ветви психологической войны против Советского Союза были именно спецслужбы ведущих капиталистических стран. О масштабах этой работы можно судить по появлению серии таких капитальных «научных трудов», как «Пропаганда, средства передачи информации и общественное мнение» Смита, Ласуэлла и Кази, «Пересмотренная психологическая война» Спайера или «Стратегические психологические операции и американская внешняя политика» Холта и фон де Велде.

В чем состояла стратегия американских пропагандистов психологической войны? Ее авторы выделяют четыре вида механизмов и четыре доступные тактики.

К механизмам относятся: пропаганда, распространение слухов, прямое сообщение «от лица к лицу» и, наконец, символические акты. Доступные тактики: обман, разъяснение, террор и ободрение.

Тут есть все: от обмана до террора, и говорится об этом от крыто. На поддержку такой тактики были призваны перебежчики Голицын, Левченко и Биттман, причем Голицын так заврался, что хозяева поручили Левченко и Биттману немного скорректировать его, дабы продемонстрировать свою «объективность». Но, как говорит польский писатель-юморист Станислав Ежи Лец, «всегда найдутся эскимосы, которые разработают для жителей Конго инструкцию, как вести себя во время жары».

Разветвленный пропагандистский аппарат создавал мощную психологическую базу «холодной войны». Для ее разжигания требовался все новый и новый горючий материал. С одной, особенно вонючей, порцией «масла в огонь», подброшенной ФБР, мне довелось столкнуться в ту пору, когда с образованием Комитета информации я возглавил американское отделение информационно-аналитической группы.

В 1948 году начался большой судебный процесс над «советскими шпионами» в США. Их назвала властям наш бывший агент Элизабет Бентли. История же этого провала такова. Еще в предвоенные годы, когда руководитель нелегальной группы Джекоб Голос стал сотрудничать с легальной резидентурой, он привлек к работе большое количество американцев, служивших в различных ведомствах США. Наиболее ценных агентов легальная резидентура брала к себе на связь и после необходимой проверки самых надежных передавала в нелегальную резидентуру Рида.

Голос был перегружен работой. Поэтому он решил часть агентов, которые не требовали постоянного руководства, переключить на свою связную Бентли. Поначалу он не раскрывал перед ней личных данных и род занятий своих секретных помощников, передававших свои сообщения в запечатанных пакетах. Но постепенно стал больше доверять этой женщине. И это неудивительно: они вступили в любовную связь. Так Бентли узнала многое о нелегальной группе. К тому же еще Г.Б.Овакимян, а затем В.М.Зарубин иногда встречались с этой женщиной как с курьером Д.Голоса. Таким образом для нее перестало быть секретом, кто в США возглавлял легальную резидентуру советской внешней разведки. Когда же Голос тяжело заболел, он вынужден был еще больше прибегать к помощи Бентли, и она смогла узнать некоторых из его агентов. Ей стали известны и фамилии тех американцев, которые в какой-то мере интересовали нашу службу, хотя и не сотрудничали с ней.

После смерти Голоса резидентура пыталась получить у Бентли оставшиеся после него материалы, но она тянула время и даже пыталась нас шантажировать. Приняв предварительно все необходимые меры к защите агентов, сотрудничавших в свое время с Голосом, связь с Э.Бентли полностью прекратили в декабре 1944 года. Эта мера оказалась своевременной.

Спустя год Бентли добровольно явилась с повинной в ФБР, рассказала о себе как о курьере советской разведки, густо переплетая известные ей факты с ложью и фантастическими вы думками.

Как только нам стало известно о явке Бентли в американскую контрразведку и еще до придания этого факта гласности, все дела, имевшие отношение к группе Д. Голоса, пришлось вновь тщательно проанализировать. Поскольку не было полной уверенности в том, что Бентли не расшифровала некоторых ценных агентов, связь с ними была прекращена. Нам надо было внести ясность в то, как идет расследование в ФБР.

По громкой шумихе дело Бентли во многом напоминало «историю с Гузенко». Что же касается конкретных доказательств, то у Бентли, в отличие от Гузенко, на руках не было ни одного документа или других улик. Внешняя разведка по своим каналам внимательно следила за ходом дела в ФБР и на каждое намечавшееся там мероприятие реагировала заранее, чтобы блокировать любую провокацию.

Так, было известно, что директор ФБР Эдгар Гувер придает особое значение показаниям Бентли и списку названных ею более чем ста американцев, будто бы причастных к «советскому шпионажу». В большинстве это были прогрессивно настроенные люди, демократы и антифашисты, к нашей агентуре никакого отношения не имевшие, но в этом списке, конечно, оказались и агенты внешней разведки. Нам удалось своевременно предупредить их об опасности.