Текст книги "Танцы в лабиринте"

34

Вернувшись, наконец, к себе домой, Петр Волков застал Адашева-Гурского и Элис сидящими на кухне и пьющими кофе.

– Ну? – вскинул на него глаза Гурский.

– Что «ну»? – Петр бросил спортивную сумку под вешалку. – Ничего хорошего. Мужик этот на самом деле не знает, где Жаклин искать. У него дома ей дерьма какого-то по вене прогнали, чтоб память отшибло, а потом у метро оставили. Без документов. Чтобы она даже за свое собственное имя зацепиться не смогла.

– Что значит «дерьма по вене прогнали»? – не понял Гурский.

– Саш, ну что ты, как ребенок, честное слово?.. Ну… всякие препараты бывают. Пентатол, например, некий раньше был. Если им втрескать хорошенько… отшибало память прилично, на какое-то время. А сейчас даже уж и не знаю, наверняка покруче что-нибудь уже изобрели.

– Так это, выходит…

– Я не знаю, Саша. Всякая-разная химия такая, она не по нашему ведомству. Нам она ни к чему была. Этим «контора» баловалась в свое время. Зачем человека убирать? Тресь ему по вене, и готово дело, гуляй на все четыре стороны. Что есть личность? Сумма воспоминаний…

– Не только.

– Ну хорошо, не только, но… не в том, короче, дело, – Волков опустился на стул. – Устал я. Ребята, давайте спать, а? Ночь на дворе. Элис, я вам в гостиной на диване постелю. А нам с тобой вместе придется, в спальне. У меня кровать широкая, поместимся. Или у вас иные соображения, в свете последних… так сказать, совместно пережитых обстоятельств?

Элис обожгла Волкова взглядом и поднялась из-за стола.

– Герке позвонить надо, – сказал Гурский. – Он небось волнуется.

– А ты что, не звонил? – устало взглянул на него Петр.

– Нет. Я тебя ждал. Думал, ты что-нибудь узнаешь.

– Элис, извините, я уже, честно говоря, ничего не соображаю. Пойдемте, я вам чистое полотенце дам и халат, если хотите. А утром, на свежую голову, прикинем, что к чему… – Волков вместе с девушкой вышел из кухни.

Гурский прошел в гостиную и, сняв телефонную трубку, набрал номер.

– Алло, – ответил Герман.

– Привет, это я, – сказал Александр.

– Ты где?

– У Петра. Элис тоже здесь, не волнуйся.

– Ну? И… как там дела?

– Хреново.

– А чего так?

– Потом, завтра расскажу. Тачка твоя здесь, у Петра возле дома.

– А… монтировка? Двойная такая?

– Слушай… я ее, по-моему, потерял. Я ей там, на даче, доски отдирал, а потом…

– Да нет, я не про ту. Я про другую, которая у меня под сиденьем лежала.

– А, эта… Нет. Все в порядке. Цела.

– Ну так и чего, Элис там у вас остается, что ли?

– Да. Поздновато уже. Давай, завтра увидимся. Мы спать ложимся.

– Ну пока. Алису не прихватывай.

– Почему?

– У нее жених, имей совесть.

– Ладно, маму не надо парить.

– Сам дурак.

– Пока.

– Спокойной ночи.

35

Воскресным утром Петр, Гурский и Элис сидели на кухне волковской квартиры.

Элис помешивала ложечкой сахар в чашке кофе, Петр жарил яичницу с ветчиной, Гурский намазывал горячие тосты сливочным маслом. Все молчали.

– В розыск надо подавать, – не выдержал первым Волков. – Заявлять в менты и подавать в федеральный розыск. Я другого пути не вижу.

– Да, – пожал плечами Адашев-Гурский, – наверное. Алиса, ты как считаешь?

– Не знаю, – Элис смотрела в свою чашку. – Может быть… да.

– Ну а что? – Петр раскладывал яичницу по тарелкам. – Ну хорошо, я пойду к Деду, дам расклад, он мне людей выделит, а дальше-то что? Ни концов, ни зацепок. Кого искать? Где? Вы вообразите себе на секунду – стоит у метро девчонка, вокруг толпы людей, а она вообще… себя не помнит. Где она сейчас, вот в данный момент, оказаться уже может? А? Тут же, я уж теперь и не знаю сколько – пять миллионов, шесть, семь, если с окрестностями да с приезжими считать… И каждый ее за руку мог взять и за собой повести. А она про себя ничего толком сказать не может. Да ее вся милиция России может теперь годами искать и не найти. Это ж Вавилон разноязыкий. Кстати, еще неизвестно, что у нее с теперь с головой и говорит ли она вообще. А если и говорит, то на каком языке и с каким акцентом…

– С татаро-венгерским, – машинально сказал Адашев-Гурский, задумался, сглотнул кусочек яичницы, положил вилку на тарелку и поднял взгляд на Петра.

– Ну, и чего ты на меня прищурки свои выставил?

– Петя, – Гурский поднялся из-за стола, – погоди-ка…

Он вышел из кухни, снял в гостиной телефонную трубку и стал накручивать диск. Постоял, слушая длинные гудки, положил трубку на место и вернулся на кухню.

– Ты чего вскочил? – спросил Волков.

– Там никто трубку не снимает. Спят еще, наверно. А могли вообще телефон выключить. Ехать надо.

– Куда?

– Да… ты не знаешь. Ребята, кончайте с этим завтраком, поехали. Я ни в чем не уверен, конечно, но… шанс есть. Так мне кажется. Алиса, Джеки какая сама из себя, беленькая?

– Сейчас да. Раньше был другой… цвет.

– Все, – Гурский крепко положил руку на стол. – Встали и поехали.

– Куда хоть ехать-то? – Волков допивал кофе.

– На Васильевский, куда еще…

36

У Леона долго не открывали.

Адашев-Гурский давил и давил на кнопку дверного звонка, движимый неожиданно осенившей его догадкой. Наконец, дверь отворилась, и на пороге возник хозяин дома с чуть помятым, несущим на себе сложный отпечаток складок подушки лицом, одетый в белую ночную рубашку до пят.

– Саша… – пробормотал он, заспанно моргая. – Что же вы ни свет ни заря…

– Да будет вам, Леон, уж день вовсю.

– Что вы говорите? А мы тут еще спим, как из пушки… Вчера засиделись. Вот буквально пару часов назад… Что ж вы все в дверях-то стоите? Проходите.

Заперев за гостями дверь, Леон жестом пригласил их на кухню и, не открывая глаз, прошлепал босыми ногами следом. Там он раскрыл шкафчик и достал из него початую бутылку коньяка.

– Господа, кофе не желаете? – взглянул он на бутылку. – Да вы присаживайтесь, располагайтесь… в любом случае. Дама, вероятно, предпочитает со сливками? Саша, – с трудом приподняв голову, он мотнул ею в сторону холодильника, – вы ведь знаете, где что лежит. Позаботьтесь, пожалуйста, будьте за хозяина, я сам что-то не в силах.

Леон опустился на кухонный табурет, обнял, прижав к груди, бутылку обеими руками, уронил голову на грудь и заснул.

Волков глубоко втянул носом воздух, присел к столу, расстегнул куртку, достал сигареты, закурил, сделал затяжку, выпустил дым, взглянул направо-налево, затем на спящего Леона и, повернувшись к Гурскому, улыбнулся:

– Слушай, а мне здесь нравится. Нет, честно. Элис, вы присаживайтесь. Сань, может, ты и на самом деле, это… кофейку барышне, со сливками. Пока то да се.

– Да это запросто, – вздохнул Гурский, глядя на Леона.

Он вышел в переднюю, снял с себя куртку, повесил ее в стенной шкаф и, вернувшись на кухню, взялся за кофеварку.

– Только какие тут могут быть «то да се»?

– Ну… кто ж его знает, – пожал плечами Петр. – Не пойдем же мы сами по комнатам, если там спят. И хозяин вон тоже спит.

– Нет, – не открывая глаз, качнул головой Леон. – Вы ошибаетесь. Я весь к вашим услугам. И я все слышу.

– Леон, – Гурский поставил кофеварку на огонь, – а… можно было бы увидеть Лизу?

– Да, – Леон кивнул, раскрыл глаза, и на его лицо легла печать скорби, – я виноват, вы правы. Это не я повел ее впервые в школу с букетом цветов. Я не делил вместе с нею восторгов и отчаяния ее первой девственной влюбленности, которую бы она со стыдливым трепетом скрывала ото всех, а потом… прильнув к моей груди, излила бы слезами. Я не возил ее на летние каникулы в Коктебель, где ее обнаженное тело искрилось бы в лучах солнца, а я бы смотрел, как капельки пота дрожат… дрожат на… – Глаза Леона наполнились слезами, голос прервался, и он замолчал.

– Оба-на, Шурок! – вошел на кухню Анатолий. – И не один, как я погляжу. А я там слышу… Что пьем? Леон… что мой родной? Чего взгрустнул-то? А?

– Вы знаете, Саша, – Леон смахнул слезу, утер нос подолом ночной рубашки и посмотрел на Гурского. – Ведь я ей все-таки открылся. Девочка должна знать правду. Господи, как тяжело…

– А где Лиза? – Гурский разливал кофе по чашкам.

– Убежала, – горестно произнес Леон. – В ночь. Где она теперь, бедненькая моя? Ведь у нее же, кроме меня, никого на всем белом свете…

– Убежала? После того, как вы ей открылись?

– Да. Но… Саша, я чудовище…

– Леон, дружочек мой удивительный, – Анатолий погладил Леона по голове, – не наговаривай на себя.

– Нет, вы не понимаете. Я ей открылся, но перед тем мы имели близость. Она уже такая взрослая… и моя любовь к ней… Как это чудовищно! Как чудовищно несправедливо – обрести вдруг родную дочь и вновь утратить. Теперь уже навсегда. Что с нами делает судьба, как ломает… прямо по живому… – Леон уронил голову на грудь и горько разрыдался.

Волков, Элис и Анатолий переглянулись. Адашев-Гурский склонил голову к плечу и с искренним любопытством смотрел на Леона. Леон рыдал.

– Леон, – склонился к нему Анатолий, – да будет тебе.

– Толя, – поднял голову Леон, – вам не понять этой боли.

Анатолий распрямился, обернулся к Гурско-му и развел руки:

– Нет, я просто отказываюсь что-либо понимать… Что случилось-то?

– Инцест, – пожал плечами Гурский.

– Иди ты? – недоверчиво взглянул на него Анатолий. – Так Лиза, она… Опаньки! Так это же дело надо отметить!

Он раскрыл шкафчик, вынул из него рюмки, поставил на стол и наполнил коньяком.

– Вспомним почитаемых нами патриархов, – поднял он свою рюмку, – Лота, в частности, и дщерей его. Или нет, не Лота, у того жена дура была, обернулась и окаменела. Сань, а кого мы там почитаем из Ветхого Завета, ну… который пьяненький был, а дщери его родные к нему подкрались и его трахнули?

– Лота. Только они же его сами и напоили, а уже потом трахнули. Для пользы дела. Для продолжения рода.

– О! И Господь никого из них не покарал. Слышь, Леон, есть, выходит, юридический прецедент. А у зверюшек это вообще сплошь и рядом. И ничего. Лайф из лайф! Чего убиваться-то? А забьемся, она вернется, а? Не, ну забьемся? Она ж тебя любит. Папа не папа, какая, хер, разница в ее-то уже возрасте? Меня не любит, а тебя любит. Заканчивай горевать.

– А меня? – завернувшись в простыню, на кухню вошел Рим.

– О! – ткнул в него пальцем Анатолий. – И его не любит. А ведь он тоже домогался. Признайся, домогался?

– Домогался, – глубоко вздохнув, Рим сокрушенно кивнул всклокоченной головой, – но потерпел фиаско. А теперь и не жалею.

– Почему?

– Ну… это было бы неправильно. Я был пьян, и мной владела животная похоть.

– Был отвергнут?

– Был, – кивнул Рим. – А никто, случайно, одежды моей не видел?

– Господи… – Леон потянулся к рюмке. – Рим, а в ванной вы не смотрели?

– Ой, да… что ж это я… второй уж день подряд…– Рим повернулся и вышел из кухни.

– Леон, – отхлебнул из чашки глоток кофе Гурский. – Вы…

– Зы-зы-зы! Стоп-стоп… – Анатолий поднял рюмку и обвел взглядом присутствующих. – Тост возник экспромтом, прямо вот, ну как будто бы стрельнуло… Тока тихо, селанс, ладно? Ля, пацаны, произношу, готовы воспринять? Во: «А за странную любовь!» А? Не, ну а ничего, а? Патриарха же с дочерьми его Господь прямо на месте исполнения греха не испепелил беспощадно, так? Они ж для пользы дела… это… дрючились, порядок закона вещей нарушая. Ну? А мы-то? Мы ж тоже… громоздим и громоздим одно на другое, и с утра, и до самого вечера, ну пока уже все… финиш, короче, пока ни придет. Но все это не корысти же ради. Ведь не ради же грошика, на самом-то деле. Что ж мы, олигархи какие нерусские, прости меня Господи. Ведь мы же все это для того, чтобы оно как лучше… в конечном итоге выпупелось. Ну… чтобы для всех, кого мы любим. Разве не так, а? Ну хорошо, не все пупырки с пу-пырками, другой раз склеиваются, согласен. Но ведь… пацанчики мои родненькие, ведь без слез-то я на вас и смотреть-то даже и не могу. Только без обид, ладно? Ведь это ж… Ведь, глядишь, и к нам Господь, ну… потом… милостив все-таки будет, а? Ведь, дружочки мои удивительные, ну что всех нас с вами крючит да карячит по жизни? Без обид, хорошо, а? Ну? Ведь любовь же, в конечном итоге! Я не прав? Нет, я не прав разве? Только, правда, она у нас какая-то странная. Вот так вот это вот… А ничего я завернул, а? Только без обид, же ву при… Вотр сантэ. Ага.

– А я за это выпью, – Волков взял рюмку. – Вперед.

Петр и Анатолий чокнулись с Леоном, который, сделав над собой видимое усилие, слабо им улыбнулся. Они выпили.

– Уа-ау! Джизис Крайс!.. – уронила на блюдце чашку с кофе Элис. – Джеки… Все обернулись к кухонной двери. В дверях, сонно жмурясь и зябко пряча руки в длинные рукава теплой ночной рубашки, шаркая ногами, обутыми в большие мягкие тапочки с помпонами, появилась Лиза.

– Приветик… – сказала она, смешно сморщилась и широко улыбнулась.

– Этого просто не может быть, – упрямо мотал головой Леон. – Это невозможно! Это чудовищное недоразумение. У меня же есть письмо от ее матери, в котором она… это же ее последняя воля! Она в нем говорит, что открылась дочери и просит меня о том же. Лиза привезла его нераспечатанным, она даже и не знала, что мать, отправив девочку ко мне, ушла из жизни! Что открылась ей пред самой своей смертью! Здесь оно где-то, это письмо, в доме, я его найду. Я готов предъявить его любому суду! С девочкой случилось несчастье, она утратила память, но ведь я же ее отец! Я же ей все рассказал. Не сразу, конечно, ребенка же нужно было подготовить! Нет… Это чудовищная ошибка. Лиза, девочка моя, ну скажи, разве я не прав? Разве тебе плохо у меня? Ну ведь хорошо, правда?

– Хорошо, – растерянно глядя на Элис, пролепетала Лиза.

– Джеки… – Элис смотрела на нее широко раскрытыми агатовыми глазами. – Джеки… Итс меднес…

– Элис, помоги ей одеться. – Адашев-Гур-ский взял хозяина дома под локоть и отвел в сторонку. – Леон, вы не должны препятствовать.

– У вас никогда не было своих детей. Вам не понять отцовских чувств. У меня ведь сердце разрывается. Да! Пусть я никогда не видел ее прежде, но я уже успел к ней привязаться. А… зов крови? Его куда девать? Это что, по-вашему, пустой звук? Пустой звук, по-вашему, да?

– Ле-о-он!.. – Гурский помахал перед его лицом раскрытой ладонью. – Это я. Как вы себя чувствуете? Вы меня узнаете?

– Конечно, Я абсолютно трезв. Саша… ведь вы же единственный, кому я открыл эту тайну. Самому первому. Неужели вы не помните? Ведь дочь она мне… И мать ее погибла трагически. И у девочки, кроме меня, никого теперь на всем белом свете…

– Хорошо, – вздохнул Гурский. – Мы с вами это знаем. Но, поскольку возникли вопросы, вы ведь позволите уточнить кое-какие детали?

– Безусловно. Уточняйте, я готов.

– То есть вы не против?

– Ну разумеется, ни сколько.

– Хорошо. Мы, в таком случае, Лизу заберем на время с собой. Можно?

– Я пойду с вами, – Леон двинулся к двери.

– Леон, в этой рубашке вы по улице и двух шагов не пройдете.

– Почему?

– Вас арестуют.

– Полагаете?

– Определенно.

– И что же мне прикажете делать?

– Мы сейчас заберем Лизу с собой, – терпеливо втолковывал Адашев-Гурский. – Вы останетесь дома, с гостями. Мы уточним кое-какие детали, и потом я к вам вернусь.

– Обещаете?

– Леон, даю вам слово, что вернусь. Вы мне верите?

– Да. Вам, Саша, я 'верю.

– Вот и хорошо. Петя, – обернулся Гурский к Волкову, – постучись в комнату, взгляни – она там оделась наконец? Сколько ждать-то?

– Так там же Алиса с ней.

– Ну и что?

– Элис, – подошел к двери одной из комнат Волков. – Вы там как, долго еще?

Дверь отворилась, из комнаты вышла растерянная Элис и, вслед за нею Лиза, которая шагнула к Леону и обвила руками его шею.

– Лизонька, девочка… – Леон прижал ее к груди.

– А ведь они похожи, – обернулся к выходящему из ванной Риму Анатолий. – Правда?

– А как же иначе, – задумчиво качнул головой Рим, – гены…

– Так. Все. Поехали. – Гурский отпирал входную дверь.

– Всего доброго, господа, – кивнул остающимся Волков. – Приятно было познакомиться.

– Аналогично…– пожал плечами Анатолий.

– Я так думаю, – взглянул на Элис, усаживаясь в волковский джип, Адашев-Гурский, – что мы сейчас к Герману?

– Да, – кивнула она. – В общежитие не надо… пока.

– Уж наверное… – Петр завел двигатель и воткнул передачу.

– Слушай, – затормозив у подворотни Геркиного двора, что на Среднем проспекте Василь-евского острова, возле магазина «Джинн», Петр обернулся к Гурскому, – совсем из головы вылетело… Я же нашел ключи твои. Но, со всей этой канителью, опять дома забыл. Вы давайте к Герману сейчас идите, а я сгоняю и вернусь.

– Так а… что мне там делать-то? Давай, сейчас Герку захватим, заедем к тебе. Я ключи возьму, он – тачку свою. И разбежимся.

– Нет, – Волков взглянул на часы. – Извини, мне вот прямо уже сейчас еще в одно место нужно. Это мои дела, ну… чего объяснять? Ждите меня, короче, у Германа. Я позвоню на базу, ему мои ребята тачку прямо к дому подгонят. Давай. Я быстро.

– Ну давай, – Гурский открыл дверь и вышел из машины.

37

«Вот ведь как бывает, – думал Петр Волков, поворачивая с Университетской набережной направо, на Дворцовый мост. – Живешь себе, книжки всякие читаешь, людей выслушиваешь и считаешь, что все про все тебе известно, все ты уже знаешь. Неточно, правда, в общих чертах, но… Чем таким тебя, в принципе, удивить можно? Хвост у коровы растет книзу. Монгольфьер поднимается кверху, потому что в нем горячий воздух. Кто про коровий хвост сказал? Хемингвей. О! И это знаем. Помним, короче говоря. А кто его Хемингвеем называл? Набоков. И это знаем. Читали. А вот поди ж ты… Лиза. Или Джеки. Она теперь кто? А как она к Леону на шею-то кинулась…»

Он переехал мост, постоял на красном свете светофора, пересек Дворцовую площадь и покатил по Невскому проспекту.

«Хорошо им всем, – посмотрел он на заполненные людьми тротуары. – Живут себе и в ус не дуют. Что ж мне-то Господь хвост так прищемил? Чего мне неймется? Ну давай прикинем – берется нормальная баба (только хорошенькая, естественно, иначе на нее не встанет), и мы на ней женимся. Так? Она, значит, сейчас дома у нас сидит, ждет нас, еду готовит. Па-а-атом, значит… я приезжаю домой, а она уже там. Сидит. И… и она мне говорит: „Здравствуй, любимый! А что так поздно? И что это за люди у нас сегодня ночевали? Тебе тут звонил кто-то, я сказала, что тебя нет дома. Они спросили, когда ты будешь, я сказала – не знаю. А они сказали, что это ничего, они тебя у парадной подождут, такие странные… Раздевайся быстрее, я винегрет сделала“. Ну? Во-первых, винегрет я ненавижу. А во-вторых… да пошла бы ты на хер, дура!»

Волков повернул по стрелке на улицу Марата.

«Да, да, согласен. Не все, которые хорошенькие, дуры. Так ведь, если хорошенькая и не дура, то, значит, блядища. С этим мы уже столкнулись. И то сказать, красивая, да умная… на фига я ей сдался со своими заморочками? А готовлю я и сам весьма прилично. Гурский, правда, лучше. Этого у него не отнять. Но не жениться же на нем, на самом-то деле. А про то, что в старости, дескать, стакан воды некому подать будет… Так до нее еще дожить нужно, до этой самой старости. Вон, как я на складе лоханулся. А Гурский на даче. Так что…»

Он въехал в Поварской переулок, остановился у дома четырнадцать и заглушил мотор.

«Что же за мысль у меня была? Хорошая какая-то ведь мысль… Лиза эта, которая Джеки… Я, Гурский в погребе… А ведь грохнули бы их. Как пить дать. Если б я этих пацанов не взял, и приехали бы они туда, на дачу. Парфен да Жигун. Точно грохнули бы. И там же и закопали, в погребе. А меня на складе. Ну так что ж… все под Богом ходим. А! Вот! Вот чего! Под Богом мы все ходим. Под Господом нашим, Спасителем. И не хер из себя чего-то там корчить. На все его воля. Если в тебя стреляют, на оборотку имеешь право, тут и думать нечего. А так… Да пусть они все живут, как хотят! Господь им судья. Ему виднее».

Волков вышел из машины и вошел в парадную.

– Петр Сергеич? – слегка пошатнувшись, кап-два попытался вытянуть руки по швам. – Не ждал. Предполагал секретный вызов.

– Ситуация изменилась.

– Готов ко всему. По всей строгости закона.

– Можно войти?

– Так точно, – Седов отступил в сторонку. – Виноват.

Петр вошел и запер за собой дверь.

– Прошу, – кавторанг взмахнул длинной рукой в сторону гостиной.

– Спасибо. – Волков зашел в комнату и опустился на стул у стола. – Продолжаете выпивать?

– Никак нет. Опохмеляюсь. В соответствии с флотской традицией. С петровских времен тянется. Не вправе допустить, чтоб пресеклась.

– Достойно.

– Хлобыстнете грамульку?

– А давайте.

– Есть. – Седов вышел на кухню и вернулся с граненым стаканом, громадным вяленым лешем и пепельницей.

– Вы что же, совсем не курите? – Петр неуверенно крутил в руках сигаретную пачку.

– Так ведь к этому делу смолоду приучаются. А я с юных лет на подводных пароходах… Но вы курите. Это ничего.

– Спасибо, – Петр прикурил сигарету.

– Вот сейчас это дело уговорим, – кавторанг разливал водку по стаканам, – потом в баньку сходим осторожно, ну пивка, разве что после баньки, а уж беленькой больше ни-ни. Вы рыбу ешьте, в ней фосфор. Это мне наши прислали, с Волги. Целый мешок. Пьем?

– Пьем, – кивнул Волков.

– За победу?

– За победу.

– Ура?

– Вперед.

Они чокнулись, выпили и, крякнув, поставили стаканы на стол.

– Петр Сергеич. – Седов утер рот тыльной стороной руки.

– Да?

– У меня к вам вопрос. Только честно, как офицер офицеру, можно?

– Конечно.

– Меня расстреляют?

– За что?

– Ну… за измену Родине.

– А вы изменили?

– Пока нет.

– Значит, пока не расстреляют.

– Годится. Выпьем?

– Выпьем.

Седов оторвал жирный кусок рыбьего мяса, положил перед Петром, налил водку в стаканы и поставил бутылку на стол.

– За что пьем?

– Вообще-то Пасха сегодня, – глядя в стакан, сказал Волков.

– Ага-а! Точно… Теща же заходила! А ну погоди. – Кавторанг вышел из комнаты и вернулся с небольшой миской крашеных яиц. – А у меня и из головы вон. У нас тут церковь рядом, ну… в которую Достоевский захаживал, Федор Михалыч, вот она туда святить ходила, еще вчера. Мне занесла, а остальное – жене, в больницу. Ну что, Христос Воскресе?

– Воистину.

– Целоваться-то нам вроде… а?

– Да не с руки как-то.

– Ладно, – кап-два поднял стакан. – Отгуляла бесовня, прищемили ей яйца. Ура!

– Поехали.

Они выпили и, кокнув крашении об стол, стали их чистить.

– Денис Григорьевич, – съев яйцо, Волков вынул из кармана бумажник, достал из него цветную фотографию и протянул Седову. – Кого вы здесь знаете?

– Ну-ка дай-ка, – тот протянул руку. – Так вот же! – ткнул он в снимок твердым пальцем. – Вот. Это мой связник.

– Кто? – Петр поднялся со стула, обошел стол и наклонился над глянцевым фото.

– Вот этот? – указал он на Славу.

– Да нет, этого я вообще не знаю. Вот она. – И Седов указал пальцем на одну из девушек, в которой Петр узнал Жаклин.

– Она? Вот эта вот девушка?

– Ну да. А кто же еще?

– Так вы же говорили «связник»… А! Ну конечно…

– Так она и есть связник. Когда это… авария когда случилась, она домой за деньгами и пошла, с собой-то у нее мало оказалось. И бугай этот, здоровый, с ней вместе. А я уехал. И все.

– Все. Теперь все ясно.

– А вы что же, не в курсе про нее были?

– Не до конца.

– Разве она тогда… не попалась?

– Попалась. Вот как раз тогда и попалась. Еще как. – Волков вернулся на свое место, налил себе водки, выпил и закурил сигарету.

– И что теперь?

– Теперь вот что… – Петр сделал глубокую затяжку, выпустил дым и задумался. – Значит, так, слушайте меня внимательно. Я вам сейчас дам номер телефона, вы его запишите и позвоните по нему завтра, с самого утра. Понятно?

– Так точно, – кивнул кавторанг.

– Позвоните, с тем, кто вам ответит, договоритесь о встрече и, когда встретитесь, не по телефону – слышите? – при личной встрече только, расскажете этому сотруднику все, что рассказали мне. Ясно?

– Так точно. А… как же вы?

– Обстоятельства изменились. Всего я вам, разумеется, сказать не могу…

– Разумеется, – согласно кивнул Седов.

– Но… они поняли, что их резидент у нас под колпаком. Устроили ему эксфильтрацию. Сеть рушится, и… мне бы очень не хотелось, чтобы вы погибли под обломками. Начинается новая игра.

– Моя легенда? – распрямил спину кавторанг.

– Какая, к черту, легенда… Вы просто расскажете сотруднику, который с вами будет встречаться, свою историю. От начала и до конца. Опустив, естественно…

– Про вас?

– Вот. Правильно. Рассказываете все, от начала и до конца, но про то, что были со мной в контакте, – ни слова. Ясно?

– Так точно.

– Так надо. В новой игре задействованы совершенно иные люди, и… вы, дескать, сами как честный офицер решили доложить о попытке вербовки посредством грубого шантажа. Не с моей подачи, а сами, по собственной инициативе. Чувствуете разницу?

– Понял-понял-понял…

– "Ну вот, обо мне, значит, ни слова. Я, возможно еще буду выходить с вами на связь, но… я же говорил – у нас тоже утечки возможны, нельзя даже исключить возможность существования «крота». Так что это для вашего же блага. Вы докладываете сами, чистосердечно, по своей воле. Далее поступаете так, как вам скажут. Не исключаю, что вас могут использовать как двойного агента. Этим вы окажете неоценимую услугу. Все это… что в вашей посылке, сдадите. Это еще один плюс в вашей позиции.

– Все не смогу уже.

– Почему?

– Там деньги были. Тысяча долларов.

– И что?

– Так прошу… отставить, потратил я кое-что уже. И машина сыплется. Хотел ремонт ей дать.

– Так. Про деньги ни слова. Не передавал вам связник никаких денег.

– А она скажет, что давала.

– Не скажет.

– Точно?

– Точно.

– Почему?

– Не забивайте себе голову.

– Есть.

– Значит, так – звоните завтра, договариваетесь о встрече, затем докладываете. Про меня ни слова, про деньги – тем более. А все остальное – четко, искренне, от начала и до конца. Ясно?

– Так точно.

– Все, – Волков поднялся из-за стола.

– А телефон?

– Ах да! – Петр вынул из кармана записную книжку и стал ее листать. – А если спросят, откуда у вас этот телефон, что скажете?

– Скажу, что особист наш, Шарудило, по пьянке дал на всякий случай, еще в прошлом году. А потом забыл об этом.

– Это правдоподобно?

– Вполне.

– Ну что ж… правильно мыслите. Записывайте. – Волков продиктовал номер телефона. – Значит, завтра, с самого утра. Все понятно? Вопросы есть?

– Никак нет. Спасибо вам, Петр Сергеич.

– Не за что, – Волков направился к выходу из комнаты.

Седов встал и вышел вместе с ним в переднюю.

– Вот, возьмите, – протянул он Петру в дверях два ярко-красных пасхальных яйца. – С Богом.

– Спасибо, – Волков положил яйца в карман куртки и шагнул за порог.

Дверь за его спиной закрылась, он стал спускаться по лестнице и невольно вздрогнул, когда из-за закрывшейся двери кавторанга на всю парадную гулко разнеслось:

– А ка-агда уста-а-алая-а падло-одка-а!..