Текст книги "Игра с летальным исходом"

Однако путь матери Надя не повторила. У нее не было столь жесткой зависимости от денег, не было такого страха перед жизнью.

Утолив первый подростковый сексуальный голод, она быстро заскучала, не сделав для себя ни одного чувственного открытия, а лишь убеждаясь в правоте того, что знала уже от матери.

Она оказалась намного прагматичнее матери, сразу начав копить свои первые заработки, словно зная от рождения то, что мать ее только-только поняла – текучесть денег и нестабильность жизни. На одежду, еду, развлечения мать зарабатывала и даже очень неплохо, Наде иногда даже удавалась прихватить у нее из сумочки сотню-другую долларов, все равно пропьет или потеряет…

К тому времени, когда мать окончательно села на наркотики, у Нади скопилась приличная сумма, позволившая ей купить квартиру.

Не в центре, конечно, но и Химки ее вполне устраивали. Ей даже нравилось, что вокруг нет постоянно жужжащего и спешащего во всех направлениях сразу людского муравейника центральных районов Москвы.

Пока мать еще барахталась, Надя ее и своими усилиями собрала, сколько могла, и через одного из своих клиентов купила контрольный пакет одной небольшой коммерческой фирмы, работающей в сфере обслуживания.

Фирма что-то ремонтировала, Надя даже толком не знала – что. То ли видеотехнику, то ли компьютеры. Да ее это и не интересовало. Главное, рынок в этой отрасли сферы обслуживания не думал сокращаться, а, наоборот, расширялся с каждым годом, обещая ей стабильность доходов и независимость существования.

Надя нашла для фирмы директора, поставила ему очень жесткие, но очень выгодные условия, оговорив себе ровно столько, сколько ей было нужно для спокойной жизни, а остальное отдав на развитие фирмы и оплату труда. Появлялась она там дай бог три-четыре раза в год, да и то – случайно, или когда пригласят на собрание учредителей. А не пригласят, так и не ходила. О деньгах она не беспокоилась. Ее долю прибыли ей ежемесячно переводили на ее личный счет в банке.

Вот так ее жизнь приобрела стабильность и независимость.

Она была типичной москвичкой – довольной своей внешностью и своими доходами независимой и свободной женщиной с уравновешенной психикой и тайной происхождения первоначального капитала.

В районе Крымского моста она так и осталась «Надькой из парка», проституткой, дочерью проститутки.

В Химках она была просто москвичкой, вероятно где-то работающей, да мало ли где работают сегодняшние москвички, кому это интересно?

Наверное, кто-то считал ее содержанкой, но ведь это совсем не то, что проститутка, это даже уважение может вызывать, смотря кто содержит.

Короче, ее социальный имидж Надю полностью удовлетворял.

Было только два момента, не дававшие ей жить спокойно. И оба, так или иначе, связывали ее жизнь с матерью, и эта связь сама по себе ее с некоторых пор стала основательно раздражать.

Особенно когда мать прочно села на иглу и уже не могла обходиться без ежедневной дозы. Она начала сильно сдавать, все реже выходила из дома, поскольку за неделю старела на год, все и всех ненавидела, и в конце концов перестала вставать с постели.

Вся ее ненависть к своей жизни и жизни вообще сосредоточилась на дочери, от которой она теперь полностью зависела. Она не могла даже самостоятельно сделать себе укол, не то чтобы раздобыть дозу.

Все это было теперь на ее Надьке, и за это она ненавидела ее еще больше.

Ненависть матери не раздражала Надю, а утомляла с каждым днем все сильнее. Ее наркотическая зависимость требовала ежедневных расходов, расшатывающих продуманную стабильность ее существования.

Она начинала понимать, что мать тащит ее за собой, на тот путь, по которому прошла сама, и мысль о возможности повторения этого пути ею вызывала у Нади невыносимую скуку, до ломоты в скулах.

Можно было, конечно, решить все просто, – не приезжать, например, неделю, а потом посмотреть, чем дело кончится. А что оно за неделю окончательно кончится, Надя не сомневалась.

Она часто думала об этом, понимая, что такой выход будет действительно лучшим выходом для них обеих – и для нее, и для матери.

Но решиться на это не могла.

Что ей мешало, она не могла бы объяснить.

Может быть, воспоминания, что именно это умирающее существо дало ей первое чувство сексуальной свободы, помогло ей впервые испытать ощущение физиологической радости от своего тела?

Может быть то, что только лежа когда-то в постели с матерью, она получала то, чего не могла потом получить ни от одного мужчины?

Может быть, это была привычка к постоянному страданию, вошедшему в ее жизнь вместе со страданием ее матери и постепенно ставшему ей так же необходимым?

И она ездила на другой конец Москвы к своему старому знакомому, бывшему клиенту, одному из тех, кого мать ей передала как бы по наследству, и который давно перестал быть клиентом, а просто остался хорошим знакомым, к которому всегда можно обратиться за определенного рода товаром, в любое время суток.

Привозила матери героин, делала ей уколы, наблюдая, как та затихает после них то с ясной блаженной улыбкой, то с безобразной гримасой страдания.

Ей было очень тяжело ощущать свою родственную привязанность к этому полутрупу, для которого она не могла, фактически, ничего сделать, – ни облегчить страдания матери, ни навсегда прекратить их решительным вмешательством в ее судьбу.

Но был и еще один момент, который отравлял ее существование, внося душевный дискомфорт в ее размеренный, лишенный резких движений душевный мир.

С детства отложились в ее памяти рассказы матери о мужчинах, с которыми женщина чувствует себя женщиной, о настоящих мужчинах, которых ей так и не довелось встретить в своей не очень интенсивной, но все же довольно продолжительной сексуальной практике.

Рассказам матери она не верить не могла, настолько они были наполнены непосредственным переживанием и подлинностью ощущений.

Идеальный мужчина существовал в ее воображении, в ее представлениях о мужчинах вообще и о мире в целом, но она ни разу его не встретила, и уже сомневалась в себе. Может быть, это она какая-то не такая, может быть, мужчины, о которых рассказывала мать, просто не обращают на нее внимание, она для них не интересна?

А что, если дело в том, что она вообще не может быть женщиной в полном, настоящем смысле этого слова? Настоящей женщиной?

Такой, какой когда-то была ее мать?

От этой мысли желание убить мать становилось просто невыносимым, и Надя убегала из квартиры на Димитрова, пытаясь отвлечься от навязчивой мысли.

…Она ехала из Бабушкина и везла в сумочке героин для матери, который только что купила у своего личного поставщика, постаревшего среди московских проституток ловеласа, лысого и худого как черенок лопаты, с которой он всегда являлся на встречу с ней, изображая рыболова, отправившегося накопать червей. Поэтому московские закоулки, в которых он назначал ей места свиданий, отличались своеобразной экзотичностью.

На этот раз, например, ей пришлось тащиться почти до Кольцевой на северо-восток Москвы и долго блуждать по Перловскому кладбищу, прежде, чем ей удалось, наконец, выбрести к мосту, разделяющему Ичку и Джамгаровский пруд. Там, под мостом, он и продал ей героин, достав пакетик из консервной банки, заполненной дождевыми червями, которых он уже и в самом деле успел накопать.

Она зацепилась за выражение лица Ивана, когда тот вошел в вагон метро на Рижской и окинул немногочисленных пассажиров беглым, но очень цепким взглядом. Он только скользнул глазами по ее лицу, ни на миг не остановившись на нем, но этого мгновения ей хватило, чтобы понять, что она видела уже что-то похожее.

Это настолько заинтересовало ее, что она вслед за ним на проспекте Мира вышла из вагона, сошла со своей линии и, плохо понимая, что делает, пошла за Иваном к переходу на кольцевую.

Она практически не смотрела на него, вернее, смотрела, не видя, занятая своими мыслями, копаясь в памяти и пытаясь сообразить, что ей напомнили эти промелькнувшие перед нею глаза, показавшиеся столь странными в вагоне московского метро.

В вагон Надя вошла вместе с ним, народу было не много, и она села напротив, чтобы спокойно рассмотреть его лицо и вытащить засевшую в памяти занозу. Маленькую, но очень болезненную.

Подумав, что неприлично рассматривать откровенно незнакомого человека, она достала из сумочки любимую Франсуазу Саган в мягкой обложке, открыла наугад, и сделала вид, что читает.

У сидящего напротив человека был острый взгляд, а Надя не хотела привлекать к себе внимания, опасаясь что ее поймут неправильно и сочтут ее настойчивое внимание уловкой проститутки, ищущей клиента. Поэтому несколько минут она сидела уткнувшись в книгу, хотя не видела в ней ни одной строчки, не в силах отделаться от стойкого ощущения, что виденные ею глаза она уже встречала и не однажды. Причем, чуть ли не в зеркале.

Когда Надя оторвала взгляд от книги, человек, взгляд которого ее так заинтересовал, сидел, прикрыв глаза и, казалось, дремал. Пользуясь моментом, Надя хорошо его рассмотрела.

Он выглядел довольно молодо, может быть всего лет на пять старше нее. Короткая стрижка открывала крутой упрямый лоб, середину которого прорезала глубокая морщина, очень странно сочетавшаяся с молодым в целом лицом. Прямой, слегка удлиненный – римский – нос вел к тонким, жестким губам, вероятно, часто сжимавшимся очень плотно – об этом свидетельствовали характерные морщинки в уголках губ. Подбородок был средним, не особенно массивным, не худым, только немного зарос щетиной, не лишая, однако, его обладателя вида слегка запущенного интеллигента.

Обычное лицо самого обычного, ничем не примечательного москвича, то, что называется – без особых примет. Рядовое лицо.

Особая примета была – глаза.

Сейчас, не видя их, Надя подумала, что, если бы не глаза, она никогда бы и внимания на него не обратила, настолько рядовым, типичным было это лицо. Лицо обычного московского инженера, или тренера какой-нибудь детской спортивной секции – на мысль об этом наводила его слишком короткая стрижка.

Но глаза меняли все в этом лице.

Едва она подумала о его глазах, сидящий напротив открыл их и оказалось, что он смотрит прямо на нее. Смотрит напряженно, словно оценивая опасность, исходящую от нее. Он и сам весь как-то напрягся, шевельнув рукой, засунутой в карман джинсовой куртки, а другой, свободно лежащей на сидении, схватившись за его край.

«Он меня испугался, – подумала Надя, – надо же! Я представляю опасность для мужчины! Разве что – иногда, в постели…»

Ей стало весело. Она постаралась сдержать улыбку, представив мужчину, сидящего напротив, с собою в постели, и все тот же его полуиспуганный, полуугрожающий взгляд, устремленный на нее сверху вниз.

Улыбка сдерживаться не хотела и Надя уткнулась в книгу, пряча ее.

Но стоило ей отвернуться от его лица и вновь вспомнить этот взгляд, как улыбка ее прошла без следа. Надя вспомнила, вернее – поняла, где она видела этот, а точнее – не этот, а такой же взгляд.

Так смотрела год назад ее мать, тогда еще не окончательно увязшая в наркотиках и имевшая возможность вернуться. Мать, стоявшая на краю, знавшая, что она стоит на этом краю, и видевшая, – что находится за краем, там, где дочь ничего увидеть не могла.

А там была смерть.

Наде слишком хорошо был знаком этот взгляд, так долго и внимательно приходилось смотреть ей в глаза матери, то осмысленно страдающие, то безумно дикие, но всегда видящие смерть, подошедшую вплотную. Оторвавшись от матери и случайно зацепив как-то свое отражение в зеркале, Надя едва не разбила его, увидя в своих глазах то же самое выражение, что видела только что в глазах матери. В этих черных дырах-глазах, обращенных внутрь себя.

Этот человек жил на краю смерти, поняла Надя. И она не сможет теперь его просто так отпустить, дать ему уйти, раствориться в людских московских миллионах. Еще год-полтора назад она вообще не обратила бы на его взгляд никакого внимания, но сейчас смерть занимала слишком много места в ее мыслях.

В смерти была для нее загадка.

А этот человек понимал смерть, она ясно прочитала это в его глазах.

Когда она вновь посмотрела на него, глаза его были опять закрыты. Теперь она смотрела уже без тени улыбки. Теперь это был мужчина из того мира, в котором нет женщин. А есть только жизнь и смерть и балансирование на их тонкой, едва ощутимой грани.

«Если он проснется после Октябрьской – увезу его в Химки», – решила Надя.

Со свойственным для нее скепсисом по отношению к равноправности в межполовом общении, она забывала, что у мужчин, теоретически, может существовать свобода их личной воли. Правда с таким феноменом ей ни разу сталкиваться не приходилось и она всегда брала на себя руководство развитием ситуации.

«Если он проснется раньше…» – эту мысль она додумать до конца не могла, – мысль о матери, погружающейся в смерть на улице Димитрова, сбивала ее, вновь рождая жгучее желание ее смерти…

Он открыл глаза, когда вагон уже тормозил у Октябрьской и вновь вонзился глазами в ее лицо.

– Вы проспите свою станцию…

– Нет, не сумею…

В этих коротких, ничего, на первый взгляд не значащих фразах, содержалось очень многое. Слишком многое, чтобы можно было сейчас вот так просто встать, отойти в сторону и забыть о существовании друг друга. По крайней мере, так казалось Наде.

Она ясно слышала, что он просил о помощи. Может быть, сам того не понимая.

«Наверное, в его голове просто нет понятия о том, что можно просить у кого-то помощи, – решила Надя. – Он не знает такого слова. В нашей страшной жизни это не удивительно. Зато это слово знаю я»

– Пойдемте, – сказала она. – Я помогу вам.

…Сделав матери укол и подождав когда бормотанье той станет затихать, Надя вошла в комнату, куда направила Ивана. Он спал как был, в куртке, с засунутой в карман рукой, на ее кровати, которую мать когда-то покупала себе для работы. Кровать в свое время видела, действительно, много разного и диковинного, но последние годы скучала, принимая только одинокую Надю.

Надя довольно бесцеремонно принялась раздевать Ивана, не опасаясь его разбудить, напротив, уверенная, что он не проснется. Вытаскивая его руку из кармана куртки, она обнаружила зажатый в ней пистолет и не сумела его забрать. Пистолет так и остался в его руке. В кармане его куртки она нашла еще три. Глаза ее, при виде такого арсенала, уважительно округлились.

Она раздела его полностью, резонно решив, что он давно уже был лишен подобного комфорта – спать обнаженным. Раздевшись сама, она прижалась к спящему Ивану своим телом, вдохнув запах мужского пота, табака и резкого одеколона. От этого запаха кружилась голова, хотелось закрыть глаза и вдыхать его еще и еще.

У нее не было никакого физиологического желания. Ей просто хотелось спать рядом с этим человеком. Надя положила голову ему на плечо и тоже заснула. Спокойно и удовлетворенно.

Глава IV.

…У Крестного всегда был на примете не работающий пионерский лагерь в окрестностях Москвы или опустевший Дом отдыха, из тех многочисленных в довоенные годы ведомственных подмосковных здравниц, которые через шестьдесят-семьдесят лет добросовестной службы оказались не нужными на балансе ни одного предприятия или ведомства и теперь тихо и безлюдно разрушались природными стихиями – солнцем, дождем, бродягами и морозом.

На таких забытых богом и людьми остатках подмосковной цивилизации Крестный любил устраивать свои «полигоны» для испытания нового человека в придуманной им игре в «гладиаторов».

Ничего нового, он, собственно, не выдумал, поскольку невозможно было придумать что-либо новое в области способов убийства и проявления человеческой жестокости со времен Римской империи.

Люди всегда убивали друг друга, всегда ставили на кон свои жизни и всегда стремились забрать жизнь другого человека, словно ставку в игре. Не могли не стремиться, иначе им пришлось бы расстаться со своей, тоже выставленной на кон. Пришлось бы проиграть.

Крестный учил выигрывать.

Выигрывал тот, кто умел убивать других быстрее, чем могли убить его самого. Кто чувствовал скорость смерти. Тот, кто убивал наверняка и никогда не оставлял в живых недобитых врагов.

Жалость, проявленная тобой к врагу, всегда убивает тебя самого.

Это одна из аксиом, на которых построена наука убийства.

Особенно любил Крестный заброшенные плавательные бассейны, в которых так удобно было устраивать личные поединки его «гладиаторов».

Абсолютно равные условия.

Отсутствие каких-либо случайных вспомогательных приспособлений для убийства, заставляющее соперников рассчитывать только на свое индивидуальное умение владеть своим телом и теми инструментами смерти, которые определяет для них сам Крестный.

Невозможность проявить слабость, струсить, убежать, отступить. Страх означал в таких условиях всегда только одно – смерть.

Страх и смерть были синонимами на этих выложенных кафелем подмосковных аренах убийства.

Смешно сказать, но для Крестного немаловажное значение имел и эстетический момент. Белый кафель в красных пятнах, полосах и брызгах крови, создавал своеобразную эстетику смерти, в которой чувствовались оттенки и отголоски и морга, и операционной, и бойни, и прозекторского стола одновременно.

У плавательных бассейнов есть, наконец, еще одно большое достоинство – они создают полную иллюзию римского театра, в котором зрители располагались сверху, на высоких трибунах.

Когда смотришь с высокого бортика бассейна на кровавую драму, разворачивающуюся на его кафельном дне, и вопросительный взгляд того, кто оказался сильнее, требует твоего мнения по поводу судьбы распростертого у его ног соперника, понимаешь, что чувствовали римские патриции, трясущие кулаками с опущенными книзу большими пальцами. Понимаешь, чего они ждали.

Они хотели увидеть то, ради чего собирались в театре, главную героиню спектакля.

И приглашали ее на выход уткнутыми в землю большими пальцами и криками:

Убей его!.

Бои, которые устраивал Крестный, как и бои гладиаторов в Древнем Риме, были бенефисами смерти.

Он заставлял своих «мальчиков» убивать друг друга, и порой напряженно прислушивался к себе, не зная, какой исход поединка более желателен для него.

Они все были его воспитанниками, некоторых он знал годами, успел к ним привыкнуть, нельзя сказать, чтобы полюбить, но привязаться.

Наконец, во всех них он вкладывал деньги и немалые. Обучение даже одного профессионального киллера стоит недешево, а тут их десяток.

Хотя, правильнее говорить не об обучении, а о воспитании, считал Крестный. Обучить можно и медведя, выдрессировать его так, что он будет вести себя, в точности, как человек.

Но воспитать из медведя человека невозможно. Сделать зверя человеком под силу только господу Богу и теории эволюции Дарвина.

Зато можно из человека воспитать зверя.

Не обучить звериным повадкам и приемам, а именно воспитать.

Крестный часто размышлял над разницей между обучением и воспитанием. Потому что, он был талантливым педагогом и к вопросам педагогической теории у него был не схоластический интерес, не праздное любопытство, это была потребность в осмыслении своих действий талантливого и многоопытного педагога-практика.

…Крестный сидел с Иваном у края пустого бассейна, в котором уже, наверное лет пять не бывало воды, но захламиться сильно он еще не успел, и пытался растолковать ему принципы своей работы.

– Пойми, Ваня, мне будет одинаково жаль потерять любого из них.

Он указал рукой на десятку сидящих у противоположного края бассейна на обшарпанной спортивной скамье обнаженных бойцов.

– Каждый из них у меня не меньше года. И каждый для меня почти как сын. Маленький и несмышленый. Но который вырастет и займет свое законное место среди моих взрослых сыновей. У меня их сорок…

– У тебя были дети? – перебил его Иван. – Твои, собственные?

– Не отвлекайся, Ваня. И меня не отвлекай, – Крестный поморщился и замолчал, сбившись с мысли.

Впрочем, пауза была лишь секундной.

– Были, – ответил Крестный Ивану. – Один. Он умер. Не буду рассказывать, как. При каких обстоятельствах. Расскажу как-нибудь в следующий раз. Я очень надеюсь, что у нас он еще будет.

– А я не надеюсь, – вновь перебил его Иван. – Я просто знаю.

– Ты только не хвались, Ваня. Ребятишки у меня способные. Ты сам сейчас увидишь. У них сегодня что-то вроде экзамена. Дисциплина называется – «голыми руками». Сейчас они будут спускаться туда, – он показал на бассейн, – парами и пытаться убить друг друга. Экзамен сдаст тот, кто останется в живых.

Иван рассмеялся.

– Ты притащил меня сюда, чтобы я переломал твоим пацанам шеи?

– Ваня, не держи меня за идиота.

Мясистый нос Крестного вновь сморщился, словно от дурного запаха.

– Я десятки лет занимаюсь этим делом и умею отличить студента от преподавателя. Мы с тобой сегодня – жюри. Будем принимать экзамен. Но только сегодня. И до тебя дело дойдет. Но ты, конечно, будешь иметь его не с этими сопливыми ребятишками. Это же младшая группа. Сосунки… У меня есть ребята и повзрослее. Не торопись, время у нас есть. Я уже такой старый, что не могу бегать быстро, как молодой сайгак. И думать быстро не могу. Я живу медленно.

Иван, продолжая смеяться, примирительно похлопал его по плечу.

– Правила сдачи экзамена очень просты, – продолжал Крестный. – Вниз спускаются двое. Обратно поднимается только один. Драться можно только голыми руками. Впрочем, можно и ногами, и головой, и задницей – всем телом. Но чтобы больше – ничего, даже одежды.

– Глупо это, – сказал Иван. – Зачем?

– Не так уж и глупо, Ваня, – Крестный усмехнулся. – Я ведь должен быть не только жестоким, но и справедливым. Как судьба. А перед судьбой мы все – голые. В чем мать родила. В чем пришли на свет, в том и уходим. Не спрашивая, зачем пришли, не зная, почему уходим.

– Сегодня пятеро из них уйдут, – продолжал он. – Знал бы ты, какие огромные деньги я на все это удовольствие трачу.

Крестный вздохнул.

– Каждый из них получает стипендию. Сегодня пятеро будут «лишены» стипендии, но сэкономить на этом мне ничего не удастся. Пятерым, сдавшим экзамен, стипендия будет увеличена вдвое.

– Впрочем, что это я разнылся, – усмехнулся Крестный. – Я же сам все это придумал.

Крестный предоставил Ивану право самому выбрать первую пару.

Они с Крестным встали и медленно обошли бассейн вдоль бортика.

Бойцы при их приближении тоже поднялись.

Они были обнажены. Полностью. На груди и спине каждого белой люминесцентной краской были нарисованы цифры – от одного до десяти.

– Ребятки, – сказал им Крестный, когда подошел совсем близко, – сегодня у вас трудный день. Вы шли к нему целый год. Я верю, что каждый из вас готов сдать этот экзамен. Но я знаю, что сдадут его только пятеро. И вы тоже это знаете. И те пятеро, кому не повезет, тоже знают об этом. Принимать экзамен будем мы вдвоем – вот с ним.

Крестный показал рукой на Ивана.

– Нас вы все знаете, – продолжал он. – Но так уж положено, надо представить членов Жюри: Я – Крестный, ваш отец и бог. А это – Иван, «Отмороженный», на счету у которого Белоглазов, Кроносов и многие другие, не менее известные покойники. Вы должны понимать это сами, но всегда говорю за вас ваши мысли вслух – быть похожим на него – честь для вас. Все. Больше вам знать не нужно. Сейчас мы объявим первую пару.

Они вернулись на свои кресла.

Крестный налил полстакана себе «Канадского клуба» с содовой.

Иван отказался.

Он хоть и доверял Крестному – раз тот сказал, что сегодня никаких неожиданностей для Ивана не будет, значит их не будет, – но ведь зачем-то же Крестный его сюда привез. Не сегодня, так завтра, но готовым нужно быть постоянно. Никакого алкоголя.

– Ну? – Крестный нетерпеливо-вопросительно взглянул на Ивана.

– Первый и пятый, – ответил тот.

Крестный поднял руки, показывая пальцами правой единицу, а левой – пятерку.

На противоположной стороне со скамеечки поднялись двое обнаженных мужчин и по двум разным лесенкам, спустились на кафельное дно.

Первого Иван выбрал машинально, просто потому, что он первый и первым попался Ивану на глаза. Потому, что он был такой же, как все остальные.

А вот Пятого – специально, за отдаленное сходство с самим Крестным.

Бассейн базы отдыха бывшего управления ирригационных сооружений Москвы и Московской области бал построен в тридцатых годах и предназначался для плавания. Поэтому прыжковых вышек его проект не предусматривал, а дно бассейна было ровным.

Лет тридцать назад управление было ликвидировано, и база отдыха переходила с баланса на баланс, пока не оказалась совсем никому не нужна: ежегодный ремонт требовал больших затрат, а проблему организации отдыха большинство москвичей стало решать индивидуально, особенно в последние два-три года.

Наружные сооружения сильно обветшали – футбольное поле заросло бурьяном в рост человека, вышка для прыжков с парашютом перекосилась как Пизанская башня. Спортплощадки с гимнастическими снарядами так заросли кустарником, что отыскать турник, например, можно было только стукнувшись о его перекладину лбом.

Внутри крытого бассейна обстановка сохранилась гораздо лучше. Кафель был цел, скамейки, хоть и облезли, но были еще вполне пригодными.

Работало даже электрическое освещение, нужды в котором, впрочем, не было, так как через стеклянную крышу проникало вполне достаточно света.

Первый и Пятый стояли на дне бассейна метрах в пяти друг от друга, ожидая сигнала.

Крестный высморкался и махнул рукой.

Они продолжали стоять неподвижно, но поединок уже начался.

Это ничем не напоминало кинематографические бои Ван Дама, Ли Чанга и других голивудских «китайцев». Хотя всеми этими эффектными ударами ногами по морде, прыжками-сальто и острыми, «рентгеновскими» взглядами и Первый, и Пятый владели не хуже самого Ван Дама.

Просто сейчас все это было ни к чему.

Им не нужно было противника ни запугивать, ни деморализовывать, это было лишнее. Первый и пятый слишком хорошо знали друг друга. Никакой разведки не требовалось – только действия направленные на поражение, а не изучение противника.

Первый и Пятый не раз встречались в тренировочных боях и счет в этих встречах был равный.

Первый имел некоторое изначальное преимущество, данное от природы, – чуть более длинные руки и, соответственно, возможность достать Пятого немного раньше, чем тот достанет его.

Но Пятый был явно сильнее – накаченная фигура, вздувшиеся мускулы, гири-кулаки – все говорило в пользу его преимущества в силе над Первым.

Его задача – укоротить длинные руки Первого, и тогда он победил.

Сближение начал Пятый, спокойными, неширокими шагами пытаясь приблизиться к противнику. Но тот столь же спокойно отодвигался, синхронными шагами сохраняя постоянную дистанцию между ними.

Так продолжалось несколько минут, и Пятый, вероятно был уже дезориентирован постоянностью дистанции. На это, наверное, и была нацелена тактика Первого.

Иван четко уловил начало атаки.

На один из шагов Пятого Первый не ответил движением назад и остался на месте.

Пятый сделал еще шаг вперед, может быть, машинально, но, может быть, так и было предусмотрено в его атакующем плане.

Дистанция сократилась до трех шагов.

Но следующие движение Пятого к сближению было остановлено мощной контратакой Первого.

Сделав движение корпусом вниз и обозначив своей цель колени Пятого, Первый резко оттолкнулся от кафеля и ушел вверх от мгновенно отреагировавших на его первое движение мощных рук Пятого.

Иван уже понял замысел атаки Первого: усыпив бдительность противника и сумев уйти от его защитной реакции, Первый получал своеобразную «зеленую волну» для своих атак. Нужно было только всякий раз на мгновение опережать ответ Пятого и каждое мгновение ставить ему новую и новую задачу для защиты.

И с каждым новым таким шагом разворачивать Пятого в удобную для себя позицию, чтобы можно было провести удар на поражение и закончить бой.

Иван видел, что Пятый уже, фактически, выполняет то, что диктует ему Первый своими атаками.

Иван уже решил, что знает, чем этот поединок кончится, и ему заранее стало скучно. Но Пятый сумел привлечь его внимание.

Первый летал вокруг Пятого, как туча комаров.

Поединок шел в таком темпе, что, казалось, Первый атакует сразу с нескольких сторон. Пятый едва успевал поворачиваться в нужную сторону.

Ивану все это уже надоело и он только ждал, каким именно способом Первый его прикончит. В том, что эти ребята умеют убивать голыми руками не хуже него самого, Иван не сомневался.

Иван пропустил момент, в который Пятый сделал что-то нелогичное, не вписывающееся в здравый смысл защиты, которую навязал ему Первый.

Иван как раз зевнул и не увидел, как вместо того, чтобы защититься от очередной угрозы Первого, Пятый совершенно нелогично и непонятно просто пошел навстречу этому его движению.

И тут Первый показал, что он, по сути дела, не готов к такому серьезному испытанию, как экзамен, устроенный Крестным.

Вместо того, чтобы воспользоваться изменением в тактике противника и закончить поражающим приемом именно ту атаку, которую он только что начал, Первый по инерции «проскочил» дальше и не успел в ответ изменить свою уже давшую сбой тактику.

Он как полный идиот остановил движение своих сдвоенных в этот момент рук к черепу противника, хотя тот был полностью открыт, и начал заходить на новую атаку, которую запланировал заранее. Но тем самым потерял темп и из победителя, которым себя уже ощущал, превратился в неудачника, двоечника, провалившего экзамен.

Когда Иван закрыл зевающий рот и открыл прищуренные на мгновение глаза, он успел заметить на лице Пятого презрительную улыбку.

Вероятно, улыбка адресована была сопернику, подумал Иван.

Кому же еще?

Крестному? Ивану?

Пятый улыбался, когда двинулся вслед за начинающим никому не нужную и никому не опасную свою последнюю атаку. Это была атака на пустоту, потому что Пятый уже фактически исчез из его поля зрения, и воспользовавшись своей свободой, оказался за спиной у Первого, сам повернувшись спиной к нему.

Иван недоумевал, глядя, как Пятый прогибается назад и обхватывает своими огромными руками Первого за бедра и колени.

Однако Пятый знал, что делает.

Схватив Первого, он начал резко выпрямляться, держа того в руках. Не известно, успел ли Первый сообразить, что сейчас произойдет, но он судорожно задергал руками и ногами, что, впрочем, не повлияло на эффективность приема, которым заканчивал бой Пятый.

Первый в его руках мелькнул в высшей точке над его головой и со все усиливающейся скоростью начал стремительное движение вниз.

Пятый резко согнулся вперед, немного присел и с хрустом вогнал Первого черепом в кафельный пол.

Головы у того не осталось.

Пятый стоял, широко раздвинув ноги, и придерживал обеими руками стоящее вертикально столбом тело Первого, опирающееся плечами о кафель. Под ногами Пятого медленно расползалась кроваво-белесая масса, только что заполнявшая голову Первого.