Текст книги "В прекрасном и яростном мире… Стихи"

Наши скорбные души над Россией парят

Догадка

 
Сто раз я мог бы ждать кончины:
И жизнь как вздох, и век жесток.
Её возможные причины
Перечислять бы долго мог.
 
 
Знавал я в жизни голод, холод,
Болезни, трудные пути,
Прошёл войну, когда был молод,
И мог бы смерть уж там найти;
 
 
Тонул однажды в бурном море,
Срывался с высоченных скал,
Не раз меня душило горе,
И видел я врагов оскал;
 
 
И знал я ад лесных пожаров,
И ужас автокатастроф,
И боль по самый дых ударов,
Но – тьфу! тьфу! тьфу! – всё жив-здоров.
 
 
А очень многих, шедших рядом,
Кто на удачу уповал,
Иль хворью лютой, иль снарядом,
Иль горем горьким – наповал.
 
 
И вот мне слышится всё чаще —
С чего, и сам я не пойму —
Вопрос настойчиво звучащий
Во мне самом: а почему?
 
 
А почему ты жив остался?
Каков был замысел судьбы?
К чему ты ею назначался?
Для дел каких, какой борьбы?
 
 
И всё ясней одна догадка
В душе восходит, как заря:
Нет! К жизни этой горько-сладкой
Я вызван, видимо, не зря.
 
 
Да, меркли много раз угрозы,
И креп мой голос что ни год,
Дабы сейчас сквозь кровь и слёзы
Мой гнев будил бы мой народ.
 

Кто заменит меня?

Я убит подо Ржевом…

Александр Твардовский

 
Я убит в «Белом доме».
Я стоял до конца.
В этом гвалте, в Содоме
Вы отпели бойца?
 
 
Дни летят, как шальные,
То шурша, то звеня,
Но прошу вас, родные,
Не забудьте меня.
 
 
Ведь со мной были рядом
Весь народ, вся страна
В этом доме проклятом,
На восьмом у окна.
 
 
Был он белым по праву,
Но, став чёрным тогда,
Он пребудет Кровавым
С той поры навсегда.
 
 
Я вначале был ранен,
А полпятого дня
Два омоновца пьяных
Пристрелили меня.
 
 
Я не стал признаваться,
Видя злость их и пыл,
В том, что мне восемнадцать,
Я ещё не любил.
 
 
Ведь они не щадили
И моложе, чем я.
Ныне все мы в могиле —
Нас большая семья.
 
 
В стенах Чёрного дома
Пламя жрало меня.
Всё там, словно солома,
Гибло в смерче огня.
 
 
Что вдали и что близко —
Всё огонь поглотил.
Там была и расписка,
Что я гроб оплатил.
 
 
Полный боли и гнева,
Пал я с мыслью о том,
Что вот так подо Ржевом
Дед мой в сорок втором.
 
 
Правда, больше он пожил
И сгубил его враг,
А меня уничтожил
Свой подлец и дурак.
 
 
Я сгорел в этом доме
На восьмом этаже.
Ничего больше, кроме
Тени, в вашей душе.
 
 
Хоть частичку России
Заслонил я собой,
Но узнать был не в силе,
Чем закончился бой.
 
 
Если вы отступили,
Если бросили флаг, —
Как мне
даже в могиле,
Даже мёртвому —
как?
 
 
Как
хотя бы немного
Обрести мне покой?
Как
предстать перед Богом
В сердце с болью такой?
 
 
Если даже мне в душу
Его речи вошли:
– Против танков и пушек
Что вы, сын мой, могли?
 
 
Но отдал не напрасно
Жизнь до времени я,
Есть на Знамени Красном
Ныне кровь и моя.
 
 
Громких слов тут не надо,
Но – всегда вас табун —
Что ж не видел вас рядом,
Патриоты трибун?
 
 
А вот справа и слева
Ощущал всем нутром
Тех, кто пал подо Ржевом
В страшном сорок втором.
 
 
Наш союз не разрушат,
Мы – единый отряд.
Наши скорбные души
Над Россией парят.
 
 
Это левым и правым
Надо крепко бы знать,
Когда в доме Кровавом
Соберутся опять.
 
 
А убийц не укроет
Ни закон, ни броня…
Я убит в «Белом доме»…
Кто заменит меня?
 
 
Чтоб по слову поэта
За народную власть,
Если сужено это,
Шагом дальше упасть.
 
 
Но на радость Отчизне
И на горе врагу
Я желаю вам жизни.
Это всё, что могу.
 

Декабрь 1993

«Правда», 12 января 1994

Танец на крови

Через три дня после расстрела Дома Советов в Большом театре состоялся праздничный спектакль. На нём присутствовали Б. Ельцин, В. Черномырдин, П. Грачёв, В. Ерин и другие организаторы расстрела.

 
Я не могу забыть доныне
Рассказ, известный мне давно:
Как немцы в радиокабине
Блаженно слушали Гуно.
 
 
О, «Фауст»! Широко, свободно
Через динамик льётся он.
И шепчут фрицы: «Превосходно!..»
И взгляд их влагой замутнён.
 
 
Как в небесах витали немцы,
Восторг в душе у них горел…
А за стеной – в крови Освенцим.
Глушили музыкой расстрел…
 
 
С тех пор прошло всего полвека.
И вот опять. Но в этот раз —
Всё гласно! Всё для человека!
Всё для ушей его и глаз!
 
 
Иные дни – иные песни.
Освенцим, и какой притом,
Теперь устроили на Пресне —
Расстреливали «Белый дом»…
 
 
А вскоре, расфуфырясь модно,
Все упыри сползлись в Большой.
И вновь шептали: «Превосходно!..»
И ликовали всей душой.
 
 
Но не Гуно такие чувства
В них разбудил сегодня, нет.
Убийц любимое искусство
Теперь не опера – балет.
 
 
Для похорон Страны Советской,
Державы света и любви,
Избрали бенефис Плисецкой,
И стал он «Танцем на крови».
 

Октябрь 1993, «Молния» № 7

Возмездие

Письмо генерал-майору Борису Полякову, командиру 4-й гвардейской Кантемировской танковой дивизии, отличившейся 4 октября 1993 года при артобстреле Дома Советов.

 
Как живётся вам, герр генерал Поляков,
В вашей тёплой с охраной у входа квартире?
Как жена? Как детишки? Достаток каков?
Что тревожит, что радует вас в этом мире?
 
 
Вы довольны ли мздою, отваленной вам,
Из народной казны за народные жизни?
Или надо ещё поднатужиться нам —
Всей слезами и кровью залитой отчизне?
 
 
А довольны ли ими полученной мздой
Сослуживцы, что били по «Белому дому»? —
Офицеры Ермолин, Брулевич, Рудой.
Или надо накинуть, допустим, Рудому?
 
 
А повышен ли в звании Серебряков?
Неужели всё те же погоны майора?
А напарник-убийца ваш друг Петраков?
Как живет остальная кровавая свора?
 
 
А Евневич, Таманской гвардейской комдив,
Навещает ли вас, боевого собрата?
Не судачите ль с ним, по стакану хватив,
Что всё ближе тот день, когда грянет расплата?
 
 
Говорят, что запил капитан Башмаков,
Будто спятил от страха полковник Баканов.
Или это лишь выдумки для простаков,
Тщетно ищущих совесть в душе истуканов?
 
 
Ну, а сладко ли вам, боевой генерал,
С боевою подругой в двуспальной постели?
Иль мешает вам голос, который орал:
– В плен не брать! Даже если б они захотели!
 
 
Или видится вам, лишь глаза призакрыл,
С выражением смертного страха и боли
Девятнадцатилетний студентик Кирилл
И шестнадцатилетняя школьница Оля?
 
 
Вы не стары сейчас, вы пока что нужны,
Но настанет пора, и отправят в отставку,
И захочется вам позабыть свои сны,
Тихо выйти во двор и присесть там на лавку.
 
 
А потом захотите и к тем старикам,
Что «козла» во дворе забивают часами.
Это отдых уму и усталым глазам,
По которому вы стосковались и сами.
 
 
Подойдёте, приветливо вскинете бровь,
О желании сблизиться скажете взглядом,
Но на ваших руках вдруг увидят все кровь,
И никто не захочет сидеть с вами рядом.
 
 
Хоть никто вам при этом не бросит в глаза
Возмущённого, резкого, гневного слова,
Но по лицам как будто метнётся гроза
И поспешно оставят вас, будто чумного.
 
 
Вы возмездье страны заслужили давно.
Вам Иуда и Власов – достойная пара.
Но когда старика не берут в домино,
Это, может быть, самая страшная кара.
 
 
Хоть в глаза вас никто до сих пор не корил,
Но какая у вас проклятущая доля!
Вот стемнеет, и снова – студентик Кирилл
И шестнадцатилетняя школьница Оля…
 
 
Вот и всё, что хотел вам сказать, генерал,
Это ныло во мне, словно старая рана.
Ты гвардейской дивизии славу продал.
Получи на прощанье плевок ветерана.
 

«Правда», 19 января 1994

«Омское время», 1994, № 6

Агасфер

 
Настанет день, и встретятся они —
Два командира легендарной части,
Один им стал в суровый час войны,
Другой теперь, при этой подлой власти.
 
 
Один – бесстрашный Родины слуга,
Не зря отмечен был Звездой Героя.
Другой – питомец нынешнего строя,
Ему своя лишь шкура дорога.
 
 
Полубояров – имя одного.
Уж десять лет, как он лежит в могиле.
Другой в цветущем возрасте и силе.
Не приведи Господь вам знать его.
 
 
Ведь это он, за ельцинскую мзду,
К восторгу окуджав, дельцов и банков,
Наш Дом Советов расстрелял из танков,
За что ответит грозному суду.
 
 
А эти танки – внуки танков тех,
Что в жаркий бой водил Полубояров,
Враги бежали от его ударов,
Ему везде сопутствовал успех.
 
 
Досель об этом помнит Халхин-Гол,
И Дрезден, и предместия Берлина.
Против его стремительного клина
Противник беззащитен был и гол…
 
 
И вот их встреча. Это где ж? Да там,
Откуда никому уж нет возврата,
Когда придёт, пусть неизвестна дата,
Туда второй за первым по пятам.
 
 
И первый скажет: – Я из туляков.
Я кантемировец. А ты кто и откуда?
– А я, – второй ответит, – Поляков…
– Ах, Поляков!.. Тот ельцинский Иуда!
 
 
Ведь это ты дивизию мою
Завел в трясину вечного позора!
Защитник Ельцина, предателя и вора,
Танкист, не бывший в танковом бою…
 
 
Услышит эти речи сам Господь
И всем нам для науки и примера
Вернёт убийце душу, кровь и плоть
И в гневе даст бессмертье Агасфера.
 
 
И побредёт сей новый Вечный Жид
Под град плевков, насмешек и ударов…
А Павел Павлович Полубояров
В могиле честной, как святой, лежит.
 

Март – апрель 1994

«Аль-Кодс» 1994, № 34

Последний редут

31 августа 1994 г. на церемонии проводов наших войск, уходящих из Германии, в берлинском Трептов-парке солдаты по распоряжению командования пели прощальную песню на немецком языке.

Из газет

 
– Ты слышишь? – солдат в Трептов-парке сказал
По братской могиле соседу, —
Солдаты России идут на вокзал
И песню поют про Победу.
 
 
Про ту, за которую здесь мы легли
Весной сорок пятого, в мае,
Про ту, за которую всё, что могли…
Я с гордостью песне внимаю…
 
 
– Мой старый, мой храбрый и бедный мой брат, —
Сосед по могиле ответил, —
Ту песню и я бы услышать был рад,
Но ты одного не приметил.
 
 
Но ты не расслышал, что песню поют
Над нами сейчас по-немецки.
То внуки под песню в Берлине сдают
Редут наш последний советский.
 
 
Послушай, о чём ныне шепчет земля,
О чём завывание ветра.
О том, что граница теперь от Кремля
Каких-то пятьсот километров.
 
 
Ты знаешь меня. Я болтать не привык,
Но слушаю песню и плачу.
Ведь предан сегодня и русский язык,
И русская песня в придачу.
 
 
А наши собратья в немецком плену
И те, кого в рабство угнали,
Лелеяли в сердце Россию одну
И песен немецких не знали.
 
 
А вот и ещё беспримерный момент:
С восторгом и самозабвеньем
Вдруг пьяно-весёленький наш президент
Стал сам дирижировать пеньем…
 
 
Всё это услышал наш воин другой,
Ваятелем здесь вознесённый,
Сжимающий меч и хранящий покой
Немецкой девчушки спасённой.
 
 
Услышал, увидел и плюнул в глаза
Хмельной государственной рожи.
По бронзе скатилась на дочку слеза,
И дочка заплакала тоже…
 

2 сентября 1994

«Омское время», № 119

293

Исполнилось пять лет, как наши войска ушли из Афганистана. По этому случаю в Москве состоялось пышное торжество. И на нём даже не вспомнили солдат и офицеров, которые вот уже пять-восемь лет томятся там в плену. Никто не вспомнил – ни президент и главком Ельцин, ни министр обороны Грачёв, ни экс-президент и экс-главком Горбачёв, ко всеобщему изумлению явившийся на банкет. И только их бывший командарм Борис Громов в двухминутном телеинтервью назвал числе пленников – 293.

Вотще свободы жаждет он…

А. Пушкин. «Кавказский пленник»

И нет к ним жалостных сердец…

М. Лермонтов. «Кавказский пленник»

Думает Жилин: «Костылин расслаб; что с ним делать? Бросать товарища не годится…» И закричал, что было духу:

– Братцы, выручай! Братцы!..

Л. Толстой. «Кавказский пленник»

 
Из Тулы, Вологды, Твери,
Из Сталинграда, из Рязани —
Их 293,
Томящихся в Афганистане.
 
 
Их бросил президент-главком,
И МИД их предал не однажды,
Считая сущим пустяком
Три сотни душ своих сограждан.
 
 
Не пожелали вбить гвоздём
Десяток твёрдых слов, не боле:
«Мы из Афгана не уйдём,
Пока товарищи в неволе!»
 
 
Неужто не было у нас
Душманов пленных для обмена?
Или от Буша был приказ
Их просто отпустить из плена?
 
 
Бросать товарищей нельзя! —
Твердил кавказский пленник Жилин,
А демократии друзья
Сегодня иначе решили.
 
 
Бросать товарища – позор!
Так говорил герой Толстого.
Взвалил на плечи и попёр
Костылина полуживого.
 
 
Их 293.
И это сыновья и братья.
Всю ночь порою до зари
То зов их слышу, то проклятья.
 
 
Как будто ветер невзначай
Доносит голоса оттуда.
То слышу: «Братцы, выручай!»
А то: «Он жив ещё, Иуда?»
 
 
А иногда сквозь зыбкий сон
Поэта вздох ко мне прорвётся:
«Вотще свободы жаждет он…» —
И сердце кровью обольётся.
 
 
Другой бессмертный наш певец
Прошепчет гневными устами:
«И нет к ним жалостных сердец…» —
И кулаки сожмутся сами.
 
 
Мне и вчера был голос их,
Пророков горестной Отчизны,
Для нас, их правнуков живых,
В нём столько было укоризны!
 
 
«Не ради славы, не для денег,
А видя в этом долг святой,
Писали мы «Кавказский пленник».
А где «Афганский пленник твой»?
 
 
Распутин! Бондарев! Исаев! —
Любимцы славы и страны!
Вы слышите ли голоса их,
Сбираясь к тёще на блины?
 
 
Ведь ваш собрат души высокой
Слова здесь нужные нашёл:
«Взошла заря. Тропой далёкой
Освобождённый пленник шёл:
 
 
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки.
И окликались на курганах
Сторожевые казаки».
 
 
Так напишите в этом роде,
Чтоб – в рельсу бейте! – хоть умри,
А оказались на свободе
Все 293.
 

Смерть однополчанина

Памяти Эдуарда Асадова

 
Ждали «скорую» сорок смертельных минут.
Опоздала на пять. И к чему теперь медик,
Если завтра вдовою жену назовут…
Ах, как ярко и горько тюльпаны цветут
У тебя в палисаднике, милый мой Эдик!
 
 
Вспоминая за рюмкой с тобой о войне,
Мы не знали, чьи близятся смертные сроки,
Мы топили раздумья об этом в вине,
И не мог я подумать, что выпадет мне
Написать о тебе эти скорбные строки.
 
 
В двадцать лет ты отдал для победы страны
Свои юные зоркие карие очи.
И тебе заменили их очи жены,
А всю красочность мира являли лишь сны,
Ты боялся случайно спугнуть их средь ночи.
 
 
Твоя жизнь – это боль, и терпенье, и труд,
Громких слов говорить здесь сегодня не надо…
Что людские слова, если высший есть суд…
Ах, как пышно и скорбно тюльпаны цветут
Под окошком твоим, дорогой мой Асадов…
 

Памяти генерала Рохлина

– Рохлина мы сметём!

Б. Ельцин. 1997

Отмщенье, государь!

М. Лермонтов. 1837

 
Мы пили с тобой, генерал,
Недавно – Девятого Мая.
Заздравный бокал поднимая,
Я в дружбе тебя уверял.
 
 
Мы знали: скорее умрём,
Чем родину в горе оставим,
Хоть Ельцин грозился: «Сметём!»,
А слышалось ясно: «Раздавим!»
 
 
Смерть рядом была на войне,
Где рушилось всё и дымилось,
Но в дачной глухой тишине
Такое тебе и не снилось.
 
 
Он путь самый подлый избрал
В безумии или с испугу:
Свалив этот грех на супругу,
Убить он тебя приказал.
 
 
Грозивший открыто, в упор,
Допрошен обязан быть первым,
Но струсил и генпрокурор,
И следствия мелкие стервы.
 
 
«Его застрелила жена!» —
Сванидзе твердит ежечасно.
Им версия эта нужна,
Иная – для шкуры опасна.
 
 
Вдове твоей спорить невмочь:
Ей смертью детей пригрозили,
Но встали и зять твой, и дочь.
Дай время – и встанёт Россия.
 
 
И верь, мы развеем их в дым,
Победное знамя вздымая,
И день этот станет святым,
Как праздник Девятого Мая.
 

«Завтра», № 240, 1997

Москва – 1998

Памяти Николая Старшинова

1

 
Ты жил прекрасно. Ты достойно жил.
Где ныне, друг мой, жизнь такую сыщем?
Война, работа… бражничал, дружил…
А главное – не подавал ты нищим.
 
 
Деньжата были, ты их не берёг,
На золото смотрел, как на проказу,
За всё платил всегда сполна и в срок,
Но нищему не подал ты ни разу.
 
 
Вся жизнь тогдашняя сегодня как во сне —
Жизнь без подачек, лжи и скукотищи.
А нищих просто не было в стране.
 

2

 
Лишь за границей мы встречали нищих.
«Всё жарче вспышки полыхают,
Всё тяжелее пушки бьют…
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают…»
 
 
Так ты писал, мой милый Коля,
О днях побед, о днях потерь.
Прошло полвека… «Лес да поле,
Да плат узорный» – где теперь?
 
 
Везде ларьки, торги, развалы,
Туда-сюда снуёт народ,
Орут истошно зазывалы —
Растёт торговый оборот!
 
 
А я как по стеклу ступаю
И отвращенья не таю,
И ничего не покупаю,
И ничего не продаю.
 

3

 
Москвы уж нет. Остался остов.
Могилы дедов и отцов.
Куда ни глянешь – сонм прохвостов
Да орды пляшущих лжецов.
 
 
Им всем воздастся полной мерой.
Неотвратим возмездья миг.
Уж в «Белом доме» пахнет серой,
И виден в небе гневный лик.
 
 
Но ничего не чует свора,
Резвясь без страха, без стыда,
Как тот Содом и та Гоморра
За день до Божьего суда.
 

Москва, февраль 1998

«Завтра», № 220

Москва – Эльсинор

Гамлет

– Я верю вам, как верю я гадюке…

Вильям Шекспир. XVII век

Я – Гамлет. Холодеет кровь,

Когда плетёт коварство сети…

Александр Блок. 1914

Ты сказал мне:

«Офелия, иди в монастырь!..»

Анна Ахматова. 1909

Я один. Всё тонет в фарисействе…

Борис Пастернак. «Гамлет». 1946

А с Гамлетом и мёрзли мы, и мокли,

И запросто сидели у костра…

Евгений Винокуров. «Гамлет». 1948

 
Я «Гамлета» читал. Раздался вдруг звонок.
– Минуточку! – сказал я Фортинбрасу. —
Офелия? – Но я расслышать смог
Про монастырь одну лишь фразу.
 
 
А Фортинбраса слог весом и прост:
«Пусть Гамлета четыре капитана,
Как воина, положат на помост…»
Он принял смерть в бою против обмана.
 
 
Но ты, Офелия! Какой там монастырь!
Бери «калашников» в свои лебяжьи руки.
В самом Кремле засел паук-упырь.
Народа русского неисчислимы муки.
 
 
А рядом встанут и взведут курок,
И в бой пойдут на лживых самодуров
И датский принц, и Пастернак, и Блок,
И друг мой милый, Женя Винокуров.
 
 
Ведь он писал: «Рассудком не понять
Страну мою,
как строилась, страдала,
Кого ни разу не смогли пронять
До слёз
слова «Интернационала».
 
 
И это будет как Интербригада.
В ней люди разных взглядов и кровей,
А с ними – тьмы и тьмы. Вот так и надо
Всем миром – на кремлёвских главарей.
 
 
И прогремит салют Победы скоро
В подобии зловещем Эльсинора.
 

Красновидово, октябрь 2009

Лицом к лицу

Памяти журналиста Дмитрия Холодова, убитого толовой шашкой в подброшенном чемодане

 
Как тот поручик,
в двадцать семь убит.
Как тот бессмертный,
пал на поединке.
И на челе – ни тучки, ни морщинки,
А в сердце – гнёт печалей и обид.
 
 
Он встал за честь страны, Москвы, семьи,
Униженных сегодня беспримерно.
О, как вокруг всё мерзостно и скверно!
У времени зловещий взгляд змеи.
 
 
Нет, враг к барьеру не позвал его
И не взглянул в лицо открытым взглядом.
Они орудуют кинжалом, ломом, ядом,
А тол в пакете им милей всего.
 
 
Убийца знал: получит он пакет
И понесёт, смеясь, к себе под мышкой,
И знать не будет простачок-мальчишка,
Что ничего там, кроме смерти, нет.
 
 
Не видел он в час своего конца
Убийц своих змеиного лица.
И всё же это смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу.
 

«Правда», 11 ноября 1994

Убийство сыны и брата

Ты добычи не добьёшься —

Я солдат ещё живой…

Старая песня

 
Ты не вейся, чёрный ворон,
Не рядись голубкой, грач.
Снова взрывом день распорот,
Об убитом снова плач.
 
 
Вам пролитой крови мало,
Хоть и минул год всего…
Ах, как тихо смерть витала
Над головушкой его —
 
 
Над головушкой победной,
Над бесстрашною душой…
Друг мой Дима, мальчик бедный,
Мой последний сын меньшой.
 
 
А в Калуге помнят свято,
Как начитанный балбес
В моего Ивана брата[1]1
  Ив. Ив. Фомин, главный редактор калужской областной газеты, в 1991 году был убит в своём рабочем кабинете маньяком, начитавшимся и наслушавшимся антисоветской пропаганды демократов вроде Э. Радзинского.


[Закрыть]
Разрядил слепой обрез.
 
 
А чего он начитался,
Я сегодня промолчу…
Гроб поплыл и закачался.
Я возжёг свою свечу.
 
 
Прочь, проклятый чёрный ворон!
Сгинь кровавый чёрный грач!
Чтоб развеять эту свору,
Общий сбор труби, трубач!
 
 
Да, бессчётны наши беды,
Но ручаюсь головой,
Не добиться им победы —
Наш народ ещё живой!
 

«Правда», 11ноября 1994

Наваждение смутой поры

 
Случилось это в булочной вчера.
К прилавку подошла одна особа.
Давно не молода, но не стара,
В глазах – тоска как будто бы до гроба.
 
 
А продавщица перед ней стоит
С лицом доброжелательной печали.
Она, казалось, боль в душе таит,
Хотя уста об этом и молчали.
 
 
Вот подаёт она душистый хлеб,
И, видя рук их соприкосновенье,
Я, как пронзённый, вздрогнул и ослеп,
Верней, обрёл совсем иное зренье.
 
 
Мне показалось, та, что хлеб взяла,
На продавщицу глядя не мигая,
Убийцы скорбной матерью была,
А матерью убитого – другая…
 
 
Я, много повидавший человек,
Давным-давно отвыкший удивляться.
Но как дожить мне с этим зреньем век?
Куда от наваждения деваться?
 

«Правда», 11 ноября 1994

Мольба

 
Я нелегко живу, Создатель,
И сроду не берёг я сил,
Но ни в беде, ни к светлой дате
Твоих щедрот я не просил.
 
 
Не докучал Тебе доныне
Ни малой просьбой, ни мольбой,
Не ждал небесной благостыни,
А в трудный спор вступал с судьбой.
 
 
И вот – прошу. Впервые в жизни…
Продли, Всесильный, дни тому,
Кто столько зла принёс Отчизне,
Кто погрузил её во тьму.
 
 
Теперь он стар, быть может, болен,
В тоске влачит пустые дни,
Но Ты своей Всевышней волей
Спаси его и сохрани,
 
 
Затем, чтоб в грозный час однажды
И он, и вся его орда
Предстали пред судом сограждан —
Прологом Твоего Суда.
 

Москва, 2000

Примечание 2010 года:

Покуда не сбылись надежды наши

О Ельцине и всей его орде.

Но близок их конец, он страшен —

Им тесно будет на сковороде.

Завещание

Отчаиваться не надо!..

Из предсмертного письма капитан-лейтенанта Дм. Колесникова с подводной лодки «Курск», погибшей в Баренцевом море 12 августа 2000 года

 
Я вижу: в пучине морской
Страшнее библейского ада
Выводит он медленно бледной рукой:
«Отчаиваться не надо!..»
 
 
Как Лермонтов – в двадцать шесть лет…
И слёзы, и боль, и досада…
Но встретил он смерть, как моряк и поэт.
Отчаиваться не надо!
 
 
Для матери милой, любимой жены.
Для всех пацанов Ленинграда,
Для нас, для друзей, для великой страны:
Отчаиваться не надо!
 
 
Мой брат! Если нет уже сил,
Как нет и с отчаяньем слада,
Пойми, в смертный час и тебя он просил:
– Отчаиваться не надо!
 
 
Сейчас над Россией темно.
Утрата…утрата… утрата…
Плачь, милая, скорбная родина, но —
Отчаиваться не надо!
 

«Завтра», ноябрь 2000

Кровь

Мы одной крови с теми, кто победил…

Д. Медведев, 12 ноября 2009

 
Он заявил, что мы одной с ним крови.
Какая утешительная ложь!
В его крови аж семь восьмых моркови,
В базарный день цена ей медный грош.
 
 
У нас гемоглобин великих предков —
Колхозников, рабочих и солдат,
А он возрос на ельцинских объедках,
В которых главное – антисоветский яд.
 
 
Нас наша кровь вела дорогой грозной,
За родину мы бились до конца,
А у него в системе кровеносной
Водица демагога хитреца.
 
 
И двадцать лет на нас вы клеветали,
Что в бой нас сзади гнал заградотряд.
Кто брал Берлин? Да штрафники, мол, брали.
И в души нам вы лили смертный яд.
 
 
На нас спустили вы бездарных радзиховских,
Бесстыжих млечиных, пещерных правдюков.
Сыскали же таких умишком плоских!..
И плещет море лжи без берегов.
 
 
Он вдруг изрек: труды отцов и дедов
Обязаны потомки уважать!
Но никому из лживых дармоедов
На дверь он не посмеет указать.
 
 
Поверим, что в тебе есть капля крови
Народа русского, а не полит-ужа,
Когда Указ подпишешь: «Абрамович
Преобразуется, как и Чубайс, в бомжа».
 
 
А если вновь нас втянут в Мировую,
И снова грянет Сорок первый год,
Кто кровь прольёт за родину святую —
Вы всей шарагой или мы, Народ?
 
 
Война вредна и жизни и здоровью,
А год Семнадцатый сегодня близок вновь…
И вы не смоете своей морковной кровью
России праведную кровь.
 

«Завтра», № 48, 2009

Закон Абрамовича

К 65-летию Победы снимается фильм о маршале Жукове. Мне предлагали главную роль. Гонорар 750 тысяч долларов. Я не мог согласиться. Меня не интересует, с кем он сожительствовал…

Николай Губенко, народный артист СССР. «Советская Россия», 10 ноября 2009

 
Сегодня мир разъединённых наций
Обязан свято сей закон блюсти:
Чего нельзя за кучку ассигнаций,
За десять кучек можно огрести.
 
 
Вначале мир был этим огорошен,
Но Абрамович продолжал учить:
– Чего добыть нельзя за горстку грошей,
За бочку грошей можно получить.
 
 
Но есть ещё артисты как Губенко!
Чтоб Жукова сыграл в постели он
(«Как пригодится к юбилею сценка!»),
Ему сулили чуть не миллион.
 
 
Да не рублей, не путинских – заморских.
Предательство художников в цене!
И гладит Абрамович их по шёрстки,
И хлопает Медведев по спине.
 
 
Да, юбилей становится всё старше.
Его шакал-киношник страстно ждал.
И он покажет, как великий маршал
На 1-м Женском лихо побеждал.
 
 
Но в этот раз, увы, не с тем артистом
Пришлось ему комедию ломать.
Вот бы их ещё – «двупалым свистом
В бабушку и бога душу мать!».
 

«Завтра», № 48, 2009

Деникин с нами!

Полковнику Виктору Деникину, внучатому племяннику генерала А. И. Деникина, получившему как советский офицер и коммунист отказ в просьбе участвовать в церемонии перезахоронения деда. Примирение-с…

 
Телевизор не смолкает,
Клики, всхлипы там и тут…
Братцы, радость-то какая:
Нам Деникина везут!
 
 
Откопали, положили
В грузовик без лишних слов
И – вперед! – Ну как мы жили
Без него! – твердит Грызлов.
 
 
Он мечтал еще в Двадцатом
Учинить Москве свой суд,
Но… Спасибо демократам,
Хоть в гробу теперь везут!
 
 
Гроб лишь отбыл из Нью-Йорка,
Как в Сокольниках в метро
Тихо умер от восторга
Бывший член Политбюро.
 
 
Нет былого наважденья,
Нет советских тяжких пут!
Празднуем освобожденье,
А ещё и – примиренье:
Нам Деникина везут!
 
 
Самолёт меж тем всё ближе.
Хоть сомненья нас грызут,
Но – гробок уже в Париже.
Слава Господи, везут!
 
 
Из Парижа вот вам сценка:
Храм. И скорбь без берегов.
Кто там плачет – Евтушенко?
Нет, рыдает Михалков.
 
 
А в Москве Сванидзе пляшет
И несёт привычно блажь:
– Нет теперь врагов – все наши!
И громила Бушин – наш!
 
 
Я от этих слов зверею,
В кулаках – чесотка, зуд.
Но – спасибо лицедею,
Что шумит: «Ура! Везут!»
 
 
Знаю я – уж вы не спорьте! —
Кто к нам тащит мертвецов:
Встретят гроб в аэропорте
Путин, Слиска и Немцов.
 
 
Всё теперь подешевеет —
Хлеб, бензин, лапша, мазут.
Коммунизма ветер веет —
Нам Деникина везут!
 
 
Смех и грех. Но, глядя на ночь,
Так закончу я стихи:
Родина, Антон Иваныч,
Отпускает вам грехи,
 
 
Ибо минули все сроки,
Как Корнилов, вы, Краснов
Впали в грех войны жестокой,
Русских не щадя голов.
 
 
А потом хлебнули горя…
Как Будённый вас трепал!
Как вы драпали до моря!
Не забыли, генерал?
 
 
Шла война не ради славы,
Столь могуч удар был наш,
Что катились от Орла вы
До Новороссийска аж.
 
 
А мольбы столь были жарки,
Чтоб Европа помогла,
Но – как мёртвому припарки.
Очень грустные дела…
 
 
А потом – Париж двуликий,
Скудость быта, жизнь во мгле…
Что ж, лежи, изгой Деникин,
В милосердной и великой,
Кровью политой земле.
 

«Завтра», № 31, 2005

Где народ наш православный?

Мы пили с Маяковским чай и говорили о композиторе Лурье. Я рассказал, как милая Ольга Судейкина здесь, в Петрограде, без дров, без пайка, а он там в Москве живёт себе по-комиссарски.

– Сволочь, – сказал Маяковский. – Всякое лурьё лезет в комиссары. От этого лурья жизни нет!

Потом Маяковский читал стихи. Не забуду чёрненького маленького Володю Познера, который отшибал свои детские ладошки.

К. И. Чуковский. Дневник. 5 декабря 1920 г.

При Временном правительстве Русская армия стала управляться комитетами, составленными из элементов, чуждых ей. Было в высшей степени странным и обидным для Армии, что во главе фронтовых съездов, представлявших миллионы солдат, множество частей со славной историей, были поставлены такие чуждые ей люди, как штатский Познер.

А. И. Деникин. «Очерки смуты», глава ХХХ

 
Знать, с согласья Вашингтона
Те петрушки, что в Кремле,
Прах Деникина Антона
Третий раз за время оно
С помпой предали земле.
 
 
Ах, какой был плач великий!..
Но – всё стихло на дворе.
И теперь лежит Деникин
Тут, в Донском монастыре.
 
 
День лежит, другой и третий…
Скучно стало. Генерал
Вдруг однажды на рассвете
Поднатужился и встал.
 
 
И включил свой личный телек
(Их теперь кладут в гробы).
И смотрел аж две недели
На всё те же, те же лбы! —
 
 
Познер, Ноткин, Глеб Павловский,
Рома Соболь, Соловьёв
Да Сванидзе, шут кремлёвский…
– Что за люд? С каких краёв?
 
 
И ужель доныне Познер,
О котором я писал,
Так же портит русский воздух? —
Изумился генерал.
 
 
И нахмурил горько брови:
– Видно, власть попутал бес… —
Глядь – в экране Якубович,
Тракторист «Полей чудес».
 
 
На другом канале – Шнейдер,
Вслед за ней возник Дибров,
Тот, который, словно грейдер,
И умён, и так здоров.
 
 
А Прошутинская Кира —
Кто-нибудь видал умней?
Все загадки макромира
За бюстгальтером у ней.
 
 
А ещё маячит Галкин,
Подаёт Миткова весть.
И жуют весь день мочалки,
Словно нечего им есть.
 
 
Ну, а на культурканале,
Может, музыка бодрей?
Щёлк! И вылез Вульф Виталий,
Рядом – умник дон Дурей.
 
 
Тут как тут и Дыховичный,
Не какой-нибудь – Иван!
Я, мол, патриот типичный.
Но Деникин не профан.
 
 
Чу! Жванецкий травит байки.
Вслед – Хазанов поспешил.
Жаль, что их не слышит Райкин —
Он бы их передушил.
 
 
Вот и названный Эльдаром, —
Весел, мил, как сто чертей.
Он Рязанов ведь недаром!
Чтобы папы быть святей.
 
 
Тут и секс-Яга Лолита,
Тут и умственный Гордон…
Вот она, страны элита!
– Да проснись же, царь Додон!..
 
 
Лезут к нам и Таня с Дуней.
Из писательских семей
Две резвушки-щебетуньи,
Пара подколодных змей.
 
 
Следом – матерщинник плоский
Ерофеев, сын посла,
И Архангельский с Флярковским —
Словно ведьма принесла.
 
 
И притом – ну диво прямо! —
Не придумаешь хитрей:
Ведь у каждого – программа!
(Обделен лишь дон Дурей).
 
 
А иной взвалил на плечи
Сразу две и всё для нас!
Кто? Хотя б трудяга Млечин,
Первоклассный пустопляс!
 
 
И каких мы только ликов
Здесь не видим каждый день.
Вот запел и Дмитрий Быков —
Слушайте, кому не лень.
 
 
Ну, а из-за океанов,
Из Европ вещает кто ж?
Глускер, Хавин и Арканов,
Да и Шоммер тут хорош.
 
 
Рядом – сам Владимир Ленский,
Как? Неужто он воскрес
И с душою геттингенской
В сей гадюшник тоже влез?
 
 
Кто особенно вам близки,
Кто украл покой и сон —
Ауслендер или Рискин,
Ан. Дементьев иль Кобзон?
 
 
Вон ещё какой-то Рома…
Ни проехать, ни пройти!..
Так ведь можно до погрома
Православных довести.
 
 
Так уж круто, так уж густо,
И при этом без помех!
Слава Богу, убран Шустер,
Самый-самый изо всех.
 
 
И милейший Шендерович
Неожиданно исчез.
Этот спец по порчи крови
В Думу лез. Но не пролез.
 
 
Сколько их! Куда их гонят?
(К ним примкнул Пушков Лексей.)
То царя они хоронят,
То снести б им Мавзолей.
 
 
Кто же их натыкал всюду —
Путин? Хап-капитализм?
Нет, ответ подобен чуду:
Русский антисемитизм!..
 
 
Тут Деникину размяться
Захотелось. Как живой,
Он пошёл полюбоваться
Древней матушкой Москвой.
 
 
Но как вышел – тотчас брови
Вновь насупил. Ну хоть плачь!
Кто навстречу? Абрамович,
Первый кровосос-богач.
 
 
Первый! Чукч! Не ждал такого…
И уже почти без чувств
Тут же вляпался в Швыдкого,
Главначальника искусств.
 
 
– Тот первейший, этот главный…
Что творится на Руси?
Где народ мой православный,
Отче наш, иже еси?
 
 
И пошёл у власти высшей
Генерал искать ответ.
Вот и Дом Советов бывший,
Вот и главный кабинет.
 
 
Дверь открыл и… Стоп! Ни слова!
Будто в голову – моча:
Там увидел он Фрадкова
Михаил Ефи —
мыча.
 
 
Генерал – белей, чем стенка,
Но шагнул, как сквозь туман,
В дверь, что рядом. Там – Христенко.
Из таких же христиан.
 
 
И расплакался Деникин,
Пряча слёзы в бороде…
– Что за люди? Что за лики?
Почему они везде?
 
 
Быть не надо шибко умным,
Чтоб предвидеть: и в Донской
Будут присланы игумном
Рома Чукч или Швыдкой.
 
 
Ну а если б сели всюду —
Чем они не хороши? —
Если б так же сбились в груду
Пусть хотя бы чуваши?
 
 
О, тогда бы первым Познер
Бросил клич: – Какой цинизм!
В бой, славяне! Дружно! Грозно!
Караул! Ура! Фашизм!..
 
 
Видеть шабаш силы нету.
Взвыл Деникин: – Мать твою!..
Разве за Россию эту
Проливали кровь в бою
 
 
Хоть деникинец бесстрашный,
Хоть будённовец лихой!..
Кровью русской бело-красной
Пропитался шар земной.
 
 
Что ж ты сделала, Марина,
Дочь любимая моя,
Притащив России сына
В ныне чуждые края!
 
 
Отвези меня обратно
За широкий океан.
Там хотя бы всё понятно.
Или лучше – дай наган.
 
 
Кликну я
войны горнило
Вновь пройти за Отчий край:
– Встань, Будённый! В строй, Корнилов,
Фрунзе, Врангель и Чапай!..
 
 
Смолк и слышит изумлённый —
Как поток с крутой горы.
Это был Семён Будённый
Со своею Первой Конной
Вместе с корпусом Шкуры…
 

«Завтра», № 34, 2005

Рождение коммуниста

 
Никогда я не был в Мавзолее.
Мне претили всхлипы да елей.
Но вчера, гвоздичкою алея,
Я пошёл с друзьями в Мавзолей.
 
 
Потому что воет Раскарякин,
Чёрной злобы черная дыра,
Без борьбы попавший в забияки:
– Мавзолей давно снести пора!
 
 
А один тепличный академик
Дал властям угодливый совет,
Чтоб создали, не жалея денег,
Антикомсоветский Комитет.
 
 
Ленина клянёт и Соловрухин,
Тот, что с детства славил Ильича.
Отощал, сгребая сплетни-слухи,
Пасквилёк «При свете дня» строча.
 
 
Тут и Марк Пожаров из «Ленкома»,
Комсомолец пенсионных лет.
Чья мордашка всей стране знакома
По спектаклю «Жгу свой партбилет».
 
 
Не был я завзятым коммунистом,
Только взносы членские платил.
Но сегодня их разбойным свистом
Я бы с Мавзолея окатил.
 
 
Каждый день я умоляю небо:
– Дай без них пожить хотя б три дня! —
В сущности, я коммунистом не был.
Им мерзавцы сделали меня.
 

22 апреля 1994

Руки прочь от Ленина!

Сохранить в Мавзолее тело Ленина – это полдела. Надо восстановить историческую справедливость в полном объёме – вернуть в Мавзолей саркофаг И. В. Сталина.

Доктор философских наук, профессор А. Л. Вассович, беспартийный из «бывших», из семьи репрессированных. «Советская Россия», 6 июля 1999

 
Первый демократ наш Кукурузник,
Хоть генсеку это не к лицу,
С фюрером фашистов был союзник
В ненависти к Сталину-отцу.
 
 
Он в глухую ночь из Мавзолея
Выволок священный гроб вождя.
Фюрер новый, с каждым днём дурея,
Рушил всё, и склепов не щадя.
 
 
Тут ему в подмогу Жириновский
И один высокий иерей.
Но встаёт великий Маяковский:
– Тронь
попробуй,
сволочь,
Мавзолей!..
 
 
С Мавзолея, та священна дата,
Вождь меня благословил на бой.
И заставить хочешь ты солдата
Голову склонить перед тобой?
 
 
Да за это прокляли бы внуки,
И не знать прощенья у детей…
Руки прочь от Ленина, гадюки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 
 
Заодно с безумным президентом
Тявкают: «Долой! Круши! Сноси!»
Все, кто стал сегодня резидентом
Преисподней на святой Руси.
 
 
Думают, что это очень просто,
И ползут на нас из всех щелей…
Руки прочь от Ленина, прохвосты!
Сталина обратно в Мавзолей!
 
 
Голос подала певичка Алла:
– Я, как христианка, тоже «за». —
Христиан таких сейчас навалом,
Крестик свой сующих всем в глаза.
 
 
А живут под грузом грешной ноши.
Правят бал ханжа да фарисей.
Руки прочь от Ленина, святоши!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 
 
Поп Ефрем, Сванидзе и Радзинский
Средь орды особенно ловки.
Ах как жаль, что далеко Дзержинский!
Он бы им устроил Соловки.
 
 
Вой стоит, визжат христопродавцы
С каждым днём пронзительней и злей.
Руки прочь от Ленина, мерзавцы!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 
 
Помните: ваш крестный Кукурузник,
У кого не дрогнула рука,
Дни свои скончал, как жалкий узник,
И народом проклят на века.
 
 
Аж болят от визга перепонки,
Но смотри, товарищ, веселей.
Руки прочь от Ленина, подонки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 
 
Будем же, друзья, бессонно-чутки!
Станем прозорливей и смелей.
Руки прочь от Ленина, ублюдки!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 
 
Москвичи, коломенцы, рязанцы —
Люд честной, сплотим ряды тесней!
Руки прочь от Ленина, засранцы!
Сталина – обратно в Мавзолей!
 

«Завтра», № 293, 1999

Ждём

 
Самовластительный Индюк!
Тебя, твой Кремль я ненавижу!
Твою погибель, гибель слуг
С жестокой радостью предвижу!
 

По мотивам оды А. С. Пушкина «Вольность». 1820 г.

 
На станции метро «Лубянка»
Грохочет взрыв – и смерть вокруг.
Ведь это, Кремль, твоя подлянка:
У вас же – ни мозгов, ни рук.
 
 
А через час и «Парк культуры»
Такой же страшный взрыв потряс.
О, если б взрыв тот ваши шкуры
Порвал, кремлёвский пустопляс!
 
 
Беслан, «Норд-Ост», пожар Манежа
Не научили ничему!
Вы всё такие же, всё те же —
Равны друг другу по уму.
 
 
И среди дня, и среди ночи —
Пожары, взрывы тут и там,
А ваша вся забота – Сочи
Да где б ещё отгрохать храм.
 
 
Всё так же чтите вы Ебона,
Всё так же дорог вам Собчак,
Которые во время оно
Чеченский разожгли очаг.
 
 
Бубните всё одно и то же:
– Совки – рабы, их Сталин – тать! —
И как же вам с такою рожей
Пред нашим Господом предстать!
 
 
Хотя почти надежды нету,
Допустим, в будущем году
Орава ваша канет в Лету, —
Все ж вслед великому поэту
С жестокой радостию жду.
 

29 марта 2010,

Страстной понедельник

Гимн

За все долгие и тяжкие годы, что Ельцин сидел в Кремле, выполнить его приказ о создании нового гимна никто не мог. Но осенью 2000 года вновь начались разговоры о новом гимне, и тут полный разнобой. Одни предлагали оставить прежний, заменив великие имена Ленина и Сталина на паскудные имена Горбачёва и Ельцина. Другие требовали «Боже, царя храни!». Третьи мечтали, чтобы гимном стала «Еврейская молодёжная» из кинофильма «Комсомольск». А известный тогда ведущий телеканала НТВ Евгений Киселёв предложил признать гимном после соответствующей обработки советскую «Песню о Родине». Мне эта идея показалась приемлемой. И вот что у меня получилось после обработки знаменитой песни:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю,
Где так зло унижен человек.
 
 
Всюду жизнь и скорбна, и убога.
Кровь, как Волга полная, течёт.
Молодым – на паперти дорога,
Старикам – кладбищенский почёт.
 
 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и вод.
В мире я другой страны не знаю,
Где бы так ограблен был народ.
 
 
За столом никто у нас не сытый,
Харч такой, что просто хоть умри,
А ворьё, банкиры и бандиты
День и ночь пируют, как цари.
 
 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей, равнин.
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит сукин сын.
 
 
Наши нивы как после пожарищ,
А вот Кремль отстроил Бородин.
Наше слово гордое «товарищ»
Вытесняют рабским «господин».
 
 
Это слово в нашем горле костью,
Это слово вражеский агент.
Им плеваться хочется со злостью
Вам в лицо, любезный президент.
 
 
С «господином» нет нигде нам места,
Мы хотим опять его прогнать.
От него воротит нос невеста,
Проклинает ласковая мать.
 
 
Над страной могильный ветер веет.
С каждым днём страшней в России жить.
Но никто на свете не умеет
Так, как мы, несчастную любить.
 
 
День настанет – слёзы мы осушим
И детей и матери родной.
Всех врагов России передушим,
Будь то Греф, Чубайс иль кто иной.
 
 
И тогда, страна моя родная,
Будем петь среди полей и рек:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

«Народная правда», № 110, 2000, Ленинград

Судьба Чубайса

 
За освобождение Квачкова
И его товарищей отважных
Не посмел произнести ни слова
Лишь один из дюжины присяжных.
 
 
После стольких лет пренебрежения
И презрения к нему страны
Вынужден был суд принять решение,
Что Чубайс объелся белены.
 
 
Что с тобой, несчастный рыжий Толик?
Как давление, температура, стул?
Говорят, забился ты под столик,
Словно ждёт тебя электростул.
 
 
Да, не смог помочь тебе Устинов,
И от Чайки помощи не жди.
И в родных не скрыться палестинах
От того, что брезжит впереди.
 

2008

В день, когда проснётся Гулливер

Читая Джонатана Свифта

На развалинах советской экономики мы создадим умную экономику.

Д. Медведев. 12 февраля 2010 г., Омск

 
Эти лилипуты, гномы, карлики —
Грабежа страны моей ударники.
Карлики да гномы с лилипутами
Ложью всю страну мою опутали.
 
 
Лилипуты, карлики да гномики
Пляшут на обломках экономики,
Созданной народом-Гулливером,
Бывшего для всей земли примером.
 
 
Чтобы все про мощь его забыли,
Гулливера ложью усыпили.
Дремлет он… Но ведь придёт минута —
Сбросит гнома, карла, лилипута,
 
 
Сбросит Кресса, Росселя и Босса.
Нет здесь ни сомнений, ни вопроса.
Ужас их тогда не описать:
Гулливер в глаза им станет ссать.
 
 
От лица великой русской нации
Это им за все шараш-новации.
И хотя услышим голоса:
– Да ведь это Божия роса!
 
 
Но сообразят, быть может, многие,
Что ещё за нюнютехнологии.
И за то, что нач и зам, и пом
До сих пор живут чубайс-умом.
 
 
В этот день им всем придётся круто.
Никому не жалко лилипута,
И ничуть – ни карлика, ни гномика
Дерипаску, Прохора и Ромика.
 
 
И воспрянет родина моя!
Смоет всех чудесная струя —
Гнева всенародного фонтан,
Как писал собрат мой Джонатан.
 

Красновидово,

13 февраля 2010