Текст книги "В прекрасном и яростном мире… Стихи"

Родное пепелище

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам…

А. Пушкин

Воспоминание в Крыму об отце

 
Он умер от чахотки в сорок.
Его в Крыму бы полечить,
Но нелегко сюда в ту пору
Путёвку было получить.
 
 
Да, впрочем, и не в этом дело,
А в складе том умов, сердец,
При коем дух превыше тела.
Таким и был он, мой отец.
 
 
То партячейка, то субботник, —
И всюду первым, не вторым —
То мореплаватель, то плотник…
И где там Крым! Какой там Крым!
 
 
А я, продукт эпохи новой,
Дитя литфондовских щедрот,
Благополучный и здоровый
В Крыму почти что каждый год.
 

Коктебель, 1985

Телефонные гудки

 
Звоню по телефону маме,
Как вдаль гляжу из-под руки…
Всем существом припав к мембране,
Считаю длинные гудки.
 
 
Когда-то лишь один звоночек —
И мама трубку уж брала:
– Я слушаю… Ах, ты, сыночек!
Ну, как здоровье? Как дела?
 
 
Но годы шли, старела мама.
Вот и за семьдесят годков.
И постепенно, но упрямо
Росло, росло число гудков.
 
 
Моих звонков в её квартире
Едва ли что желанней есть,
Но вот их стало три, четыре.
Последний раз их было шесть.
 
 
Я жду и, глядя вдаль, считаю:
Семь…восемь….
– Милый, как дела? —
Я словно камень с плеч кидаю:
Ну, слава Богу, подошла.
 

Всё видит мать…

 
Я в гости к старой матери пришёл.
Она ждала меня, седая, долго.
– Ну, вот и славно, вот и хорошо, —
Твердит старушка, суетясь без толка.
 
 
Однако вот и штофик на столе,
И яства из заветного запаса.
А тучки на святом её челе
Исчезли в свете радостного часа.
 
 
А я на телефон уже гляжу,
А мне уже спешить куда-то надо,
За стрелками стенных часов слежу…
Всё видит мать, и рада и не рада.
 
 
– Конечно, – говорит она, – дела.
Я понимаю: ты ведь многим нужен…
Я тут вот на дорожку собрала,
Когда ещё он будет-то, твой ужин…
 
 
Я тяжело встаю из-за стола…
О Господи, как ни мечись по свету,
Как ни насущны все твои дела,
Но дел важней, чем эта встреча, нету.
 

Коломенское

«Я не звонил дней десять матери…»

 
Я не звонил дней десять матери,
Хоть знаю – надо. Сам отец.
И вот, желая быть внимательным,
Звоню ей нынче наконец.
 
 
Как встрепенулась! Как запела!
И что с тобой? И где ты был?
И повторяет то и дело:
– Спасибо, вспомнил, не забыл.
 
 
А у меня лицо горит:
Она ещё благодарит…
 

«Я обижал порой друзей…»

 
Я обижал порой друзей.
Прости меня за это, Боже.
Хотя почти никто, ей-ей,
В долгу не оставался тоже.
 
 
И женщин обижал порой.
Прости и это. Хоть едва ли
За них бы кто-то встал горой, —
Они мне тем же отвечали.
 
 
И мать я обижал не раз.
Она обиды все сносила,
Не поднимая скорбных глаз,
И лишь понять её просила.
 
 
И как никто была верна.
Любви живое воплощенье.
Так велика моя вина,
Что было б грех просить прощенья.
 

Коктебель, 1979

«Склоняя голову всё ниже…»

 
Склоняя голову всё ниже,
Вслед за отцом уходит в ночь
И мать. Я это ясно вижу
И не могу ничем помочь…
 

Вовек

Памяти А. В. Карповой

 
Умерла моя крёстная мать.
Пусть ей будет земля наша пухом,
Как и всем старикам и старухам,
Коих час ей настал принимать.
 
 
Трудный путь довелось им мостить,
Но, неся непомерное бремя,
Находили, однако же, время
По обычаю нас окрестить.
 
 
А сегодня кого ни спроси:
«Вы крестили детей своих?» – Где там!
Жить по новым советским декретам
Повелось уж давно на Руси.
 
 
Но последний уйдёт человек,
Что крещён был в купели с водою,
Но была ты, Россия, святою,
Так святой и пребудешь вовек.
 

Февраль 1976

Смех в ночи

 
Доченька во сне захохотала,
Словно её мать пощекотала.
Видно, не хватает ей денька-то
С самого утра и до заката,
 
 
Чтобы весь восторг души до дна
Выплеснуть успела бы она.
Смейся же, родная, что есть мочи
Даже среди самой тёмной ночи!
 

Коктебель, 1974

Чудотворцы

Традиционность

 
Как трудно быть традиционным,
Поскольку не о том же речь,
Чтоб жить старьём аукционным,
А пламя истины беречь.
 
 
Традиционным быть не просто:
Ты должен знать урок веков
И своего не медлить роста,
Не знать запретов и оков.
 
 
Хочу я быть традиционным —
Дышать не прахом мертвецов,
Не воздухом кондиционным,
А духом истинных творцов.
 
 
Они – живее нас любого —
Идут живыми по стране.
О, если молвить хоть бы слово,
Чтоб с их глаголов наравне!
 

Коктебель, май 1976

Русские писатели

 
Когда б они не создали тех книг,
Которых ты – счастливейший наследник,
Когда б никто из них не стал велик
Как сердцевед, пророк иль проповедник,
 
 
Ты и тогда бы чтить обязан их,
Воздав своё Шекспиру и Гомеру:
Они когда-то прадедов твоих
Спасать ходили в голод и холеру.
 
 
А в сорок первом, когда грянул бой,
Из них иные головы сложили
За то, чтоб ты и дальний правнук твой
Свободно на земле свободной жили.
 

Май 1976, Коктебель.

«Литературная Россия», 27 августа 1976

Только и всего
(Из Кичибека Мусаева)

 
Однажды к знаменитому поэту
Пришёл старик. Бородку теребя,
Промолвил он: – Скажи мне по секрету,
Что вдохновеньем служит для тебя?
– Секретов нет, – поэт ему ответил. —
Мне вдохновенье жизнь даёт сама:
И этот день, что так высок и светел,
И ночи благодетельная тьма,
Волос любимой еле слышный запах,
И смех детей, и тихий шум садов,
И лист чинары в дождевых накрапах,
И вид плывущих по морю судов,
И радость у прохожего во взоре,
И письмецо, что вдруг пришлёт мне дочь,
И боль чужая, и чужое горе,
Когда хочу утешить и помочь…
– Постой, – прервал старик, – всё это было,
Встречалось всё и на моём пути,
Но почему ничто не вдохновило
На песню, что рвалась бы из груди?
– Да видишь ли, – помешкав чуть с ответом
Поэт, однако, твёрдый дал ответ, —
Ты просто в мир явился не поэтом,
А я живу и мыслю как поэт.
 

Первый

 
Во всём, во всём был Пушкин первый —
Не только в славе и любви,
Но и в презренье к сытой черни,
И в буйстве духа и крови.
 
 
Он первым был и есть от века
Певец народа своего,
И нет в России человека,
Чтоб так же чтили, как его.
 
 
Он первым нас без рамок узких
Смотреть на белый свет учил,
И первым из поэтов русских
Он пулю в сердце получил.
 

Малеевка, апрель 1978

«Сельская жизнь», 12 февраля 1994

О, если бы…

 
Подумать только! Были годы,
Когда последний из повес
Мог накатать подобье оды,
В конверт и – «Пушкину А. С.».
 
 
Когда его таланта пленник
Однажды утром по пути
Мог постучаться в «Современник»
И в кабинет к нему пройти.
 
 
Когда ты мог, листая прозу
Или стихи, чья грош цена,
С ним оказаться носом к носу
В известной лавке Смирдина.
 
 
Когда порой, спеша куда-то,
Толкнув прохожего: «Пардон!» —
Мог обернуться виновато
И вдруг узнать: да это ж он!
 
 
Когда – о, если бы вернули
Тот день и ту связали нить! —
Ещё ты мог его от пути
Своею грудью заслонить.
 

Малеевка, 1975

«Правда», 8 февраля 1994

Случай под Одессой
Быль

Отчего пальба и клики?..

А. Пушкин

 
Однажды Пушкин в ссылке южной,
Забыв друзей, забыв врагов
И чувство к женщине замужней,
Аж волком взвыл и был таков.
 
 
Он убежал за город, в поле
И долго брёл… Какая тишь!
В душе ни горечи, ни боли.
И не свобода здесь, а – воля!
Вот руки вскинь – и полетишь…
 
 
Вдруг видит: около опушки
Чернеет что-то здесь и там.
Всмотрелся: ба! Да это пушки.
И слышит – ушки на макушке —
– Орудья к бою! По местам!
 
 
Поэт подумал: «Знать, ученье».
Глядит с улыбкой на губах.
В его постылом заточенье
И это было развлеченье.
А пушки как шарахнут: бах!
 
 
Гремит «ура!», и от позиций
К нему бежит служилый люд.
Глаза горят, сияют лица,
А кто готов и прослезиться,
И клики: «Пушкину – салют!»
 
 
А вслед без лишних разговоров
Подходит бравый командир:
– Пардон. Штабс-капитан Григоров.
Венный мой кумир – Суворов,
А вы – в поэзии кумир.
 
 
Поэт смущён: – А может статься,
Ошибка вышла, капитан.
К лафетам прежде чем кидаться,
Не худо б ясности дознаться:
Вдруг обнаружится обман?
 
 
Как распознать меня смогли вы
Издалека и без труда?
Но капитан, видать, сметливый:
– Да вы с отметиной счастливой:
Во лбу горит у вас звезда!
 
 
И засмеялись оба. – Впрочем,
Беседу мы прервём пока.
Сейчас другим я озабочен —
Вас пригласить уполномочен
Я офицерами полка.
 
 
– О, всей душой! – воскликнул Пушкин.
И глядь, уж через полчаса
В простой палатке шум пирушки:
Гремят бокалы, фляги, кружки,
Гудят хмельные голоса.
 
 
Случайная пирушка эта
Была беспечна и легка.
За оду «Вольность», за поэта
Лилась цимлянского река.
 
 
Но – чёрт возьми! – в разгар веселья
Вдруг сам полковник на порог:
– Кто тут палил? Что за безделье?
Кто разрешил хлестать вам зелье?
Как видно, нужен вам урок!..
 
 
Все видят, что плохи игрушки.
Вскочил Григоров: – Виноват!
Причина залпа и пирушки
Сам Александр Сергеич Пушкин…
И кто-то пропищал: – Виват!
 
 
А в трёх шагах в табачной дымке,
Щеку оперши о ладонь,
Кудрявый, с баками густыми —
Неужто он?.. – Вы холостыми,
Надеюсь я, вели огонь?
 
 
– Так точно, господин полковник!
Готов бы и подписку дать,
Но я солдат, а не чиновник,
От сей пальбы её виновник
Не мог нисколько пострадать.
 
 
– Спасибо вам хотя б за это, —
Сказал полковник, мягче став, —
Но за салют свой в честь поэта
Вам всё ж не избежать ответа:
Ведь вы нарушили устав.
 
 
«Ура!» ещё куда ни шло бы.
Тут можно бы и промолчать.
Но мы-то с вами знаем оба,
Пальбой лишь царскую особу
 
 
Нам полагается встречать.
– Так точно! – капитан ответил
И просиял весь, как заря,
И стал так радостен и светел,
Что полковой в усы заметил:
– Ему поэт милей царя…
 
 
– Готов на всё! – сказал Григоров. —
Хоть в рядовые, хоть в Читу! —
Вздохнул полковник: – Ну и норов!..
Я против строгих приговоров,
А смелость вашу я учту. —
 
 
И обернулся в дверь: – Василий!
Давай ещё вина сюда!
Мы выпьем, первый бард России,
За то, чтоб только холостые
Вы залпы слышали всегда.
 
 
И вновь веселье засверкало,
Как новый начался прибой,
И всё опять пошло сначала —
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой…
 
 
Ах, как давно всё было это!
С тех пор, как тот салют затих,
Никто в России на поэтов
Уже не тратил холостых.
 

Коктебель, май 1976

Смерть артиста

 
Есть на земле дела такие,
Что могут их начать одни,
А завершить уже другие.
Уже совсем в иные дни.
 
 
Построить дом или плотину,
Народ лечить иль просвещать, —
Ты можешь это брату, сыну,
А то и внуку завещать.
 
 
Пусть даже счастья Архимеду,
Эйнштейну жизнь бы не дала, —
Другие – те, что шли по следу,
Их совершили бы дела.
 
 
Но вот фрагмент: «Съезжались гости…»
Он начат Пушкина рукой.
Росточек сей какие грозди
Принес бы? Злак иль плод какой?
 
 
Никто не знает. Зыбкой тени
Не разгадать уж никому.
Всё знал о ней один лишь гений,
Унесший замысел по тьму.
 
 
Прошло сто лет, пройдёт и триста,
А мы всё будем ждать гостей.
Вот потому-то смерть артиста
Непоправимей всех смертей.
 

«Завтра», № 15, март 1994

Цветок и железо

Бывают странные сближения…

А. Пушкин

 

1

Порой столкнёшь событья, даты —
И словно вспыхнет свет во тьме…
Влюблённый Пушкин в 25-м
Об Анне Керн писал в письме:
 
 
«Я что ни ночь брожу по саду
И повторяю: здесь она
Меня дарила добрым взглядом,
Со мной болтала дотемна.
 
 
Она споткнулась тут о камень,
Не разглядев его во мгле,
Его я выкопал руками —
Теперь он на моём столе.
 
 
А рядом – ветвь гелиотропа,
Подаренного ею мне.
Её унесшей тройки топот
Мне часто слышится во сне…»
 
 

2

Но вот уже я телезритель,
И предо мной дней наших сын —
Герой труда, мастак-строитель
Иван Васильевич Комзин.
 
 
Я верю чувств его избытку,
Ведь он – всю правду не тая:
– Когда мы строили Магнитку,
Негаданно влюбился я.
 
 
Ах, эта клёпальщица Дуся!
Какая девушка была!
Я за неё бы мог, не труся,
Пойти на громкие дела.
 
 
А рядом с ней был тихим, робким.
Возможно, тем и угодил.
Она дарила мне заклёпки,
Когда я мимо проходил.
 
 
Их набралось довольно много.
– Бери! – смеялась. – Накуём! —
Одна – уж не судите строго —
Доныне на столе моём…
 
 

3

Экран погас, исчез рассказчик.
Кусок железа и цветок…
Как жизни той и сей образчик,
Не сопоставить я не мог.
 
 
Да, прихотливы жизни тропки.
И сколько их, заветных троп,
Где тот найдёт свои заклёпки,
А этот – свой гелиотроп.
 
 
Но здесь я разницы не встретил
Между железом и цветком.
Когда твой дух высок и светел,
С иной мерой ты знаком.
 
 
Всю жизнь я истово стремлюся
Через моря и горы скверн
В тот мир, где клёпальщица Дуся,
Где восхищенье Анной Керн.
 
 
Там нет дворянки, нет простушки,
Но – сколько лет и сколько зим! —
Там ждёт нас душ строитель Пушкин,
Там ждёт поэт в душе Комзин.
 

Москва, 1975

Сон

 
Не раз я видел тот же самый сон…
Уже под утро, в три или четыре,
Гремит междугородний телефон
И вскакивают все у нас в квартире.
 
 
Хватаю трубку. Кто бы это вдруг?
И слышу: «Говорит Иван Иваныч…»
«Какой Иван?» – «Да ты в уме ли, друг?
Я Пущин, Пущин… Ты не пил ли на ночь?»
 
 
«Пил, – отвечаю, – только не клико,
А ноксирон, с него мне крепче спится».
Вдруг понимаю: мне шутить легко,
А там – в груди рыдание теснится.
 
 
«Сегодня… Нет, теперь уже вчера…» —
То рядом голос, то он слышен еле. —
На Черной речке… к радости двора…
Смертельно ранен Пушкин на дуэли…»
 
 
Жена за стол хватается рукой,
А дочь бледна, как саван погребальный…
«Позвольте, – я кричу, – кто вы такой?
Ведь Пущин, всем известно, в ссылке дальней…
 
 
Что это – Петербург или Чита?
Алло, телефонистка, что за бредни?»
Но слышу вновь: «Молчат его уста.
Не нынче-завтра час пробьёт последний…»
 
 
И тут я понял: это правды глас!
И я кричу: «Где Яковлев? Матюшкин?
Нащокин где? Неужто в смертный час
Один остался лучший друг их Пушкин?
 
 
И кто посмел? От чьей он пал руки?
И кем отлита пуля роковая?..»
Но рвется связь, и только шлёт гудки
Междугородняя, межвековая…
 
 
Я просыпаюсь. В доме тишина.
На кухне мерно капает из крана.
Дочь сладко спит, и тихо спит жена,
А у меня в груди – живая рана.
 
 
И мне невольно думается тут:
Однажды с превеликим удивленьем
Меня в постели поутру найдут
Убитым этим старым сновиденьем…
 

Коктебель,10 октября 1975

«Сельская жизнь», 12 февраля 1994

14 апреля

 
Рухнули под бурей две берёзы,
Что росли в ложбине у ручья.
И, ей-богу, навернулись слёзы,
Коих уж дано не знаю я.
 
 
Века полтора они стояли.
Сколько раз за много зим и лет
«Добрый день!» им говорил не я ли,
Не они ли кланялись в ответ.
 
 
Как листва их нежно шелестела,
Зная всё – и новь и старину,
А теперь лежат два мёртвых тела
Головой к ручью-говоруну.
 
 
Не слыхать им больше птичьей трели,
Не давать им жарким летом тень…
А настигла гибель их в апреле,
В памятный четырнадцатый день.
 
 
В этот день, берёзоньки-берёзки, —
Не идёт никак из головы —
Некогда Владимир Маяковский
Рухнул неожиданно, как вы.
 

Малеевка, 14 апреля 1978

«Правда», 14 апреля 1994

Выбор

Памяти Василия Кулемина

 
Поэт стихи слагал, в больнице лёжа.
Врач говорил: «Сейчас нельзя писать.
При вашем сердце это, друг мой, тоже,
Что глыбы стопудовые тесать».
 
 
Поэт не слушал. Но, спустя немного,
Удары сердца стали так плохи,
Что врач сказал ультимативно-строго:
«Пред вами выбор: жизнь – или стихи».
 
 
Он жизнь любил, любил жену и дочку,
Был нежный муж, заботливый отец.
«Но кто же без меня мою напишет строчку!»
И он писал. И наступил конец.
 

Рига, Дубулты, апрель 1978

Чудотворец

 
Гремел орган в соборе древнем.
Опять, как с неба, льётся Бах!
Сердца распахнуты – мы внемлем
С улыбкой смутной на губах…
 
 
И возникает перспектива
В просторы душ, страстей, эпох…
Артист, вершащий это диво,
Для нас невидим, словно Бог.
 
 
В конце на вызов наш упорный
Он показался лишь на миг —
Мелькнул вверху, как в выси горней,
Нездешний, отрешённый лик.
 
 
А мы всё хлопали, покуда
Уж не могли поднять руки,
Но он не вышел – сделал чудо,
И что ему теперь хлопки!
 

Рига, Дубулты, февраль 1975

На банкете русского национального банка

Элине Быстрицкой

 
Стих мерный говор ресторана, —
Как будто кто-то приказал,
Когда живой, а не с экрана
Вы снизошли в банкетный зал.
 
 
С бокалом тонким гурджаани —
Вина прекрасней в мире нет! —
Я сделал шаг навстречу грани,
Где сон и явь, где тень и свет.
 
 
Вы правы, мир переменился,
И всё страшней безумства шквал.
Я в знак согласья поклонился
И руку вам поцеловал.
 
 
И вдруг – пахнуло Доном, синью
Не то небес, не то воды…
– Благодарю вас за Аксинью,
За ваш талант, за все труды.
 
 
Еще прошу, чтоб не забыли:
Пройдя, как все мы, круг потерь,
Вы как тогда прекрасны были,
Так вы прекрасны и теперь.
 

Москва, 1994

«Завтра», № 15, 1994

«Дерсу Узала»

 
Вот фильм японца Куросавы
По русской книге о Дерсу —
О старом гольде, знавшем травы,
Зверей, и птиц, и всё в лесу.
 
 
Смотрю – и верьте иль не верьте —
Но в горле ком стоит подчас:
То русский гольда спас от смерти,
То гольд его от смерти спас.
 
 
А вот и гольд и русский вместе
В беде китайцу помогли…
Ну что естественнее есть ли
Между детьми одной земли!
 
 
Мной книга так и понималась
В ту пору, дальнюю уже,
Когда всё только просыпалось
В невинной отрока душе.
 
 
А ныне дорог фильм. Ещё бы!
Увы, теперь я так умён,
Что знаю, в мире много злобы
Среди людей, между племён.
 
 
По русской книге фильм японца,
Где взят героем добрый гольд,
Мне потому и светит солнцем,
А не лампёшкой в сотню вольт.
 

Поэты и собаки

 
Я на даче один…
Что ж, камин затоплю, буду пить.
Хорошо бы собаку купить…
 

Иван Бунин. «Одиночество»

 
А у нас на даче пять собак.
Пять друзей и верных нам, и милых.
Я не покупал, не приводил их,
Просто вижу: дело, брат, табак…
 
 
И теперь мы кормим их. Они
Брошены хозяевами были.
Господи, спаси и сохрани!
Вновь до «окаянных дней» дожили.
 
 
Прокорми попробуй эту рать.
Спячки ж нет у них, как у медведей.
Стали мы объедки собирать
У друзей, знакомых, у соседей.
 
 
И светлеет словно на душе.
Милосердье завещали предки.
Жаль, что нету Бунина уже:
Вместе собирали бы объедки.
 

Красновидово, 1994,

«Аль-Кодс», № 28, март 1994

Гитлер и цветы

Николаю Глазкову, приславшему мне переведённое им с якутского языка стихотворение М. Дорофеева «Флоксы»

 
Неужто Мишка Дорофеев
Попал в когорту корифеев,
Поскольку ныне сам Глазков
Вознёс его до облаков?
 
 
Но вот что пишет сей эстет:
«Я вроде как бы маков цвет.
За то, что чтят меня враги,
Корить поэта не моги.
 
 
Мы презирать не в праве флоксы
За то, что Гитлер их любил…»
Ах, милый Коля, это ж фокусы
С цветком, что сорван средь могил.
 
 
Известен фокус нам таковский.
Но я поэтов чту иных:
Рылеев, Лорка, Маяковский —
Враги уничтожали их.
 
 
Врагов у нас немало в мире.
Коль приглянусь им хоть на миг, —
Готов, как лермонтовский мцыри,
Я вырвать грешный мой язык.
 
 
По мне, Глазков, твой Дорофеев —
Гляжу без розовых очков —
То ль из породы фарисеев,
То ль из блаженных дурачков.
 
 
Его ты не переводи,
А лучше выпить заходи.
 

Москва, 11 января 1975

«Порой в глаза мне лепят…»

 
Порой в глаза мне лепят: «Гений!!!..»
– Опомнитесь! – кричу. – За что!
Да кто ж тогда известный всем Евгений?
А рядом с ним Куняев – кто?
 

Талант и знаменитость

 
Людей неинтересных в мире нет! —
Законно возгласил один поэт.
На основаниях не менее законных
Я утверждаю: нет неодарённых!
 
 
Однако этот мог бы стать гигантом,
Но не умеет дорожить талантом.
А тот с досады, что не дали грант,
Зарыл глубоко редкостный талант.
 
 
Быть некрасиво знаменитым! —
Сказал другой известный всем пиит.
А что, уж так красиво быть забытым?
Всё дело в том, как стал ты знаменит.
 
 
Талант – всех знаменитостей основа.
Он так же сердце, как и голова.
При этом, да, он и такая новость,
Которая всегда нова.
 

Москва, 2010

Поэты и клеветники

Александру Байгушеву

 
Об этом думаю всё чаще
И к мысли этой уж привык:
У всех поэтов настоящих
Есть персональный клеветник.
 
 
Всё началось ещё с Зоила.
Ему несносен был Гомер.
А уж потом их столько было!
Взять хоть Россию, например.
 
 
При Пушкине Фаддей Булгарин
Работал лейб-клеветником.
Поэт прозвал его Фиглярин.
Так нам он ныне и знаком.
 
 
А век двадцатый!.. Что за хари,
Какая злоба! Что за пыл!
Лгал о Есенине Бухарин,
При Маяковском Коган был.
 
 
Но вот пришли иные сроки:
И у меня есть клеветник —
Орденоносный столб Морокин,
Давненько чокнутый старик.
 
 
Ему лишь дай малейший повод —
И тотчас – визг, проклятья, крик.
А это самый веский довод:
Я – гениален и велик.
 

Красновидово, 26 октября 2006

Поэзия и смерть

 
Однажды ночью Смерть пришла.
Глядит, я Пушкина читаю.
– Кончай, – сказала, – все дела.
Пора! Я жду. До трёх считаю.
 
 
– Да ты послушай, – я в ответ, —
У лукоморья дуб зелёный… —
А у неё терпенья нет,
Гремит косой своей калёной.
 
 
Сказала «раз», сказала «два»
И «три» сказала. – Ну, довольно!.. —
Но льются дивные слова,
И Смерть заслушалась невольно…
 
 
Очнулась – глядь, уж рассвело.
Упущен лучший час расправы.
– Ну ладно, – говорит не зло. —
Ещё помни цветы и травы…
 
 
Прошло не помню сколько дней,
На этот раз цветущим летом
Опять я носом к носу с ней,
Опять она бубнит об этом.
 
 
Магнитофон крутился мой,
Теснила музыка реальность…
– Тогда, – сказала Смерть, – зимой
Я проявила либеральность.
 
 
Теперь уж нет, и не мечтай!
Твой путь был долог и греховен…
Но я прервал: – Дослушать дай.
Ведь это «Лунная». Бетховен.
 
 
Смерть изогнулась как дуга,
К магнитофону аж прильнула,
И, так как на ухо туга,
Направо «громкость» повернула.
 
 
И у карги теплеет взгляд.
И вскоре шепчет виновато:
– А что ещё есть из сонат?
Вот если б – «Аппассионата»!
 
 
А я ей мажу бутерброд,
Протягиваю папиросы…
И так всю ночку напролёт
Музы´ку слушали с Курносой.
 
 
И вновь она ни с чем ушла,
Когда над миром солнце встало.
Лишь проворчала: – Ну, дела!
Живут, живут, и всё им мало…
 
 
И вот явилась в третий раз,
А я любуюcь Васнецовым…
И вновь летит за часом час.
– А не отведать ли винцо вам?..
 
 
– Хоть ты и бородат, и стар, —
Сказала Смерть наутро с чувством. —
Но пьёшь бессмертия нектар
И опоил меня искусством.
 
 
Что ж, будь здоров и в этот раз,
Но не забудь меня беспечно! —
Я знаю, мой настанет час,
Но жизнь искусства бесконечна.
 

Коктебель,1975

Тема

 
Как прекрасна была та случайная встреча!
Её свет я надолго в душе сберегу…
Овевал ветерок наши лица и плечи.
Мы лежали на тихом морском берегу.
 
 
И о чём говорили? О Пушкине! Право,
Лучшей темы нам было тогда не найти.
Его гений и мудрость, музы´ка и слава
Пролагали меж нами прямые пути.
 
 
А внимали нам дальние горы да море,
Шелестевшее ласково тихой волной.
И казалось, что в мире – ни зла и ни горя,
Всюду ясно и чисто, как меж вами и мной.
 

Коктебель,1983