Текст книги "Методология систематики"

Слегка как будто бы противоречат этой точке зрения многоклеточные растения с постоянным вегетативным размножением; здесь какая бы то ни было импликация отсутствует и морфопроцесс ни на одной стадии развития не протекает в виде одной клетки, так как индивидуализация цикла ослаблена в связи с бесполым размножением и ритм нарушен. Однако, индивидуальность этих морфопроцессов ослаблена лишь в одном направлении и в общем и целом такие морфопроцессы весьма легко морфологически выводятся из сходных с ними, но ритмических морфопроцессов близких форм, путём лишь выпадания определенных стадий; таким образом, мы включаем их в общую систему по аналогии со сходными морфопроцессами, входящими в неё по праву.

III. Систематика и история

Перед нами мировой процесс. Космос в состоянии непрерывного изменения. «Мириады вещей в сотнях фазисов, они колеблются без всякого постоянства» (Хуайнанцзы, цит. по В. Алексееву, Поэма о поэте)⁷³. Ежеминутно происходит множество событий, и все они слагаются в поток непрерывных изменений. Что это за поток: круговорот вечного повторения, толчение воды в ступе, бесконечные перестановки из одного и того же, или же – поступательное движение, развитие мира, осуществление никогда не бывшего? Вопрос этот выходит за пределы методологии, но методология должна считаться с обеими возможностями, у нас должен быть метод, улавливающий повторяемость в явлениях и метод, устанавливающий общий неповторяемый и необратимый ход событий (см. Энгельс, «Диалектика природы»)⁷⁴.

Чтобы вполне описать мировой процесс в его целом или каждый из частных его отрезков, мы каждый раз становимся на две различные точки зрения: тектологическую и архитектоническую. Первая из них стремится выделить весь элемент повторяемости в явлениях, то есть в изменениях, вторая – рассматривает каждое из них как неповторяемое, индивидуальное событие, занимающее определенное место в осуществлении целого процесса. Номотетика входит в состав тектологии мирового процесса, его архитектоника история. Действительно, идеал номотетического знания описание всех событий с точки зрения постоянства в их чередовании, создание системы условных суждений, указывающих, что всякий раз, как наступает «А», наступает «В»; эта система охватывает все в мире, что бывает всякий раз, все, что повторяется, а так как повторяется бесконечно многое, она создаёт колоссальную экономию описания; и чем больше совершенствуется метод, чем отвлеченнее те отношения, повторения которых мы ищем, тем большее число явлений охватывается все более простыми формулами.

Мировая история изучает общий ход мирового процесса. Мы ограничим наше рассмотрение историей жизни на Земле, изучающей морфопроцесс Геомериды.

Описание этого единичного морфопроцесса есть его морфология, и как мы видели, морфология в этом случае вполне идиографична, так как перед нами единственный объект sui generis. Но методы морфологии независимо от объекта всегда одни и те же: опять-таки тектология и архитектоника. Мы, во-первых, стараемся отыскать в объекте повторяющиеся в пространстве или времени части, и классифицируем их с точки зрения сходств и различий, создаём таким образом систему подчинённых частей, и во-вторых, стараемся найти их общее расположение, общий план Целого и указать место каждой из частей в пределах этого плана, таким образом реконструируем целое.

Методы тектологии в применении к процессу, протекающему во времени, лишь степенью отличаются от номотетики. Номотетика ищет наиболее постоянных связей во времени, учитывая при этом всю совокупность возможного опыта, и, таким образом, разлагает явления на самые отвлечённые и общие отношения; тектология процесса отыскивает в нем повторяющиеся отрезки рядов, то есть то же, в сущности, связи по времени, но принимает во внимание лишь тс случаи, которые имеют место в пределах данного целого. В дроблении яйца мы создаём понятие кариокинеза, как тектологической единицы процесса; все дробление слагается из последовательных кариокинезов; каждый кариокинез – ряд стадий – явлений, связанных с определенной последовательностью, неизменной в данном онтогенезе, но вовсе не необходимо связанных, но всецело друг друга обусловливающих с точки зрения номотетической. По отношению к мировому процессу, к развитию космического Всё, тектология и номотетика совпадают: номотетика есть тектология космопроцесса. Действительно: если номотетика отличается от тектологии отдельных морфопроцессов тем, что принимает во внимание всю совокупность возможного опыта, а не одни лишь те случаи, имеющие место в данной замкнутой системе, то ведь по отношению к Космосу совокупность имеющихся в нем случаев и совпадает всецело с совокупностью вообще возможного опыта.

В этом смысле тектология и таксономия действительно имеют много общего с номотетикой; недаром Дриш эти два метода под именем науки противополагает истории. Точно также Риккерт и Виндельбанд улавливали только номографический элемент систематики, хотя отношение ее классов к законам природы у них мало разработано. А.С. Лаппо-Данилсвский⁷⁵ под названием номотетической точки зрения иногда даже прямо подразумевает таксономическую: «Наука имеет две точки зрения, различно объединяющие опыт: она образует общие или индивидуальные понятия; рассматривает данную совокупность со стороны общего содержания или единичной цельности; части ее рассматривают как частные случаи общего (тектол/огия/, таксономия!), или как индивидуальные компоненты целого (архитект/оника/!) – частные случаи быть может общего значения или компоненты большего или меньшего индивидуального значения». «Идиографические науки дают построение индивидуального процесса становления действительности». В противоположность этому номотетику и таксономию можно объединить как науки номографические, подводящие части под общее.

Теперь мы можем вполне определить значение идиографического метода в общей системе знания. Богатство и конкретность идиографических понятий, противополагаемое отвлечённости естественнонаучных, представляет привходящий и второстепенный признак, а не главную задачу этого метода, как полагают часто историки. Несколько более важное значение имеют его особенности, выдвигаемые Чупровым⁷⁶: сохранение в числе признаков объектов координат времени и места, хотя и эта особенность является лишь следствием и средством выполнения главной задачи идиографического познания: формулировка общего плана, архитектуры мира и общего хода его изменений, архитектуры мирового процесса. Лишь потому необходимы координаты времени и места какого-либо явления, что мы имеем в виду план того целого, в которое это явление входит как часть; и все конкретные особенности данного объекта, случайная по отношению ко всеобщей системе законов комбинация его признаков, представляют интерес лишь постольку, поскольку их соединения в определенном месте и в определенное время характерно для целого.

Идиография – описание, воссоздание единичного имеет смысл лишь тогда, когда мы имеем дело с единственным, то есть либо со Вселенной, единственной ex definitione, либо с таким объектом, который мы уславливаемся почему-то рассматривать как единственный в своём роде. Относительно единичного другого познания, кроме идиографического, быть и не может; но идиографическое описание не есть простой протокол всего, что воспринимается или может быть воспринято в данном объекте: каждый сложный объект может быть проанализирован на бесчисленное множество частей и отношений, и вся его необозримая сложность должна быть сведена к минимуму постоянных отношений и специфических частей методами номотетики и тектологии; описание единичного целого должно даваться в кратких номотетических и тектологических формулах, обозначающих его части.

Идиографическое знание должно быть венцом, а не спутником номографического; так, история человечества может быть построена только на основе социологии, ее задача начинается там, где заканчивается задача первой. Шпенглеровский «морфологический» метод⁷⁷ – отыскание повторяющихся форм в развитии всех культурно-исторических типов – чистейшая тектология и ещё не история, хотя уже и не номотетическая социология; но подобно последней и он должен быть пройдён до конца, прежде чем она начнётся.

Итак, общее отношение систематики и истории таково: история высшего целого, его идиографическое описание, есть единственно возможная по отношению к единичному форма систематики: то, что мы называем морфологией. В этом смысле история есть одна из глав систематики. С другой стороны, для истории высшего целого систематика его частей, как и номотетика, являются необходимыми вспомогательными методами, результаты применения которых являются для неё необходимым материалом. Наоборот, для систематики частей материалом является история каждой из них, то есть полное значение протекания во времени ее морфопроцесса.

Так, история развития pluteus'a предполагает систему составляющих его конструктивных единиц; а так как такими единицами являются частные морфопроцессы, то систематизация их предполагает знание истории каждого из них, и так далее, вплоть до границы того, что мы согласимся признать элементарным.

История Геомериды предполагает, между прочим, систему линнеевских организмов; а система эта должна предполагать знание истории отдельных морфопроцессов; она должна систематизировать стволы, а не отрезки, вот истинный вывод из трансформизма. Пока считали, что периодические морфопроцессы – чисто периодические, и поколение за поколением – какая скука! – извечно повторяют друг друга, до тех пор естественно было бы систематизировать периоды, онтогенезы. Становясь на противоположную точку зрения, мы должны были бы систематизировать стволы. Но тут сразу возникает множество трудностей, до сих пор не обойдённых, и ясной точки зрения на этот вопрос не существует. Сами трансформисты этого не сделали. Они занялись родословным деревом животного царства, генеалогической системой, которая, являясь суррогатом конструктивно-иерархической системы, систематизировала именно онтогенезы, и отвлекалась от стволов; также и те из них, кто придавал больше значения сходству, чем родству, как, например /Н.И./ Андрусов⁷⁸, системат/изировали/ только онтогенезы: его роды охватывают гомологичные стадии нескольких параллельных стволов.

И действительно, против систематизации стволов можно возразить, что индивидуальности их, утверждаемые в процессе размножения, слишком незначительны: они постоянно нарушаются прежде всего скрещиванием; о стволах можно было бы говорить лишь в случае автогамных организмов; по отношению к аллогамным приходится говорить о племенах или вообще о половых сообществах: только они представляют вид (см. Heribert-Nilssen, 1918)⁷⁹. Но в обоих случаях есть все-таки (несмотря на возражения некоторых из крайних преформистов) бифуркация – и она очень нарушает индивидуальность стволов и затрудняет их систематизацию; с другой стороны, по отношению к половым сообществам, часто и пространственная их индивидуализация недостаточна, стоит вспомнить популяцию собак Палеарктики, в которой нет ни полной изоляции, ни полного общения.

Таким образом, в силу слабой индивидуализации стволов в тектологии морфопроцесса Геомериды может быть выгоднее в качестве элементов пользоваться кратковременными, более индивидуализированными отрезками морфопроцессов – циклами, нежели большими отрезками – стволами. Так, по крайней мере, поступает до сих пор линнеевская система[12]12
  Уклонение от этого пути – применение кондицион/апьных/ признаков третьего порядка и их суррогат – смирновское применение биометрики к высшим таксономическим единицам.


[Закрыть]. Тогда циклы из разных отрезков одного ствола попадают в разные отделы системы так же, как в чисто анатомической системе zoea и imago креветки попали бы в разные отряды. Но надо помнить, что такая система тоже является в известном смысле анатомической. Она разрывает внутренние связи и имеет дело лишь с условным, онтогенетическим временем. Это система стадий.

Для возможности морфопроцесса Геомериды, мы должны из этих стадий реконструировать стволы, создать истории стволов, из этих историй – историю Геомериды. Итак, при этом методе, который является наиболее распространённым, история целого должна получать материал от систематики частей, и не наоборот; мы должны иметь в руках все многообразие форм и должны описать его при помощи методов систематики; лишь тогда мы можем пользоваться им для воссоздания идиографической картины истории.

Правда, историческим материалом, историческими документами пользуется и эта систематика, но она его использует номографически; не считаясь со временем и местом протекания цикла, она включает его в общее описание, в систему по его сходствам. Таким образом, два совершенно различных вопроса: отношение систематики линнеевских организмов к приёмам восстановления единичных фактов прошлого по историческим документам; и отношение ее к построению идиографической системы истории. Систематика пользуется частью материала, добытого историческими приёмами, и игнорирует систему истории: для последней она сама служит материалом; она является тектологической частью в морфологии Геомериды, в которой история является архитектонической частью; обе вместе представляют применение к этому высшему объекту того же метода систематики, который мы применяем к каждой из его частей.

Полемика

Теперь, как это ни грустно, приходится обратиться к полемической части нашего труда, заняться ещё раз (после стольких попыток!) чисткой конюшен «генетической морфологии». Скучно повторять в сотый раз почти одно и тоже тем, кто не хочет или не может понять; но я обращаюсь к тем, кто ещё приступает к морфологии, и чья голова ещё не окончательно механизирована правильными способами мышления.

Два больших недоразумения возникли со времён Дарвина и трансформистской школы во взаимоотношениях между систематикой и историей. Одно в ущерб систематике, другое – в ущерб истории; оба основаны на полном смешении обеих дисциплин и их методов. Первое из этих недоразумений – подмена системы филогенией, так называемая генеалогическая система; второе – применение методов систематики к восстановлению прошлых событий, все, что связано с «био/генетическим/ законом», и т. п.

Из самого определения систематики ясно, что она представляет результат применения логически совершенно самостоятельного метода, являющегося одним из двух основных методов науки вообще; метод этот преследует свои, особые задачи и не может быть заменён ничем другим. В одних областях знания роль его больше, в других меньше, но имеет он место – всюду. С другой стороны, из рассмотрения особенностей организмов, представляющих объект биологии, очевидно, что биология представляет область особенно продуктивного применения систематики, ту область, где полнее и последовательнее всего могут быть применены ее методы, и которая меньше всего может быть исчерпана без их помощи; возможно даже, что в биологии систематика составляет, может быть, главный и господствующий элемент.

Надо сказать, что задачи систематики в таком объёме, как они развиты выше, не формулировались никем. Я не говорю уж о том, что самый термин «систематика» обычно применяется в таксономии низших систематических единиц, реже – как синоним таксономии вообще; только Дриш⁸⁰ причислил к ней и конструктивную морфологию, выставив положение, что сравнительная анатомия и сравнительная эмбриология – лишь методы систематики, а несамостоятельные дисциплины. Чулок⁸¹ в своей весьма запутанной и невыдержанной классификации биологических дисциплин систематике в нашем смысле вовсе не даёт места как дисциплине, но довольно правильно определяет ее метод (под названием биотактического), в противоположность номотетическому («биофизическому»). Но /почти/ все упускают из виду применение систематического метода к сверхличным индивидуальностям, то есть конструктивную морфологию Геомериды и таксономию ее высших компонентов – биоценозов и т. п.[13]13
  Исключение составляет Н. Gams (63, 1918), и особ/енно/ Е. Du-Rietz, весьма ярко подчеркивающий самостоятельное значение для фитосоциологии таксономического и морфологического методов: придерживаясь в общем деления биол/огических/ дисциплин Чулока, Дю-Ритц вводит общее подразделение каждой из них на идиобиологическую и биосоциологическую часть, – разделение практич/ное/, покамест дов/ольно/ удобное, но вносящее еще большую пестроту в систему Чул/о/ка, и без того страдающую избытком принципов divisions, и содержащую догматическую предпосылку о взаимной равнозначности всех надлиннеевских индивидов.


[Закрыть] Ввиду этого весь спор, происходящий в литературе о соотношении истории и систематики, относится, собственно говоря, лишь к части последней: к конструктивной морфологии и таксономии организмов линнеевского порядка индивидуальности, или как выражается Дю-Ритц – к идиобиологической стороне проблемы.

Вполне осознан метод систематики и выделен как таковой был великой школой начала XIX века: кювьеровское понятие la methode вполне покрывается нашим понятием систематики в применении к организмам линнеевского порядка индивидуальности. В частности, однако, и эта школа не избегла целого ряда методологических ошибок, к которым мы будем ещё иметь случай вернуться. Однако, настоящая путаница воцарилась лишь в середине XIX века: к этому времени, по крайней мере в области биологии, происходит интереснейшее огрубление мысли; очевидно, головы человеческие не могли как следует переварить массы хлынувших фактов и ввиду этого были приложены все усилия, чтобы затискать их хоть в какие-нибудь грубые, но наглядные схемы. Тогда-то и произошла подмена систематики филогенией: вместо системы достаточно иметь родословное дерево организмов. Я не буду подробно останавливаться на истории вопроса. Об этом достаточно писалось; напомню книги Russеl⁸⁴, и, особенно, Radl⁸⁵. Здесь же будет достаточно [если] указать некоторые логические моменты, на которые до сих пор меньше обращалось внимания. При каких условиях филогенетическое дерево может заменить систему? Очевидно, мыслимы две возможности: либо система вообще не имеет самостоятельного значения, либо она имеет такое значение, но существуют объективные причины, в силу которых система и порядок ее исторического осуществления совпадают.

Если стоять на точке зрения исключительной номотетики и не признавать за систематикой никакого значения, тогда история преемственности форм своё значение причинно объяснимого факта сохраняет тем не менее. Филогения имеет самостоятельный от систематики интерес и поэтому сохраняет его и для человека, не признающего систематики. Я думаю, что на такой точке зрения отрицания самой проблемы систематики стояло большинство биологов конца XIX века и начала нынешнего. Нет надобности повторять, что я считаю ее совершенно ошибочной: сходства и отличия представляют самостоятельную проблему, систематика неизбежную задачу. И закрывая на неё глаза, мы ее этим ещё устранить не можем, при этом таксономическая потребность в группировке организмов по сходству находит незаконное удовлетворение в группировке их по родству: филогения является в качестве суррогата системы, и на деле оказывается недоброкачественным суррогатом. Поэтому первое, что нужно сделать, это признать самостоятельность задач систематики и исследовать, какими путями они могут быть разрешены.

Но тут выступает вторая возможность смешения таксономии с филогенией. Прекрасно, говорят некоторые более снисходительные трансформисты, допустим, что система, основанная на сходстве и различиях, имеет самостоятельное научное значение; но естественной системой, соединяющей сходное и разделяющей различное, как раз и является система, основанная на кровном родстве; поэтому нет нужды в самостоятельных методах систематики, восстановим филогенез и мы получим систему.

Они были бы правы, если бы мы имели ручательство, что всякое сходство между двумя организмами есть непременно следствие родства. Всем хорошо известно, что на деле обстоит, наоборот, господствующим принципом филогенетического развития является параллелизм, большинство сходств основаны на гомоплазии (R.Lankaster)⁸⁶, а не нагомофилии, дивергенция представляет явление, если и не столь исключительное, как конвергенция, то все же редкое, конвергенция хоть изредка, а имеет место. Всем известны насилия над системой, предпринятые Венским Пал/еонтологическим/ Общ/еством/ (см. Abel, р. 627)⁸⁷, которое постановило затискивать идентичные формы по разным родам в случае доказанности их полито/п/ного и гетеро/топ/ного возникновения, что и проделано с бескрылыми /Rallidae/ антарктич/еских/ островов, которые, несмотря на морфологическое полное сходство, разделены натри рода. Поступая таким образом, явно свидетельствуют, что заменой системы филогения служить не может; пренебрегать тождеством во имя происхождения можно лишь в том случае, если системе, основанной на сходствах и различиях, не придавать никакого значения.

По поводу этого примера не мешает оговориться. И с точки зрения строжайшей систематики можно было бы отнести европейских и американских лошадей к разным группам – если систематизировать не циклы, а стволы. Но генетической система от этого не стала, так как генетическая система – contradictio in adjecto: Das System ist kеinе Lеhrе vom Werdcn (Driesch)⁸⁸; возможна лишь система генезисов. Иллюстрируем это простым примером из не генетической области: в кристаллографии господствует рациональная система; в минералогии пользуются химической классификацией – по элементам и окислам или по изоморфным рядам (но изоморфизм меняется с переменой термодинамических условий: параллель с кондициональными признаками 2-го порядка в биологии); обе системы, во всяком случае, совершенно отвлечённые, каждая рассматривает свои объекты в не их естественных связей во времени и с окружающим. Наоборот, петрография стремится к «генетической системе»; это значит, что если в двух разнородных петрографических провинциях разными способами возникнут тождественные породы, их все же рассматривают как две разные породы и снабжают разными названиями; поскольку это так, петрография, следовательно, не рассматривает породы как независимые объекты своей систематики, а как части целого – петрографических провинций или даже их морфопроцессов, которые в сущности и являются ее объектами; отвлечённая систематика пород должна войти в состав полной системы петрографии как подчинённая дисциплина, подобно тому, как сравнительная анатомия или проморфология содержатся в морфологии. Генетической же общая система петрографии является лишь в том смысле, что она систематизирует генезисы, а не в том смысле, что она систематизирует на основании генезисов: происхождение основанием для систематизации служить не может, таким основанием могут быть только сходства и отличия. (Разгов/ор/ с А.А. Полкановым).

Итак, первая большая ошибка дарвинистов и /иже/ с ними в отношении систематики и истории состояла отчасти в отрицании самостоятельного значения систематики, отчасти – в попытке подменить систему таблицей родственных отношений. Эта ошибка должна быть исправлена указанием на самостоятельное значение систематики и несовпадение степеней сходства со степенями родства.

Систематика, в частности, линнеевских организмов, представляет самостоятельную проблему, которая и разрешаться должна независимо от вопроса о генезисе, об исторической преемственности форм, по крайней мере – поскольку мы систематизируем циклы, а не стволы.

Вторая коренная ошибка генетической школы клонится не столько к ущербу систематики, сколько к ущербу исторического исследования. Она состоит в некритическом употреблении методов и понятий систематики (в частности, конструктивной морфологии) к историческому исследованию, к восстановлению прошлого хода биологических процессов. Психологически эта ошибка тесно связана с предыдущей, логически она совершенно независима; действительно, если признать, что систематика в смысле Кювье и нашем – псевдопроблема, тогда и методы ее, и основные понятия должны быть просто вычеркнуты. Вместо этого понятиям идеалистической морфологии было дано грубое и поверхностное толкование и методы оставлены в силе, но выводы истолкованы опять-таки произвольно. Возникла гибридная наука, действовавшая методами морфологии и создававшая морфологические понятия, устанавливавшая идеальные связи сходства и отличия, конструктивного осложнения и т. д., и все эти идеальные отношения некритически отождествлявшая с историческими фактами. Сам Дарвин положил начало этой путанице, объявив прототипы старых морфологов предками[14]14
  См. Russel, p. 235.⁹⁵


[Закрыть]. Конструктивная примитивность неразделимо перепуталась с хронологической древностью, гомология с гемофилией, сходство с родством, морфологическое выведение с историческим происхождением и т. д., и т. д. Но я утверждаю и подробным анализом мог бы доказать, что та «морфология» конца XIX века, особенно в области беспозвоночных, памятниками которой являются большие учебники К. et Н. Lang⁸⁹, Мс Bride⁹⁰, Delage et Herouard, Gеgеnbaur⁹², Wiedеrsheim⁹³, Шимкевич⁹⁴ и пр. и пр., и которая сознательно являлась филогенетикой, ставила своей целью генетическую систему животных, то есть таблицу происхождения, – на деле работала методами не истории, а систематики, а потому устанавливала не реальные отношения генетические, а идеальные систематические. Вся эта школа прекрасно подвинула вперед, почти создала морфологию и систематику беспозвоночных, о которой не думала, и решительно ничего не дала для воссоздания их филогении, о чем беспрестанно говорила. Факт налицо, что мы до сего дня ничего не знаем положительного о происхождении хотя бы одного из классов современных беспозвоночных, но почти любой из них можем возвести к общему прототипу с любым другим.

Время для революции давно пришло. Положение самое напряженное. Форма систематики, как науки, не осознанна, актуально не существует. А между тем содержание уже готово, материал лежит, затисканный в чуждые ему формы генеалогии. Требуется лишь перевести его на язык тех понятий, которые бессознательно работали при ее возникновении, при помощи терминов, которые не создавали бы ни противоречий, ни недомолвок. Нельзя дольше терпеть состояние, когда имеется мнимая наука филогении, лишённая фактов, и груда морфологических фактов, не объединённых в систему. Положить этому конец и является целью методологии, которая должна явиться здесь одновременно и разрушительницей, и созидательницей, в роли как критической, так и конструктивной.

Итак, второе методологическое обвинение против «генетической школы морфологии» заключается в том, что эта школа неправильно пользуется методами систематики для установления исторических фактов. Каковы же законные методы исследования прошлого? Такой метод один: заключение от следствия к причине на основании законов, выведенных из непосредственного наблюдения чередования явлений в современном мире. Я встаю утром и вижу, что за окном бутылка с молоком лопнула: значит, ночью был мороз; Андрусов находит латериты в миоценовых отложениях Керчи и заключает, что в ту эпоху там господствовал субтропический климат; ибо точно известны те физ/ико/-химические условия, при которых возможно и необходимо образование латерита; на границах, подстилающих кембрийские отложения Эстонии, мы находим шрамы и следы «холодного» выветривания: мы заключаем, что эта страна пережила некий ледниковый период в эпоху, предшествовавшую образованию морских кембрийских отложений. Все эти выводы возможны лишь на основании точного знания причинных законов, связывающих те или иные изменения пород с теми или иными физ/ико/химическими условиями. Точно также и в любой другой области, всякое суждение о прошлом требует, во-первых, наличия исторических документов, фактов, для своего объяснения требующих суждения о прошлых состояниях, и, во-вторых, – знания так называемых причинных законов. Тоже самое относится, несомненно, и к биологии.

Мы хотим установить какой-либо факт из прошлого органического мира. Чаще всего спрашивается: какой характер имели циклы данного периодического морфопроцесса в предшествующие эпохи, или, переведя на обычный язык, каковы были предки данного организма? Ясно, что для ответа на этот вопрос необходимо два /рода/ данных: современный цикл и закон изменения циклов во времени. Э. Геккель думал, что он держит этот закон – биогенетический, и потому его Stammbäume⁹⁶ можно упрекнуть только в одном: закон, на котором они строились, – мнимый. Надо откровенно признаться: мы очень мало или почти ничего незнаем о законах изменения циклов, но кое-что, очень немногое, у нас есть, и чаще всего мы немного знаем, чего никогда не бывает. Это немногое так мало, что будь перед нами только живые организмы, вряд ли мы до сего дня могли бы с уверенностью судить даже о том, изменяются ли вообще периодические морфопроцессы с течением времени.

Но, кроме живых организмов, в нашем распоряжении имеются мёртвые их остатки, которые мы можем, благодаря их взаимному стратиграфическому положению в земле, располагать в один ряд по времени их жизни на земле. А так как самозарождения в наш век не бывает, и предполагать его в условиях прежних геологических эпох, в общем сходных с современными, нет основания, то естественно заключить, что совокупность нижележащих организмов является предками совокупности вышележащих, откуда с несомненностью устанавливается факт изменения морфопроцессов, так как с каждым слоем органический мир видоизменяется. Но какие мы имеем данные для восстановления генеалогии отдельных организмов, для того чтобы проследить через века отдельные морфопроцессы? – die Palaeontologiezur Aufstellung richtiger Stammbaume der von Zoologie und Botanik gewinnen den Entwicklungsgesetze nicht wird entratenkonnen (E. Dacque, p. 181).⁹⁷

На основании нашего современного опыта мы твёрдо знаем, что не может в небольшое число поколений обратиться улитка в ихтиозавра или морской же в плеченогое. И мы пользуемся вспомогательным правилом: наиболее сходное производить от наиболее сходного. Таким путём, при наличии непрерывной по времени и месту серии остатков мы можем большей частью проследить со значительной долей уверенности судьбу одного какого-нибудь племени улиток или позвоночных на небольшом протяжении. Такая линия внезапно появляется в каком-либо горизонте, медленно и постепенно изменяется от одного горизонта к другому и вдруг исчезает, как вдруг появилась. Какова ее судьба – кто знает? Может быть она исчезла из этой местности, переселившись в другую, как исчезли в С. Америке верблюды, потомки которых доселе, по-видимому, живут в Ю. Америке и в Старом Свете; может быть, совсем исчезла с лица Земли; может быть, внезапной, катастрофической мутацией перешла в совсем непохожую, хотя и родственную линию. Пока мы не знаем, возможн/ы/ и бывают ли такие резкие изменения в современном мире, и в каком специфическом направлении они идут, если бывают, – пока у нас не будет в руках закона, мы не можем судить о прошлом.

Чтобы заключить о причине по следствиям, пользуются методом исключения: исключают одну за другой различные возможности. Устанавливая происхождение, то есть прежний характер циклов какого-либо организма, мы почти не имели в своём распоряжении или имели минимум законов; поэтому необходимо, чтобы факты были как можно менее двусмысленны; необходимо, чтобы самое сопоставление фактов исключало большинство возможностей; при сопоставлении остатков, непрерывно связанных по времени, месту и форме исключено большинство возможностей. Сопоставляя остатки, принадлежащие ряду послед/овательных/ эпох, но разрозненных по времени и месту, мы уже вынуждены считаться с весьма многочисленными возможностями. Сравнивая одновременно существующие формы и пытаясь установить происхождение какого-либо организма вовсе без помощи палеонтологического материала, мы должны устранить почти бесчисленное множество возможностей и лишь в исключительных случаях можем выставить сколько-нибудь правдоподобные гипотезы.