Текст книги "Игра с летальным исходом"

Иван тут же вспомнил, что сегодня четверг и посмотрел на часы. О женщине он уже почти забыл, хотя отвел от нее взгляд лишь секунду назад. На часах было 19-40.

– Я ухожу, – сказал Иван. – Спасибо. Я хорошо отдохнул.

Иван подумал, что говорит очень непривычные для себя слова. Вернее тон, каким он это говорил, был непривычным. Ему было приятно произносить эту фразу: «Я хорошо отдохнул». Наверное потому, что последние года два он вообще не отдыхал от чего-то, что вошло в его жизнь в Чечне. Или еще раньше Чечни. От чего-то, заставляющего ненавидеть весь мир и всех людей, быть агрессивным, убивать и чувствовать наслаждение от смерти. Эта фраза давала какую-то свободу, хотя Иван не мог бы сказать какую и от чего.

Он сделал шаг к двери.

– Подождите, – сказала женщина.

Она села на постели, подогнув под себя по-турецки ноги. Беспокойная агрессивная щель ниже ее лобка раздвинулась, открыв темно-красное отверстие, но Иван по-прежнему не ощущал исходящей от нее опасности. Скорее всего потому, что ее от женщины не исходило.

– А это? – она показала подбородком на тумбочку с пистолетами.

– Я вернусь за ними, – сказал Иван и вышел.

Когда Иван вышел, Надю, почему-то охватило сильное волнение. Она откинулась назад на постель, сжала руками груди и напряженно прислушивалась к звукам квартиры.

Вот шаги Ивана медленно удаляются от ее комнаты. Вот он поравнялся с комнатой матери. Надя услышала, что шаги остановились, и сердце ее провалилось куда-то в живот и еще дальше в пах. Она сейчас хотела его так сильно, что казалось, кончила бы от одного его взгляда. Такого, как тогда в метро.

Скрипнула дверь в комнату матери. Надя застонала и почувствовала сладкую волну, разливающуюся из паха по всему телу и яркой вспышкой сверкающей в мозгу…

Когда Иван вышел из комнаты, он даже не думал заходить в комнату к больной старухе. Но его чуткое тренированное ухо уловило слово, которое заставило его напрячься, еще сильнее прислушаться и, в конце концов, остановиться у двери старухиной комнаты.

– Смерть… – доносился до Ивана свистящий шепот. – Смерть ходит… Стоит за дверью… Заходи… Устала ждать… Заходи…

Иван открыл дверь, которая едва слышно скрипнула. Старуха лежала, глядя в потолок, иссохшие губы шевелились, издавая бессвязные звуки, которые иногда складывались во вполне различимые слова.

– Устала… Болит внутри… Смерть… Устала ждать… Заходи…

Иван слушал старуху, ни о чем не думая, ничего не испытывая. Он вспоминал взгляд обнаженной женщины в соседней комнате и, кажется, понимал, зачем он зашел в комнату старухи. Зашел, потому, что его звали. Просили у него милостыню…

– Болит все… Болит… Устала ждать…

Иван подошел к ней ближе. Старуха по-прежнему смотрела в потолок. Ивана она не видела.

– Ну-у-у… – протяжно зашипела она. – Ну-у же…

Иван протянул руку и поставил средний палец правой руки в центр груди между ключицами, в основание горла.

– А-а-а… – выпустила из себя воздух старуха.

Иван коротко надавил пальцем и секунд двадцать держал его в таком положении. Горло старухи пыталось куда-то рваться, делало судорожные движения, но очень быстро успокоилось и больше не пыталось двигаться.

Иван постоял, минуту поглядел на затихшую старуху и решил, что все сделал правильно.

Он вышел из квартиры и с этой минуты думал только о Казанском вокзале.

Иван был уверен, что на Казанском вокзале его поджидает не один и не два охотника. Как минимум – десяток, решил Иван, – и причем, самых лучших.

На внимание со стороны Никитина тоже можно было надеяться, если он, конечно вмешается в игру. Встретил же он никитинских людей в Измайловском парке. Встретил случайно, но это не значит, что они не успели сесть ему на хвост или вычислить его по каким-то своим каналам. Каналов-то у них немало.

Сразу на Казанский Иван, конечно, не полез. Несколько успокоенный мыслью о том, что главные силы охотников должны ждать его на Казанском вокзале и, следовательно, напороться на них на улицах Москвы снизилась, Иван довольно спокойно преодолел расстояние до метро, не цепляясь особенно за обращенные на него взгляды.

У него не было никакого определенного плана. План всегда диктовали внешние обстоятельства, будь то особенности поведения жертвы, единственно возможный способ убийства, как в случае с Кроносовым, отравленным Иваном через водопровод, или плотность преследования, как сейчас. Иван принимал эти обстоятельства, пропускал их через себя, делал частью своего понимания ситуации, и это понимание само рождало план действий, всегда нетрадиционный и трудно представимый для противника.

Переиграть в этом Ивана можно было только с помощью еще более нетрадиционного плана. Разве трудно было предположить, что Иван сообразит, что внутри здания вокзала его будут поджидать стрелки-охотники, и не полезет туда на рожон, а постарается найти обходной маневр. И не ставить в вокзале ни одного стрелка, потому что бессмысленно. Правда, с таким же успехом можно было допустить, что Иван вычислит такую реакцию со стороны охотников и наоборот полезет в вокзал, поняв, что там охотников нет, и уже изнутри будет организовывать свою атаку.

Словом, голова от этих вариантов у Ильи кругом шла. Но в конце концов он успокоил себя тем, что все равно диспозиция складывается стихийно, как следствие господствующего в СК принципа демократического автономизма. Цель была общая, но каждый действовал в одиночку.

Никитин же вообще был лишен возможности строить какие-либо предположения по поводу поведения Ивана, поскольку был лишен необходимой для этого информации. Догадки Герасимова были, конечно, хороши, но это были лишь догадки, и Никитин вынужден был применять самый традиционный и прямолинейный вариант – повышать концентрацию своих людей в пространстве предполагаемого контакта и ждать активизации со стороны субъектов контакта. И он ждал. Ждал уже двенадцать часов, то окончательно теряя терпение, то вновь вдохновляясь единственным существующим у него аргументом – мыслью о том, что сколько же можно еще ждать, вот сейчас, сейчас… Сейчас появится Иван.

С Октябрьской Иван не поехал сразу на Комсомольскую, а сел в обратную сторону по кольцевой линии и вышел на станции Парк Культуры. Здесь пересел на Кировско-Фрунзенскую линию и через весь центр Москвы проехал за пределы Садового кольца. Он не вышел на станции Красные ворота, не вышел и на Комсомольской, а поднялся наверх только на следующей, на Красносельской.

Иван вышел на Краснопрудную и направился в сторону Комсомольской площади. Он тщательно исследовал все попадающиеся по пути забегаловки, подвальные бары, столовые, рюмочные, шашлычные-чебуречные, винные магазины с отделами, торгующими в розлив. И, наконец, в каком-то Давыдовском переулке нашел то, что искал.

В грязной заплеванной забегаловке, торговавшей пивом, разбавленной «Анапой» и бутербродами с шестирублевой килькой, он увидел форменную фуражку грузчика с Ярославского вокзала. Ее обладатель, краснолицый мужичок лет пятидесяти, разговаривал с типичным московским синяком неопределенного возраста, которому с равным успехом можно было дать и тридцать лет и шестьдесят. Иван взял кружку пива и пристроился за соседним столиком.

– Нет, – говорил синяк, водя из стороны в сторону указательным пальцем перед собой, – я поднялся не в восемьдесят пятом, а в девяностом.

Размахивая пальцем, он иногда задевал себя за нос и вздрагивал.

– Я… Я все направления… Я всю площадь снабжал водкой… У меня здесь до самой Краснопрудной очередь стояла. В два ряда…

Синяк ткнулся лицом ближе к краснолицему грузчику и понизил голос до шепота, поведя по сторонам невидящими ничего глазами.

– Я деньги из воздуха делал… Я продал три… пять… не помню… Я продавал вагоны водки… На запасных путях Казанского стоял состав с водкой для Москвы… Ко мне пришел Батя…

– Я с ним поработал, еще застал… Он бригадиром был… – вставил краснолицый.

Синяк утвердительно-понимающе покивал головой и вновь поднял указательный палец, желая продолжать свои воспоминания.

– Мне дадут всего десять процентов, сказал Батя, но там этой водки море, вагоны… «Вези водяру, Батя, – заорал я ему. – Я согласен!»

Теперь краснолицый точно с таким же выражением покивал головой.

– Через две недели! Ты понял?.. Через две недели, Петя, я стал приезжать сюда на «форде». У меня тогда был красный «форд» и свой шофер. Самому мне нельзя было. Права у меня еще в восемьдесят пятом отобрали. Насовсем. Правда, потом вернули…

Синяка разбирал смех.

– Ты мне веришь, Петька? Ко мне на прием записывались, я шишка тогда был для всех Сокольников. В Сокольниках только у меня водка была…

Пиво в забегаловке было отвратительное, пить его Иван просто не смог, и стоял перед полной кружкой, разглядывая кильку, лежащую перед ним на кусочке черного хлеба. Она была украшена одиноким засохшим колечком лука и благоухала подсолнечным маслом.

«Вечер воспоминаний окончен, – подумал Иван. – Пора прогуляться.»

Он подошел к стойке, взял 0,7 «Анапы», попросил открыть, один стакан, один бутерброд, нахлобучил стакан на бутылку и протолкался от стойки к столику, за которым и синяк и Петя-грузчик теперь оба понимающе кивали друг другу перед опустевшими кружками.

– Не помешаю, ребята? – спросил Иван и не дожидаясь ответа поставил бутылку на стол.

Он снял стакан, начал наливать его. Взглянув, как бы случайно, на стоящих напротив него, он остановился и воскликнул:

– Петька! Ты откуда, брат?

Краснолицый грузчик очень сосредоточенно на него смотрел, нисколько, впрочем не узнавая. За годы его путешествий по портовым и вокзальным забегаловкам он успел приобрести столько «братьев», что число их, наверное, перевалило за численность населения славного города Бомбея, в котором побывал он тридцать лет назад, служа тогда в советском торговом флоте.

– Мы с тобой год назад на этом же самом месте, эту же Анну Палнну пили! – орал на всю забегаловку Иван, хлопая Петьку по плечу.

Грузчик счастливо улыбался, предчувствуя хорошего денежного «знакомого», за счет которого можно пить до утра. А то и дольше. Если, конечно, «знакомый» упадет раньше него и даст возможность спокойно ознакомиться с его карманами и кошельком.

Сколько он ни напрягался, этого «брата» он вспомнить не мог. Но «брат» держал в руках бутылку и Петр решил проявить к нему самые теплые «родственные» чувства.

– Мужики! Угощаю! – шумно радовался встрече Иван. – Каждому по бутылке! Я мигом.

Он сбегал к стойке, взял еще две таких же бутылки «Анапы» и два таких же бутерброда, и все это принес на столик. Каждый, в соответствии с неписанной традицией, распоряжался своей бутылкой по своему усмотрению. Грузчик-Петр налил полкружки и принялся оттуда прихлебывать по глоточку. Синяк набузовал полную кружку, но пить начал из горлышка, то, сто осталось в бутылке. Иван дополнил свой стакан до верху, взял его, но потом поставил и сказал, вытянув руку и указывая пальцем в самый нос синяка.

– А тебя я тоже знаю. Ты – Равиль!

– Я? – возмутился синяк. – Я никогда не был татарином! Ни-ког-да!

Он отрицательно помахал перед собой указательным пальцем.

– Нет, – смягчился он неожиданно. – Одно время я был евреем. Был.

Он утвердительно закивал головой.

– Но тебя я не знаю…

– Слушай, а сейчас ты кто? – не отставал от него Иван.

– Я!? – крайне удивился тот. – Я русский. Или – российский? Не знаю точно…

– Тогда давай… И за тех, и за других…

Иван поднял его кружку с вином, сунул ему в руку. Синяка немного покачивало и он вцепился в кружку как в точку опоры. Он начал пить, но осилил только половину, остальное не допил, прижал кружку к щеке, и стоял покачиваясь и глядя на Ивана.

Иван «хотел» было выпить свое вино, но синяк принялся усаживаться прямо под столик, что было категорически запрещено той же неписанной традицией московских забегаловок – где угодно, только не в заведении. Иван с грузчиком подхватили его под руки и потащили на улицу. Синяк бороздил каблуками асфальт.

– Давай сюда, – сказал Иван, заметя очень соблазнительный каменный заборчик, каких в Москве немного, и которые так привлекают тех, кто уже не рассчитывает добежать до туалета.

За забором было, действительно, нельзя сказать, чтобы чисто. Близость к забегаловке и малолюдность дворика способствовали популярности заборчика у местных завсегдатаев и пространство, прилегающее к забору, было основательно «заминировано».

Они затащили синяка за забор, И Иван, отстранив грузчика, толкнул синяка вперед и тот, полетев носом вперед вписался плашмя в засранную и пропитанную мочей московскую почву.

– Ты че! – закричал на него грузчик. – Безрукий штоль?

Иван посмотрел на него абсолютно трезво, взглядом, сразу вызвавшим у него серьезные опасения.

– Не волнуйся, – сказал Иван. – Тебя я положу, где почище. Фуражку сними, чтоб не испачкалась…

– Ты че, брат? – бормотал грузчик, пятясь назад, но фуражку все же снял.

– Я тебя раздеваю, браток, – сказал Иван и слегка врезал ему левой в подбородок.

Грузчик резко дернулся назад и с глухим тупым звуком врезался затылком в кирпичную стену какого-то сарая. Иван подхватил его под руки, усадил на землю, стащил форменный китель, одел его, взял у него из рук фуражку и, помахивая ею, двинулся в сторону Краснопрудной.

Он был почти готов к свиданию с охотниками на Казанском вокзале.

В зале для транзитных пассажиров Ярославского вокзала Иван глянул на себя в зеркало и с удовлетворением не узнал самого себя. Надвинутая на глаза фуражка закрывала пол-лица, во всей его внешности не было ничего индивидуального, единственное, что привлекало внимание во всем его внешнем виде – бляха грузчика, на которой можно было разобрать надпись: «Ярославский».

Проторчав с полчаса у транзитных касс и отбиваясь от пассажиров, пытавшихся «снять» его, чтобы тащить их вещи на перрон, он дождался, наконец, обращенной к нему фразы, из-за которой он тут и торчал.

– На Казанский отнесешь?

– Ну! – быстро ответил Иван.

– Ну-ну! Неси! – буркнул ему высокий и толстый мужчина с совсем небольшими плечами, но необъятной ширины задом, пыхтевший и отдувавшийся только оттого, что ему приходилось носить свое собственное тело. А кроме тела, у него был еще внушительный чемодан, перетянутый ремнями, и спортивная сумка, небольшая, но набитая так плотно, что застегнуть ее не удалось и теперь из нее торчали какие-то тряпки и целлофановые пакеты.

Толстяк назвал цену, на которую Иван тут же, не торгуясь, согласился. Он представления не имел, сколько берут носильщики за свои услуги.

– Деньги вперед, – сказал Иван, давая понять, что он согласен.

Толстяк высыпал ему в руку горсть пятирублевых монет, которые Иван, не считая, сунул в карман. Потом он легко подбросил чемодан на левое плечо, правой хотел было подхватить спортивную сумку, но толстяк отнял у него ее, отрицательно покрутил головой и сказал:

– Это я сам.

«Деньги у него что ли там? – подумал Иван. Но взглянув еще раз на комплекцию своего заказчика, возразил сам себе – Скорее – жратва.»

Впрочем, нести один чемодан ему было еще удобнее. Можно было держать его двумя руками и полностью загораживать при этом свое лицо, оставляя себе возможность наблюдать за обстановкой. А при возникновении необходимости можно было, даже не избавляясь от чемодана, правой рукой быстро выхватить пистолет.

Они вышли из Ярославского и спустились в подземный переход. Иван, внимательно наблюдавший за всеми, кто попадал в поле их зрения, остался доволен результатами своего наблюдения.

На них все обращали внимание. Толстяк обладал настолько колоритной фигурой, что пройти мимо и не взглянуть на него и не хмыкнуть про себя: «Вот это да!», было просто невозможно. А некоторые так и откровенно его разглядывали. На его фоне на грузчика с чемоданом никто не успевал обратить внимание. Да и что примечательного можно найти в грузчике, несущем столь же непримечательный чемодан с Ярославского вокзала на Казанский.

Подземный переход они миновали спокойно, хотя пару раз Иван и отметил чрезмерно внимательные взгляды, шарящие по лицам всех подряд прохожих. Но входить в контакт с противником здесь, в переходе, его не устраивало. Он назначил встречу на Казанском вокзале, значит, он должен попасть внутрь. И там начать разборку с охотниками. Это было дело чести, сказал бы Иван, если бы такое понятие существовало в его голове. Он просто чувствовал, что должно быть именно так, не называя это никаким словом.

Едва они влились в поток пассажиров, двигающихся через Казанский вокзал, как Иван отметил резкое усиление внимания, исходящее из множества самых разнообразных объектов. Оперативники Никитина к тому времени, проведя весь день и вечер в бесконечном и бессмысленном ожидании и напряжении, слегка озверели и чуть ли не за руку хватали проходящих мимо них людей, чтобы заглянуть им в лицо.

Охотники Ильи проявляли профессиональное терпение, дожидаясь появления объекта, как это им не раз приходилось делать, перед тем, как всадить пулю в какой-нибудь дорогостоящий лоб. Сам Илья раз пять уже делал свои обходы, рискуя привлечь внимание оперативников, порядком нервничал из-за того, что Иван заставляет себя так долго ждать, но с удовлетворением отмечал вполне сносную боевую готовность своих людей.

Правда, от троицы, торчавшей за столиком в кафе, осталось только двое. Девятый напился как свинья и, развалясь, громко храпел в кресле, неподалеку от столика, за которым Второй и Третий продолжали свою пьяную беседу. А что? С них взятки были гладки. «Интриганы хреновы», – ругнулся про себя Илья.

Еще он немного беспокоился за Одиннадцатого, который продолжал упрямо торчать у стены на проходе, демонстрируя поразительную силу воли и совершенно тупое упрямство. Тот, как показалось Илье, озверел до последней степени и готов был прострелить любую мало-мальски подходящую для этого башку. Даже если Иван сегодня не появится, думал Илья, этот без выстрела с вокзала не уйдет.

Его-то первого и определил Иван, как охотника. Держа обеими руками чемодан и увидев в щель между рукой и чемоданом злобно бегающие глаза торчащего у стены в наилучшей огневой позиции тупого с виду верзилу, Иван уже не сомневался, что это охотник. Он стоял в расстегнутой до пояса джинсовой рубашке, держа правую руку за пазухой и нервно сжимая пальцы левой в кулак и вновь разжимая их.

«Ты откроешь сегодняшний счет», – подумал Иван, имея ввиду, впрочем, не счет смертям, а счет пистолетам. Его жизнь Ивану была не нужна.

Он всегда презирал противников, которые старались не победить врага умением убивать быстрее и эффективнее, что одним словом называлось – профессионализмом, а демонстрацией своей злобы или гнева, или ярости, или бешенства. Все это было одно и то же – стремление слабого, неуверенного в себе человека напугать противника громким голосом и злобным видом. В деле такие ярые и злобные оказывались неуклюжими и нерасторопными. Если их запугивание не имело успеха, они сразу и полностью проигрывали. Когда им встречался враг, у которого не было страха перед ними – им приходил конец. Враг убивал их.

У Ивана, конечно, не могло быть страха перед этим пугалом огородным. Иван слишком часто встречался с профессионалами смерти, чтобы пугаться дилетантов. Профессионал готов убить в любой момент, не зависимо от того, в бешенстве ли он или в спокойном расположении духа.

У Ивана мелькнуло воспоминание об одном из чеченцев, который захотел драться с Иваном, когда тот был рабом-гладиатором, и поставил на себя самое дорогое, что у него было – свое оружие. Короткоствольную скорострельную винтовку и старинный кинжал своего отца, в ножнах, украшенных чеканкой. Потому, что в живых должен был остаться только победитель поединка, проигравшему оружие было уже ни к чему. Бой был долгий и утомительный, один из самых трудных боев, проведенных Иваном в чеченском рабстве. Чеченец каждую секунду готов был нанести смертельный удар и каждую секунду готов был его получить.

Профессионализм, подумал Иван, и состоит в этой двойной ежесекундной готовности. Именно двойной. Иван навсегда запомнил взгляд чеченца. Неподвижный, непроницаемый, ничего не говорящий о том, что к него внутри, говорящий только одно – «Встречай свою смерть!» Иван дважды едва увернулся от его стремительно выброшенной руки, нацеленной прямо в иваново горло. Если бы чеченцу удалось вцепиться Ивану в горло, тот был бы уже покойником. Он вырвал бы у Ивана горло, как вырвал кусок мяса из его плеча, едва коснувшись его своими крючковатыми, твердыми как клюв орлана-белохвоста… Иван понял, что третий раз ему увернуться не удастся. И прежде, чем чеченец в третий раз протянул руку к его горлу, Иван воткнул ему указательный палец правой руки в правый глаз, глубоко, на всю длину пальца и, очевидно, задел какой-то центр в его чеченском мозге. Чеченец застыл как парализованный. Застыл и Иван, держа палец в его голове. Чеченец, напряженно выгнувшись, как столбнячный больной, начал падать всем корпусом назад, голова его постепенно сползала с иванового пальца. Что поразило Ивана – взгляд оставшегося целым левого глаза, не изменился…

Все это мелькнуло в его голове в одно мгновение, когда он увидел внешне спокойного, но внутренне мечущегося человека у стены прямо перед собой, сжимавшего под рубашкой пистолет – Иван не мог ошибиться – слишком в характерном положении держал он руку за пазухой.

Парень с пистолетом злобно смотрел на толстого спутника Ивана, ненавидя его, очевидно, за то, что он не тот, кого он весь день ждал, не Иван.

Иван споткнулся ровно за один шаг до верзилы. Угол чемодана попал ему прямо в лицо, левая рука падающего вместе с чемоданом Ивана скользнула парню за рубашку и перехватила его правую руку, выдрав из нее пистолет, а правая – якобы пытаясь удержать падающий чемодан, слегка коснулась нервной точки слева от основания шеи.

Упал Иван, парень остался стоять. Он хлопал глазами и ртом, но не мог произнести ни слова, не мог поднять рук. Иван ползал по полу, на сколько мог неуклюже ухватывая чемодан, бормотал извинения и даже отряхивал брюки верзилы и заправлял ему рубашку. Отнятый им во время падения пистолет уже лежал в кармане его форменного кителя. Толстяк стоял, возвышаясь над ним, загораживая его от ненужных глаз, и вполголоса матерился. Надвинув фуражку на глаза Иван вновь подхватил чемодан и всем своим видом показал, что готов двигаться дальше, извините, мол, досадное недоразумение, случайность…

Верзила остался стоять у стены, даже ненависть в его глазах была та же, даже пожалуй еще больше, но был абсолютно беспомощен. А Иван со своим высоким толстяком направились в кассовый зал. Здесь, понял Иван, им предстояло расстаться, а Ивану – решить, какую степень активности поведения выбрать дальше.

В кассовом зале они появились как ни в чем не бывало, толстяк как и везде, привлек к себе всеобщее внимание, носильщика-Ивана, как и везде никто не увидел. Он в этой роли не был конкретным человеком, он был должностью, абстрактной ролью, у которой нет ни имени, ни лица, вообще – индивидуальности.

Едва появившись в зале, Иван сразу же увидел измученно-напряженную физиономию книжного лоточника, с которым пытался разговаривать какой-то очкастый с бородкой клинышком пожилой мужчина, а тот закатывал глаза к потолку и отрицательно мотал головой. Когда же он опускал глаза, он нетерпеливо шарил цепким взглядом по залу, явно кого-то выискивая и поджидая.

«Охотник», – отметил про себя Иван.

Его толстяк подошел к очереди.

– Сюда.

Он указал Ивану на место у своих ног. Иван поставил чемодан рядом с ним, поправил немного великоватую фуражку и спокойно, ни быстро, ни медленно, пошел в сторону вокзального кафе, сам, глядя только на столики кафе, но видя все по обеим от себя сторонам, пытался засечь хотя бы еще одного охотника. У него было уже шесть охотничьих пистолетов, не хватало всего-то еще одного, чтобы выиграть эту, придуманную Крестным, игру.

Но обнаружить ни одного из них ему не удалось, хотя он ясно ощущал их присутствие недалеко от себя. Можно было, конечно, довольствоваться одним пистолетом и потихоньку убраться из вокзала, уж один-то пистолет охотников за оставшиеся до понедельника дни Иван сумел бы добыть. Но он твердо решил закончить игру сегодня.

Подойдя к витрине-прилавку кафе, Иван, стоя спиной к залу, снял фуражку, достал правой рукой из кармана пистолет и прикрыл его фуражкой. Бросив левой рукой на тарелку продавщице монетку, из только что полученных от высокого толстяка, Иван буркнул: «Сдачи не надо», чтобы не терять времени, взял стаканчик кофе и повернулся к залу лицом. Его появление в зале, таким образом, состоялось не там, где его ожидали, а совершенно в стороне от прохода, в «застойной», так сказать, зоне вокзала.

И появления его никто не заметил.

Иван с пистолетом, прикрытым фуражкой и стаканчиком кофе подошел к столику, где два спортивных на вид парня беседовали за бутылкой водки.

– А я тебе говорю, на Шестого надежды мало. Он никогда не пойдет против Ильи, – втолковывал один из них другому. – По крайней мере сейчас.

Содержание фразы, прозвучавший номер и столь знакомое Ивану имя сразу его насторожили. А когда он поставил свой кофе на столик и оба парня одновременно повернули к нему головы и в глазах их отразилось такое удивление, истолковать которое Иван не мог никак иначе, как то, что они его узнали, он без всякой паузы произнес:

– Стреляю при первом движении. Ваши животы у меня на стволе. Убить успею обоих прежде, чем вы пошевелитесь. Вы все поняли?

Парни одновременно кивнули, глядя на правую руку Ивана, которую он держал ниже уровня столика. Они загораживали Ивана от большей части зала и он не видел, что там творится, стараясь следить за обстановкой невидимого ему сектора по слуху.

– Теперь давайте знакомиться. Сначала ты.

Иван кивнул на парня слева от себя.

– Двумя пальцами, осторожно, достаешь пистолет и кладешь на столик.

Парень, растопыря пальцы, залез себе за пояс и достал пистолет, держа его указательным и большим пальцами. он положил пистолет на столик и средним пальцем осторожно продвинул его к Ивану. Иван левой рукой взял пистолет и сунул его в карман.

– Теперь ты, – сказал он второму. – делаешь то же самое.

Второй парень тоже растопырил пальцы и сунул их себе под мышку, за левую полу легкого летнего пиджака. Он начал вытаскивать пистолет, чтобы положить его на стол, но толи от волнения, толи нарочно, но пальцы его задрожали и пистолет упал на мраморный пол с характерным металлическим стуком. Не известно, на что он рассчитывал, если делал это нарочно. Может быть надеялся, что Иван сунется поднимать упавшее оружие или заставит это сделать его самого и тем самым он получит хоть какой-то шанс для атаки. Но Иван, еще до того, как произнести первую фразу, просчитал такой вариант и заранее принял решение, как действовать в этом случае. Он был уверен, что падение пистолета послужит сигналом для всех остальных охотников, сколько бы их не находилось в этом зале. Решение его было очень невыгодным для парня, уронившего пистолет, как впрочем и для его спутника, уже расставшегося с пистолетом.

Иван, не медля ни секунды, два раза выстрелил, правому в живот, левому – чуть ниже, и вместе с их падающими телами бросился на пол так, чтобы опрокинувшийся столик и тела парней загораживали его от выстрелов со стороны зала. В том, что выстрелы сейчас последуют, Иван был уверен. Только не знал, сколько человек по нему будет стрелять. Он предполагал – от двух до пяти.

Едва все они коснулись пола, как с трех точек зала застучали выстрелы. Шестой, стоя на широко расставленных ногах посреди очереди в кассу, стрелял держа пистолет обеими руками, вытянув их далеко вперед. Он успел сделать три выстрела, но поскольку цели не видел, попал два раза в крышку столика и один раз в плечо лежащего и корчившегося от боли раненного Второго.

Десятый, оттолкнув осточертевшие ему за день лоток, тоже с вытянутых рук произвел два выстрела, так же не видя Ивана за лежащими на полу телами. Оба раза он попал в спину Третьему, только раненому выстрелом Ивана, и добил его окончательно.

Больше всего шума наделал Седьмой. Выхватив из лежащего у него на коленях саквояжа автомат, он вскочил и с нечленораздельным криком начал молотить очередью все подряд в куче на полу кафе, надеясь, что ему удастся всадить хотя бы пулю в Ивана. Собственно говоря, этой своей цели он достиг. Как ни прикрывался Иван телом второго от автоматных выстрелов, пули рикошетили от мраморного пола и два из них попали ему в бедро.

Седьмому может быть и удалось бы прикончить Ивана, позиция которого была весьма невыгодной, но он отвлекся от Ивана ради Девятого, при первых выстрелах проснувшегося и севшего в кресле. Седьмой не мог упустить такого момента и чуть изменив вектор стрельбы, срезал у того короткой очередью полголовы.

Иван уже держал в обеих руках по пистолету и готов был начать ответный огонь, как выстрелы в его сторону прекратились, хотя стрельба и продолжалась. Оттолкнув от себя изрешеченное пулями тело Второго, Иван увидел, как неподалеку от него оседает вниз парень с автоматом в руках, как безжизненно повисла правая рука у продавца книжного лотка и он пытается поднять с пола пистолет левой. Около касс один из пассажиров очень технично проведенным приемом ломал руку, держащую пистолет еще одному охотнику.

Все это происходило как в театре, в неподвижных декорациях. Среагировать успели лишь профессионалы, остальные пассажиры успели лишь рты пораскрывать – кто для крика, кто от удивления. Впрочем, седьмой зацепил несколько человек из пассажиров автоматной очередью.

Зато через мгновение все пришло в движение и начался самый настоящий сумасшедший бразильский карнавал в его российском варианте. Не только русский бунт может быть бессмысленным и беспощадным, как заметил знаменитый русский живописатель национальных нравов. Не менее бессмысленна и беспощадна и русская паника.

Весь Казанский вокзал взорвался воплем. В кассовом зале он достигал предела, который может выдерживать человеческое ухо. Женские визги доходили до ультразвука и барабанные перепонки начинали вибрировать с такой частотой, пытаясь догнать этот визг, что разрывали сами себя, не в силах находиться одновременно в двух фазах акустического колебания. Мужчины отличались не высотою тона, а децибелами. То ли от срикошетивших пуль, то ли от акустической силы звука, лопнули и обвалились дождем осколков стекла в двух кассах, увеличивая и без того предельную панику.

Дальше от кассового зала сила криков ослабевала, но и там вопили так, что услышать самого себя было трудно. Каждый, с кем рядом не было его спутников, – членов семьи, знакомых, друзей, провожающих – был уверен, что они находятся в кассовом зале, из которого донеслась беспорядочная и интенсивная стрельба, и вопил, что было мочи, от страха, что так оно и есть.