Текст книги "Игра с летальным исходом"

Глава IX.

Выйдя из метро на Октябрьской, Иван попытался вспомнить, в какой именно стороне находится квартира девушки, с которой он недавно спал, но это ему не удалось. Оказалось, в сознании не откладывался маршрут ни когда девушка вела его, смертельно уставшего почти под руку, к себе домой, ни когда он шел обратно, думая только о предстоящей встрече с охотниками на Казанском вокзале, на полнейшем автопилоте. Сознание не участвовало в определении направления ни в том, ни в другом случае. Сколько ни напрягался Иван, пытаясь восстановить в памяти хоть что-то, ничего, кроме смутного воспоминания о том, что он пересекал какую-то широкую и оживленную улицу, в памяти не всплывало.

Руководствуясь такими указаниями, вряд ли можно было добраться туда, куда Иван добраться все же рассчитывал. Рассчитывал он на свою бессознательную реакцию. Маршрут не мог не отложиться в его голове, просто это произошло без участия его воли и сознания. И если сознание вновь каким-то образом отключить, отвлечь, маршрут вновь выплывет в Ивановой голове, и ноги сами отведут его туда, куда он хочет сейчас попасть.

Иван закурил и облокотился на какой-то бордюрчик, чтобы немного разгрузить раненую ногу. За весь год в Москве он не был ранен ни разу. Последнее ранение он получил в Чечне. Но не в тот раз, когда Андрей воткнул в его плечо вилы, а затем его хозяин вогнал в Ивана две пули. В то же самое плечо. Тогда Иван долго залечивал рану, месяц отдыхал от боев, но то было только начало его гладиаторства. Он попытался подсчитать, сколько всего боев он провел в качестве раба. Это оказалось бесполезно – он и тогда, в Чечне, не подсчитывал. Сделать это сейчас было просто невозможно. Иван твердо помнил только одно – он выиграл все эти бои, во всех стал победителем. Этому было наглядное доказательство – он был до сих пор жив.

Иван убивал всех своих соперников, будучи рабом-гладиатором. Он убивал всех своих противников, когда был солдатом. Он убивал всех своих жертв, когда был киллером. Иван был идеальным орудием убийства, какое только можно создать из человека.

«Кто создал меня? – подумал Иван. – Кто научил меня убивать? В лагере, в котором меня учили стрелять без промаха в любой ситуации и уходить от выстрела, нам не объясняли, как чувствовать приближение смерти. И как ее встречать, как с ней общаться. Нас учили вовремя нажимать на курок. Но, умея только это, никогда я не стал бы профессионалом. Когда я понял, что смерть можно любить? И что она тоже может быть неравнодушна к тебе? В Чечне. Когда каждое утро начиналось с одной и той же мысли. Если я сегодня никого не убью, значит убьют меня. Это была, собственно, даже не мысль, это просто было так, потому что это не могло быть иначе. Это был закон самосохранения.»

Здесь было что-то не так, была какая-то неправильность, которую Иван никак не мог понять, хотя не первый раз думал об этом. Человек, да и любое животное, продолжает жить только тогда, когда стремится к жизни, когда хочет жить. Почему же Иван оставался в живых всегда, когда шел навстречу смерти? Он сам был неправильным? Или неправильно устроен мир, в котором он живет? Это были слишком сложные вопросы для Ивана, но без ответа на эти вопросы жить ему было еще сложнее.

Хотеть жить, значило бояться смерти. Но стоило испугаться смерти в любом из боев, которые он когда-либо вел в своей жизни, значило сделать шаг ей навстречу. Жизнь почему-то всегда доставалась ему, не боявшемуся смерти, любившему ее, а тех, кто очень хотел жить, Иван, жить не хотевший, всегда убивал.

Сможет ли он когда-нибудь прожить не убивая. Эта мысль впервые пришла ему в голову, и ответа на нее у него не было. Иван чувствовал, что впервые после Чечни, что-то изменилось в нем. Изменилось за эти несколько дней, которые он прожил в роли «жертвы», «зайца». Игра, придуманная Крестным, была слишком похожа на жизнь, которой Иван давно уже не жил. Она заставила его бояться преждевременной смерти. Крестный просто поставил такое искусственное условие – сохранить свою жизнь до определенного времени. И Иван вынужден был выполнять это условие. Вынужден был бояться за вою жизнь. Бояться, насколько умел это делать.

Иван давно уже шел по улице, двигаясь медленно и неосознанно. Он, фактически, повторял тот путь, которым его недавно вела встреченная в метро девушка. Он пересек Крымский вал, почти не замечая множества взглядов, привлекаемых его отрешенным видом и замедленными движениями. Но он уже выключился из игры. Он уже вновь был прежним Иваном, не «зайцем», убивающим охотников, а прошедшим Чечню Иваном, знающим и любящим смерть.

Незаметно для себя он свернул в немноголюдные московские дворы и минут через пять оказался стоящим перед одним из подъездов шестнадцатиэтажного дома. Не думая о том, сколько этажей ему нужно пройти, Иван начал подниматься по лестнице пешком, и, пройдя два этажа, остановился на третьем и уверенно повернулся к квартире слева. Дверь в нее была не заперта.

Иван, не стучась, толкнул дверь и вошел. Он сразу узнал квартиру, в которой уже побывал. Вон там – направо – комната больной старухи. Прямо – комната девушки, ее дочери. Вернее, женщины, подумал Иван, вспомнив, как разглядывал ее тело, в котором не было ни капли целомудрия, но была ярко выраженная женственность. У девушек не бывает таких тел.

Как звали женщину, Иван не помнил, хотя мать, кажется ее как-то называла. Впрочем, Ивана совершенно не интересовало ее имя. Он вспоминал чувство глубокого успокоения и, почему-то, ощущение близости смерти, которые он испытывал, глядя на обнаженную женщину. Он вспоминал, что впервые за долгое время, он не боялся женского тела, не воспринимал его как агрессивного врага, не ждал, что оно засосет его в себя, вернет в небытие, из которого он когда-то появился на свет.

Тогда Иван не разобрался в своих ощущениях, некогда ему было разбираться, все мысли его и чувства были уже на месте свидания с охотниками, на Казанском вокзале. Но переживания его тогда были очень необычными, это Иван хорошо помнил, и ему хотелось бы понять – в чем тут дело. Что изменилось в его отношении к женскому телу? Ведь что-то изменилось. Это он ясно чувствовал.

После Чечни Иван брал женщин, ничего особенно интересного при этом не испытывая. Брал так же, как еду, хлеб, воду, вино, как сигарету из пачки. Он брал женщину и ее телом делал себе приятно, доставлял себе удовольствие. Он просто надевал женщину на свой член и тер его ее телом до тех пор, пока не кончал. Он в эти моменты продолжал оставаться один, не смея даже допустить мысли о том, чтобы как-то обнажиться перед женщиной. Это было слишком опасно, все равно, что врагу подставить незащищенную спину. Да женщина и была для Ивана врагом, ее нужно было побеждать каждый раз заново, и поэтому Иван никогда ни одной из них не говорил ни одного слова о себе. Он слишком хорошо знал, что такое информация о противнике. Это, фактически, половина победы. Иван всегда переводил единоборство в область чистой физиологии, «голого» секса, не допуская никаких психологических наскоков и провокаций. Иван был боец от природы, а истинного бойца не так-то легко сбить с толку. Даже женщине, даже в постели.

Еще и еще вспоминая эту женщину, с которой он спал обнаженным, не испытывая никакой агрессии ни с ее стороны, ни в отношении к ней, не испытывая желания взять ее, и в то же время помня о кружащей голову волне удовольствия, прокатившейся по его телу от одного ее вида, Иван недоумевал. Эта женщина не была врагом. И потому вызывала у него странный, необъяснимый для него самого интерес.

Иван толкнул дверь в комнату старухи. Первое, что он увидел в комнате, был гроб, В котором старуха все так же устремляла глаза в потолок, только теперь глаза были закрыты. Но Ивану казалось, что и через прикрытые веки ее старухин взгляд стремился ввысь, пробивая потолок и пытаясь что-то отыскать в ночном московском небе.

Иван хорошо знал, что кроме холодных звезд и еще более холодной черноты между звездами там ничего найти невозможно. Звезды всегда и везде оставались далекими и холодными и в Чечне, во время изнуряющих тело и опустошающих душу тех, у кого она еще есть, ночевок в горах под ледяным чеченским ветром, и в Москве, пустой, безлюдной Москве, в которой десять миллионов москвичей замерзали каждую ночь от этого холодного звездного ветра, сквозившего в Иване и пахнувшего смертью.

Иван знал, что в небе нет абсолютно ничего, кроме черноты, звезд и этого холодного звездного ветра. Поэтому мертвое упрямство старухи, шарящей закрытыми глазами по абсолютно пустому пространству, вызывало у Ивана неосознанный страх, подобный детским страхам при встрече с непонятным или необъяснимым.

Что ищет там мертвая старуха? Или смерть открывает человеку какую-то тайну?

Мысль о том, что все, убитые им когда-то люди, приобщились к какой-то недоступной ему тайне, была страшна и неприемлема для Ивана. В смерти есть только одна тайна. Тайна ее прихода, тайна ее долгожданной неожиданности. После смерти нет ничего. Только холодная межзвездная пустота. Черная и непроницаемая.

Иван не сразу перевел взгляд с мертвых глаз старухи на сидящую рядом с гробом ее дочь. Она была в черном платье, волосы покрывала тонкая черная косынка, в руках женщина теребила такой же черный платок. Но в широко раскрытых глазах, смотревших на Ивана, не было ни скорби, ни душевной муки. Она смотрела с удивлением и радостью.

Увидев Ивана, женщина встала и сделала шаг ему навстречу.

– Ее никто не пришел проводить, – сказала она. – Кроме тебя.

Она подошла к нему совсем близко, и Иван уловил запах тех же духов, который разбудил его всего несколько часов назад.

– Как называются эти духи? – спросил Иван. – Хороший запах.

– «Indian Summer», – ответила женщина. – Странно, сегодня я впервые их попробовала, утром. А теперь мне кажется, будто хожу с этим запахом всю жизнь. Иван закрыл глаза, глубоко вдохнул ее запах и сказал осторожно, словно шел по первому неокрепшему льду:

– «Индейское лето»… Мне нравится твой запах.

И вновь аромат духов его чем-то взволновал, о чем-то напомнил, что-то туманное и очень приятное мелькнуло в голове, отдалось в пояснице и вызвало слабое напряжение в паху.

– Ее знают в Москве столько людей, – сказала женщина, поглядев на гроб, – но никто не пришел и даже не позвонил. Может быть, еще придут? Завтра…

– Она не хочет никого видеть, – возразил Иван. – Она смотрит на звезды.

Он хотел еще что-то добавить, но женщина посмотрела на него с недоумением и перебила его взглядом.

– Не мешай ей, – сказал Иван и, взяв женщину за плечо, вывел ее из комнаты.

– Закрой дверь в квартиру, – сказал Иван. – никто не придет.

Женщина закрыла дверь и они прошли в ее комнату.

Иван специально не спрашивал, как ее зовут, не желая переводить все случившееся с ним в обычное сексуальное приключение. Она для него была просто Женщина. Не олицетворение всех женщин на свете, а просто – существо по имени Женщина. Иван не хотел, чтобы она имела другое имя.

Он помнил ощущение покоя, испытанное им когда она лежала на его руке и ее сосок запутался в волосах на его груди.

Он взял ее за талию и посмотрел в глаза. Иван не увидел в них ни острого желания завладеть им, ни стремления втянуть его в себя, победить, перебороть его волю. В ее глазах он видел лишь желание принадлежать ему, покоряться его воле, и, тут Иван чуть не задохнулся от какого-то острого чувства – умереть вместе с ним. Он ясно прочитал в ее глазах желание смерти. Ее жизнь была в его руках. Не потому, что он мог в любую минуту умертвить ее, изломать ее тело, заставить кричать и корчиться от боли. Она сама отдавала ему право распоряжаться ее жизнью.

Ивану очень захотелось увидеть ее тело, приготовившееся встретить смерть. Он развязал черную косынку и ее волосы легли на плечи, закрытые черным платьем. Расстегивая ее платье, он почувствовал, как она прижалась щекой к его руке и понял, что это была не ласка. Это было признание его силы, его власти над ее жизнью, готовность принять смерть от руки, к которой прижалась ее щека.

Платье упало на пол. Иван положил ей руки на плечи, взял ее за горло, нащупывая то самое место, на котором лежал его палец на горле ее матери. Женщина слегка дрожала, но не сопротивлялась. Она неуверенно начала расстегивать его рубашку, но он не почувствовал в этом ее стремления его обнажить и тем самым сделать беззащитным. Он понял, что она угадала его желание – увидеть ее сосок, запутавшийся в волосах на его груди. И от этого теплая волна выплеснулась откуда-то из глубины, закружила голову и осела между бедер, толчками напрягая его член.

Не сумев расстегнуть черный бюстгальтер, он просто порвал е него застежки и обнажил ее груди, тут же прижав их к своей груди и опуская руки по спине ниже и ниже, засунул и з ей в такие же черные трусики, и сжал ягодицы. Ее руки возились с пуговицами на его джинсах, а Ивану уже не терпелось, освободить свой член от прикосновений грубой материи и ощутить его в руках этой женщины. Первое прикосновение ее пальцев к головке его члена вызвало у него легкую дрожь, по спине пробежали мурашки и ему захотелось войти в эту женщину медленно, чтобы подробно ощущать все оттенки первого узнавания. Ее руки легко поглаживали его член, совершая движения, от которых ему было невыразимо приятно. Не было никакого ощущения опасности, хотелось погружаться еще и еще, глубже, в это растворяющее его чувство полного овладения женским телом, Женщиной.

Они поднял ее за бедра и поставил на кровать. Опуская руки по ее ногам вместе с трусиками, он увидел еще одно черное пятно, вытянутой полоской застрявшее у нее между ног. Он положил руку ей на лобок, и она тут же слегка раздвинула ноги, пропуская его руку к влагалищу. Он взял ее ладонью снизу правой рукой, левой обхватил за спину и положил на кровать.

Он уже ни о чем ни думал, ни о чем не заботился, ни о чем не беспокоился. Он забыл о Казанском вокзале, о пистолетах с номерами, о Крестном и Никитине, он забыл о всей Москве, и о Чечне тоже, он забыл о всей России и о всем мире, он забыл, наконец, что он Иван, что его профессия – смерть, забыл, что он вообще жив. Он чувствовал теперь одну только Женщину и больше ничего не хотел…

…Едва вынырнув из водоворота новых для себя и столь ярких ощущений, что ему удалось полностью раствориться в женском теле и овладеть им изнутри, а не только почувствовать его на своем члене, Иван вспомнил, почему-то о мертвой старухе, лежащей в соседней комнате. И тут же подумал о Крестном. Из холодной черной пустоты, которая зажглась такими же холодными звездами перед незрячими глазами старухи, выплыло лицо Крестного с таким же пустым и холодным взглядом, как это межзвездное пространство в московском небе.

– У тебя есть телефон, – спросил женщину Иван.

Она молча взяла с тумбочки сотовый и протянула Ивану. Не вставая с кровати и одной рукой продолжая обнимать теплое женское тело, Иван набрал контактный номер Крестного.

– Я выиграл, Крестный, – сказал Иван, едва услышав ответ в телефонной трубке. – Семь номерных игрушек лежат у меня перед глазами.

Иван скосил взгляд на тумбочку, на которой лежали восемь пистолетов, лишь один из которых был без номера. Тот, который Иван забрал у балашихинского лейтенанта.

– Тебе перечислить их номера?

– Не надо, Ваня, я и так тебе верю. Я знал, что ты выиграешь, и сам хотел этого.

Крестный вздохнул в трубку.

– А вот я, похоже, проиграл.

– О чем ты? – не понял Иван.

– Игра с летальным исходом, Ваня. Это наша жизнь. Я придумал эту фразу давно. Очень давно. И вот, проигрываю. Приближаюсь стремительно к этому исходу. Game over…

– Крестный, ты пьян? – спросил Иван.

В трубке неожиданно появился другой голос – жесткий и нервный.

– Он трезв. И почти мертв. И я его, суку, буду медленно убивать. Как он убивал всех нас, когда заставлял резать друг друга и рвать друг друга руками. Теперь я буду его рвать и резать…

– Кто это? – перебил Иван.

– Мы с тобой знакомы, чеченская тварь. Я пожалел тебя год назад. Оставил в живых. Надо было шлепнуть тебя там же, у гостиницы «Украина».

«Илья, – понял Иван. – Первый номер».

– Ты спрашиваешь, кто я? Я тот, кого ты увидишь последним. Я лучший в России. Первый. Потому, что я убью тебя. Ты узнаешь, кто я. И ты, и вся эта ебаная Россия узнает, кто такой Илья…

Иван тут только обратил внимание, что он не лежит уже в постели, а прижимает трубку плечом к левому уху и торопливо одевается.

– Где ты находишься? – спросил он.

– Я знал, что ты захочешь меня увидеть, – удовлетворенно сказал Илья. – Ведь ты же думаешь, что первый – ты! Нет, чеченский козел, ты – никто. Ты был ничем, и снова станешь ничем, как только встретишься со мной. Потому, сто первый – я!

– Мне плевать, кто первый, – сказал Иван. – Отпусти старика…

– Я отпущу… Я обязательно отпущу его душу на волю… Приезжай с ним попрощаться. Хочешь попрощаться? А ты хочешь, труп смердячий? Скажи ему, что ты хочешь!

Последние фразы относились, явно не к Ивану.

В трубке вновь появился голос Крестного.

– Я не прошу тебя, Ваня. Но я знаю, что ты сам по-другому не сможешь. Ваня, их трое тут. Остальных Никитин спугнул. Кто разбежался, кого никитинские люди похватали. А меня этот вот увез, Илюшенька, первенец мой. Пьяный сейчас в жопу…

– Это ты, Отмороженный, – жопа, – вновь ворвался в трубку голос Ильи. – И будешь в жопе. Потому, что тебе будет жопа жоп во веки веков и вечная жопа. И почиешь ты в жопе.

– Что ты все о жопе? – спросил Иван. – Голубой что ли? Как тебя найти? Чтобы я смог посмотреть на тебя в последний раз, как ты говоришь.

Илья уловил двусмысленность, прозвучавшую в словах Ивана, и заволновался.

– Нет. Нет, я не так сказал… Я буду последним, кто увидит тебя… Нет? Нет. Подожди… Ты будешь последним, кто увидит… меня? Или тебя?.. Слушай, пошел ты на хуй! Будешь мне мозги ебать еще со своими вопросами. «Кто последний? Кто последний?» Что у нас тут, очередь что ли?

– Где ты находишься? – прервал Иван его пьяный бред.

– Во-о-от! Вот тот вопрос, который ты должен был задать с самого начала! Приезжай. Буду рад! Я жду тебя в зоопарке. Самое место для тебя. Я тебе тут квартирку присмотрел. Хэ-э-э-э… К табличкой уже. Вот, смотри, написано: «Волк чеченский». Давай… Приезжай… И я тебя убью. Потому, что я тебя не боюсь.

– Да,– сказал Иван, – но ты боишься смерти.

И отключил телефон.

Он только сейчас заметил, что женщина рядом с ним, в комнате. Она по-прежнему лежала в постели, только натянула на себя одеяло и куталась в него, будто ее знобит.

– У тебя есть машина? – спросил Иван.

Она покачала головой.

– Я недавно продала ее, – ответила женщина. – Матери нужны были наркотики, а я давно уже не работаю…

– Ладно, – сказал Иван. – Тогда помоги мне в другом. Выбери мне еще один пистолет. Из тех, что на тумбочке.

Женщина внимательно посмотрела на Ивана. Потом так же внимательно – на лежащее на тумбочке оружие. Наконец, она взяла один из пистолетов и протянула его Ивану. Иван увидел на нем цифру «3».

– Почему ты выбрала третий? – спросил он.

– Не знаю, – ответила она. – Наверное, потому, что это – сегодняшнее число. День, когда я встретила тебя. И когда умерла мать…

– Да, – сказал Иван. – Сегодня – это значит «здесь» и «сейчас», тот есть немедленно. «Сегодня» – это хорошее число…

«Зоопарк – это прекрасно, – думал Иван, шагая на Крымский вал. – Это рядом с домом». Он вспомнил крики попугаев и хохот гиены, которые не давали ему уснуть в его «берлоге» на площади Восстания, в маленькой квартирке на шестнадцатом этаже высотки.

Такси он остановил минут через пять. И пока мчался по Садовому кольцу, пролетая то Крымский мост, то Парк культуры, то Сенную площадь и толи начало, толи конец Арбата, то Калининский проспект, Иван думал о предстоящей встрече с Ильей и Крестным.

«Зоопарк слишком большой, чтобы искать в нем наобум, – размышлял Иван. – Так я до утра там ничего не найду. А утром появятся посетители, Илья протрезвеет и может вообще оттуда смыться. Трезвый, к тому же, он будет гораздо осторожнее. Он не мог не проболтаться. Должна быть какая-то зацепка…»

Иван еще и еще раз прокручивал разговор по телефону. Ага! Вот оно. «Волк чеченский…» Вольеры с волками, насколько помнил Иван, находились не на главной территории зоопарка, а на той, что вплотную подходила к Садовому кольцу. По его расчетам, она должна была граничить с двором какой-нибудь организации, фасадом выходящей на Садово-Кудринскую. Самый подходящий для Ивана маршрут. Он всегда шел не там, где его ждали. А что у входов в зоопарк его будут поджидать Иван почти не сомневался.

Он посмотрел в окно. Проезжали уже американское посольство.

– Куда тебе, – спросил водитель такси.

– Чуть по дальше. На угол улицы Качалова, – ответил Иван.

Расплатившись с водителем, он перешел Садово-Кудринскую и сразу же нашел то, что искал – здание Академии общественных наук, с огромным, глубоким, судя по всему, двором. Слева от главного, выходящего на улицу, корпуса, была проходная с воротами. Там, конечно же, дежурил милиционер. Такая уж традиция у московских общественных организаций – ставить мента на входе.

В планы Ивана не входило поднимать какой-либо шум, поэтому, он даже останавливаться не стал около проходной, а направился к концу правого крыла здания. Тут был такой же забор, такие же ворота, только закрытые со стороны двора на огромный амбарный замок, и не открывавшиеся, судя по всему, лет с десяток. Тем лучше, решил Иван, никто и никогда через эти ворота не ходит и не ездит, значит, место безлюдное, самое подходящее.

Он остановился около забора, достал свой любимый «Winston», закурил и постоял секунд двадцать с видом человека очень уставшего. Ни справа, ни слева на Садово-Кудринской видно никого не было. Дождавшись, когда в очень редком потоке машин появится пауза, Иван в два движения перемахнул забор и продолжал курить уже по ту сторону, во дворе Академии, вглядываясь в глубину двора, освещенного несколькими мощными фонарями, но слишком фрагментарно. Конца двора не было видно, он терялся в неясном сумраке за ближайшим фонарем.

Иван затоптал окурок и двинулся вглубь двора, не особенно прячась от света фонарей, поскольку предполагал, что вряд ли охраняющая объект милиция будет делать обход территории. Он хорошо знал ту минимальную по ночам, когда нет глаз начальства, степень ответственности, с которой охранники относятся к своим обязанностям.

За главным корпусом оказалась небольшая внутренняя площадь со сквериком, заросшим огромными елками. Дальше начинались длинные корпуса – толи учебные, толи общежития – расположенные буквой «Е». Между первыми «перекладинами» здания Иван обнаружил спортивную площадку, обнесенную высокой трехметровой сеткой, между вторыми – пустое гулкое пространство заасфальтированного плаца.

«Строевой подготовкой они, что ли, здесь занимаются?» – подумал Иван.

Так и не решив вопроса о предназначении этой площади, Иван обогнул последнее крыло здания и в ноздри ему сразу ударил характерный едкий запах не то курятника, не то свинарника, а вернее – специфический коктейль из запахов экскрементов всех зверей мира. Ну, или почти всех. Но запах московского зоопарка ни с чем спутать было нельзя. Разве только с запахом какого-нибудь берлинского зоопарка. Но в Москве этот запах был сугубо индивидуальным.

Иван не ошибся. Двор Академии действительно имел общий забор с Московским зоопарком. Иван был уверен, что найдет в нем немало удобных для проникновения дыр и снова не ошибся. Не только удобный лаз в заборе он отыскал сразу же, но даже что-то вроде тропинки. В таких заборах не может не быть проложенных народом троп. Потому, что если через площадь Восстания от Академии до метро идти минут пятнадцать, то через зоопарк, напрямую – не больше трех. А сэкономить лишнюю минуту для москвича – все равно, что для древнего человека добыть шкуру мамонта.

Но Ивану не нужна была прохоженная тропа. Он дошел только до первых клеток. И осторожно, стараясь не шуметь, выбрался между ними на асфальтированную дорожку. Вонь стояла не вообразимая. Звери пахнут не так, как люди, отметил про себя Иван, вспомнив свое наказание в чеченском «карцере», выгребной яме сортира, где он просидел несколько суток в за попытку побега из рабства. Запах зверя острее и резче человеческого, приторного и сладковатого даже при разложении.

Иван медленно, прислушиваясь к своим ощущениям, переходил от клетки к клетке. Большинство их обитателей спали, изредка ворча во сне. Иван даже не видел, кто именно обитал в той или иной клетке, в темноте все клетки были одинаковы, а искать надписи…

Внезапно его остановило ощущение опасности. Иван замер в тени дерева, вслушиваясь и всматриваясь в московскую ночь, переполненную сидевшими в своих клетках дикими зверями. Через одну клетку от него какой-то небольшой зверь, размером с собаку, в темноте трудно было разглядеть, какой именно, метался по своему жилищу, равномерно и безостановочно перебегая от одной его стены к другой, поворачиваясь там и вновь начиная такое же движение к другой стене. В этом мотании от стены к стене явно чувствовалась затравленность привыкшего к свободе существа.

«Здесь», – понял Иван.

Он выждал несколько минут. Но ничего кроме каких-то коровьих вздохов не услышат из окружающего пространства. И все же Илья был где-то здесь, Иван это чувствовал.

Небо над Москвой начало понемногу сереть. «Начало пятого» – решил Иван. – Через полчаса будет светло. Надо заканчивать.»

В метавшемся по клетке звере он различил волка, только какого-то низкорослого, мелкого, поджарого.

«Этого он, что ли, называл чеченским волком? – подумал Иван об Илье. – Ну, это он ошибся. Вряд ли».

Иван видел в Чечне волков. Они не раз приходили в лагерь расположившейся на ночевку группы Ивана – проверить кто еще мотается по из территории. Совершенно не похоже. Там были такие же волки, как и везде в России.

Пора было и в самом деле заканчивать. Иван разглядел метрах в сорока справа что-то вроде застекленного киоска. Он прицелился и выстрелил дважды по стеклам. Звона разбитого стекла ему услышать, однако, не удалось. Население зоопарка среагировало мгновенно. На выстрел.

Шум, который поднялся в зоопарке, можно было сравнить только с воплями, слышанными им накануне на Казанском вокзале. Хотя, конечно, была разница. В криках зверей и птиц не было слышно ни страха, ни даже испуга. Воздух наполняли только угрозы. Лай, рычание, вопли птиц, резкие выкрики и визгливые стоны, неизвестно кому принадлежащие – все это слилось в какофонию наполненного агрессией предупреждения о близкой смерти. Животные, как бы они не боялись, а почти все они сейчас кричали от страха, не просили о пощаде, а наоборот, стремились испугать невидимого врага…

Иван ждал. Нервы Ильи не выдержали на четвертой секунде. Он выскочил из сгущения темноты откуда-то слева и держа пистолет обеими руками, начал стрелять по клеткам, крича что-то столь же дикое, как и их обитатели. И находясь на таком же расстоянии от смерти, как и те, в кого он стрелял. Каждый его выстрел добавлял новый вал воплей в хор ночного зоопарка.

Медлить было уже просто невозможно. Через несколько минут сюда сбегутся сторожа, милиция, уходить нужно было срочно. Только сначала завершить начатое.

Лет пять назад Иван не смог бы нажать курок, не выйдя к врагу, не показавшись ему на глаза. В этом была романтика убийства, как ему тогда казалось. Он был, в сущности, пацаном, которому хотелось доказать человеку, которого он убивает, что он самый крутой, что он – первый, как сказал сегодня по телефону Илья. И Иван тогда пытался оправдать это свое пижонство рассуждениями чуть ли о нравственной стороне убийства, о равности возможностей, о какой-то честности и справедливости. Это, конечно, было глупо и по-мальчишески.

Сейчас Ивану и в голову такое не пришло. Времена романтики кончились. Эстетика убийства во многом изменилась для Ивана после Чечни. Убийство потеряло всякую эстетику. Оно просто стало естественно, как явление природы. А вместе с этим потерялись и рассуждения о нравственности и справедливости. Может ли быкь нравственной молния, убивающая человека? Или безнравственной? Она просто есть и все. Больше этого сказать о ней нечего. Так и убийство для Ивана стало органическим состоянием, способом его существования. Он сам становился явлением природы, когда убивал людей. Он и не мог быть безнравственным. Или нравственным. Он просто был. Как молния.

Молния сверкнула из пистолета Ивана и попала точно в лицо Илье, под правый глаз. Иван подошел к нему, взял его пистолет, сунул в карман. Он посмотрел на надпись на табличке на клетке, по которой метался зверь, чем-то напоминавший волка, прочитал ее и усмехнулся.

На ней было написано: «Шакал обыкновенный».

…Крестного он отыскал через минуту, связанным и запертым в одной из клеток неподалеку. Солнце еще не взошло и в сером утреннем освещении Крестный казался особенно постаревшим.

– Быстрей, Ваня, – закричал он, увидя Ивана, – с ним еще двое было, они тебя там, на главной территории караулят, у входа.

– Хрен с ними, караулят, – ответил Иван, открывая 5клетку и развязывая Крестному руки и ноги. – Надоели они мне, собаки. Да и ты тоже, со своими играми… Пошли вы все на хуй…

– Не ругайся, Ваня. Прости старика. Но если б я их на тебя не повесил, они б меня просто шлепнули. Я же чувствовал – к тому идет. Илья слишком много себе в голову забрал. Диктатором стать решил. Идиот… Криминальное государство хотел построить…

– Сопляк он, твой Илья, – ответил Иван. – Был сопляк. Так ты значит специально меня подставил, да? Чтобы самому спастись?

– Прости, Ваня, но на кого мне еще надеяться было? Я же сам-то с ними не сладил бы…

– Да ладно, хрен с тобой, если так. А то я уже начал думать, что у тебя крыша двинулась. По-стариковски.

– Не такой уж я и старик, Ваня. Голова-то у меня еще работает. Мы с тобой еще такие дела успеем провернуть, пока я дуба дам…

Еще через минуту они уже пробирались той самой тропинкой, которую обнаружил Иван на пути в зоопарк. Только шли они в направлении, как сориентировался Иван, к метро, и вскоре вышли опять к забору, в котором был не менее удобный лаз. Только пошли они не к метро, а на Садовое кольцо, что собственно, соответствовало технологии выхода из района проведения любой операции – выбиралось такое направление, которое наиболее быстро позволяло удалиться от места огневого контакта. Иван, собственно, не думал об этом, оно получалось само собой, бессознательно.

Когда они выбрались с территории зоопарка, Иван оглядел Крестного, потом себя и улыбнулся.