Текст книги "Искушения и искусители. Притчи о великих"

Сделай сам

Подольский магнат кинобизнеса, финансовая акула Рудинштейн покачивался, отдуваясь после сауны, в голубом аквариуме, где плавали лепестки роз и розовые сонные девушки. «Прыгай сюда!» – показал он мне властно коротенькой ручкой, и я прыгнул в розово-голубое желе.

Потолкавшись среди роз и нимф, я ехидно сказал задумчиво-багровому Рудинштейну:

– Все состояния, дорогой Марк Григорьевич, начинаются с криминала. Как известно.

– Криминал криминалу рознь, – благодушно отвечал акула Рудинштейн, отмахиваясь лениво от проплывающей наяды. – Я нарушал когда-то законы, да, потому что не было свободы, а как иначе можно было сделать работу? Всем дай, нигде этого, естественно, не фиксируя, пусть по мелочам: шоферу, кассиру. Слушайте! Когда в 86-м году меня посадили на шесть лет с конфискацией имущества, то «похищенного» за семь лет работы набралось 4332 рубля! Это вам сейчас смешно. А мне сказали, что я ограбил государство.

Я все свои деньги заработал сам. А сейчас в бизнесе – неравные стартовые условия. Эти миллионы, всплывающие из недр партаппарата, аппаратчики, которые, как и прежде, пальцем не шевеля, стригут наживу с ворованных капиталов…

– Жалко. Значит, так они и останутся богатеями. Надо их разоблачить. Деньги отнять. И раздать бедным, пустъ лезут наверх с одной отметки.

– Да хрен с ними, с аппаратчиками, – философски плюнул Рудинштейн в голубую воду. – Мне принадлежит фраза: не надо искать эти партийные деньги. Пусть под любым соусом идут в оборот. Чего им лежать где-то мертвым капиталом? Все равно мы их отберем, потому что эти ребята никогда не знали, не знают и не узнают, что с ними делать. Пусть они только покажут мне эти деньги, и не надо уже никаких матросов, мы их сами по миру пустим.

– Ну, не один вы такой зубастый. Есть, скажем, Таги-заде. Кстати, вам с ним не тесно?

– Этот монстр Таги-заде, – задумчиво сказал Рудинштейн, ковыряя колечко на пивной банке и с треском отрывая жестяную заплатку, – даже и не монстр. Он подставная фигура. Его другие монстры выставили вперед… Он назвал меня жуликом и кооператором!.. Я кооператором никогда не был, а жуликом – это уж кто как судит. Всю жизнь я мечтал стать режиссером. Но даже сейчас, когда я имею все, снимать кино не решаюсь. А Таги-заде снимает. И кидает на рекламу снятого всю свою финансовую мощь. Нет, он не конкурент. Он покуражится и уйдет из кино заниматься тем, что у него хорошо получается. Зачем ему кино? Он талантливый спекулянт, он так организовал торговлю цветами, что теперь цветы есть везде, это факт. Ну, и надо торговать дальше. Нет, он заявил, что он доктор искусствоведения. Вы знаете, у меня в жизни две мечты. Первую я вам не скажу, а вторая – прочесть эту его диссертацию. Я дорого дам, чтобы только увидеть ее. А толкаться с ним? Перестаньте! Такая большая страна, и она еще совершенно не занята, места всем хватит. Тем более он прокатчик, а я выпускаю фильмы.

Нет, я, возможно, тоже куплю пару-тройку кинотеатров, но я ведь занимаюсь и концертной деятельностью, интересуюсь театром, вот сейчас дам Марку Захарову 600 000 на спектакль. Пусть ставит на здоровье. Мы очень крепко стоим. Построили оздоровительный центр, гостиницу, ресторан, там у нас частный клуб, для своих. Строим заводик, типографию, займемся издательским делом. Почему нет? Провели кинофестиваль «Кинотавр», получили с этого престиж. Это я раньше платил по 50–60 тысяч за минуту на телевидении. А сейчас они за так сами делают мне рекламу, сняли целый фильм про мой фестиваль.

Я здесь, в Сочи, в гостинице «Жемчужина», где не ступала нога человека, не имеющего валюты, разместил и кормил – на халяву – целую орду журналистов, критиков, и они, естественно, что-то написали. Мне говорят: зачем ты столько потратил на все это? Что я там потратил – какие-то шесть миллионов! За эти деньги я никогда не купил бы и половины той рекламы, которую мне сделали, шума было на полгода. Что вы!

А сейчас в этой же «Жемчужине» кинорынок, тоже «Кинотавр», я спокойно сижу вот здесь, в сауне, вы все у меня там, наверху: журналисты, критики, гости. Живете как в раю. Я уже всех вас купил, нет?

Акула Рудинштейн улыбнулась, правым глазом подмигнула и вдруг, колыхнув бассейн, выплеснув на берега его все легкое: и русалок, и меня, облепленного лепестками, нырнула и ушла на дно, показав две круглые малиновые пятки.

* * *

У государства денег нет и долго теперь не будет. А без кино плохо: для нас важнейшим является кино. Особенно в отсутствие хлеба. Поэтому некоторые зрители, подкопив денег на спекуляциях, прекратили ждать милостей от природы и принялись снимать себе кино сами. Кстати, именно так начиналось кино во всем мире.

На «Кинотавр» одни зрители привезли то, что наснимали, другие приехали снятым полюбоваться, а кое-что и купить. Покупатели и продавцы со всех развалин бывшей великой империи – могучие мужчины и коренастые женщины, новые хозяева жизни, энергично обсуждающие на своем замечательном суржике проблемы финансирования и сбыта кинопродукции.

Еще не класс, еще сырье. Завтра самые крупные съедят самых мелких, сильные передавят слабых, но это завтра. А пока они сидят перед экраном все вместе, плечом к плечу, и глаза их сверкают, и яростно вскрикивают они, откликаясь на смачные шутки, и определяют их метким народным словом, перекрывая кинозвук, и аплодируют в конце. Как в лучших домах. Тс-с-с… Они смотрят Кино Своей Мечты.

Вот целая банда лесбиянок (кино так называется: «Банда лесбиянок»). Девчоночки такие, с фигурками. Прехорошенькие. И голышом. Наркоманки, естественно. Пьют, заманивают мужиков, раздевают и убивают. Ну, лесбиянки. И девочка там у них есть, пятилетняя крошка, чья-то дочка. Тоже лесбиянка, разумеется. Но это не сразу выясняется. А там у этой банды был как бы в истопниках или в няньках (дети же все-таки) такой дебиловатый мужчина, лесбиян, естественно. Так вот, не успел он как-то посидеть в кресле, отдохнуть, как наша крошка, смеясь своим порочным детским ротиком, подкралась сзади, раз ему на шейку платочек! И задушила. Тут как раз мама-лесбиянка входит. И просто, ну просто удивилась даже, не ожидала от дочурки такой прыти. Ну, мама схватила топор и от плеча как всадит его лесбияну в ногу, то есть она начала его уже расчленять. И тут, представляете, старый лесбиян очухался и спрашива-ет маму: «Что это, мол, вы такое делаете?» А мама уже разошлась, молоденькая такая, красивая, глазки горят, и давай его, недобитого, расчленять, сначала, конечно, голову расчленила, тут он спрашивать перестал, ну она его уже спокойно дальше.

А там уже мается целая семья вурдалаков («Семья вурдалаков»). Померший дедушка, страшный до жути огромный старик, такой Иван Сусанин: «Настал мой час, мой смертный час, последний час…», каждую ночь шляется под окнами черного дома, внутри которого с белыми лицами дрожит вся его осиротевшая семья. А дедушка в дверь ломится, в окна заглядывает и манит внучка фальшивым голосом, внучек, мол, иди сюда, я тебе ириску дам. Где тут устоять! Так родной дедушка и увел его по тропиночке прямо на кладбище. А на следующую ночь внучек сам, весь дедушкой высосанный, с кладбища плетется: «Мама! Мама!» Да как вцепится! Так они друг друга и перекусали…

Новые хозяева, люди с крепкими нервами, выползая из зала, потряхивали ошеломленно головами. Но на стеночке их встречала уже аннотация к следующему фильму, и нельзя было не вернуться, тут не оторвешься: «Хорьку и его людям по воле случая для изъятия денег приходится вступать в борьбу с женой модельера». (Вот нравится мне у нового кино это неуемное воображение!) «Юная леди, не особенно обремененная одеждой, но обремененная опытом пяти лет перестройки, просмотрами низкопробных американских боевиков, а также верой в неприкосновенность частной собственности, вступает в борьбу и ликвидирует Хорька и его банду».

Ликвидирует по одному, причем перед ликвидацией всякий раз раздевается. Видимо, чтобы не стеснять движений: работа тяжелая, а банда у Хорька большая. И соблазнительно так бродит, то с ружьем, то с бомбой. Трупы у нее валялись в коридорах, на лестницах, так что в конце концов дама просто взорвала свой особняк к чертовой матери. И это, заметьте, всего лишь жена модельера. Представляете, что было, если бы в борьбу вступил сам модельер?

Это называлось «Мясорубка». Производство кинокомпании «Виктор Моушн Пикчерз». Чего вы хихикаете? У вас есть другой способ тянуть на себя внимание зажравшегося потребителя, зашоренно повернутого на заграницу? Вообще мы как-то так ухмыляемся углом рта над странными именами отечественных фирм, бирж и компаний. А зря. В этих словесных монстрах есть от живота идущее возбуждение, нахальная молодая сила, прерывистое дыхание в спину в черном проеме двора, и хриплый окрик, и белое лезвие, метнувшееся к вашему горлу. Изготовленный в ведомстве Рудинштейна «Кинотавр» – что это?

Бизнес родил Рудинштейна. Рудинштейн родил «Кинотавра». Это химера, господа. Как и самый кентавр – химера. Сумеречное наше сознание, ночные кошмары, горячечный бред дня, мы больны, господа. Это химеры слетелись погреться под остывающим сочинским солнцем, улучив момент, пока, откинувшись грузно на Кавказский хребет и медленно поворачивая внимательные глаза, отдыхала война. Химеры слетелись на свой выпускной бал, перед тем как отправиться бродить по земле.

* * *

Кинохимера – зверь мохнатый, но примитивный. Дитя бизнеса, она сделана по рекламному принципу. Снимать химеры я вас научу прямо сейчас. Если хотите. Только денег достаньте.

(И забудьте о вгиках. Вот этого не надо, вы тогда ничего не снимете. Вспомните, как они называли свои изделия: «Июльский дождь», «Жил певчий дрозд», «Зеркало». Господи, о чем это? Все, все. Забыли.)

Первое: название. Берем афишу кинорынка. Учитесь формулировать: «Пьющие кровь», «Кровь за кровь», «Исчадие ада», «Арифметика убийства», «Смерть в кино», «Линия смерти», «Катафалк». («Банду лесбиянок», «Семью вурдалаков» и «Мясорубку» мы уже проходили.) Ясно. Теперь: «Дура», «Курица» и «Кошечка». Это о дамах, вы понимаете.

Второе. Есть такое сексуальное развлечение там, у них, естественно. Платишь деньги, идешь и глядишь в замочную скважину: а за дверью трахаются. Это будут наш метод и средство. Так что нам понадобится половой акт. Каждый частник еще в прошлом году, там, у себя, на «Виктор-Пиктор», трепеща от чувства глубокого удовлетворения и законной гордости, снимал свой первый половой акт, предвкушая, как поразит коллег. Думал, он один такой умный. Коллеги приготовили по такому же акту, некоторые по два. От этого размаха как-то цепенеешь вначале. Но нам сейчас важна не одинаковость режиссерских мозгов, нам важно, что из исключений сложилось правило.

Третье: звезды. Помните: вы живете в мире, где все покупается и продается. В прошлом году за съемочный день звезде давали по 10 тысяч рублей, и она брала. Сегодня мы уже всех их видим на рыночном экране, наших добрых, старых: Смоктуновского, Юрского, Гундареву, Удовиченко, Караченцова, Смехова, Догилеву, Крючкову, Куравлева, Тараторкина, Васильеву и многих других.

Недешево, согласен. А в нынешнем году будет и вовсе запредельно. Но есть хитрость: не давать звездам главных ролей. Пусть радуют зрителя своими популярными лицами, возникая время от времени и как бы намекая на общий могучий интеллектуальный подтекст. Вперед – молодых и безвестных: а) дешевы, б) раздеваются и трахаются практически в любой обстановке. Впрочем, многие любимые народом артистки не уступают молодым. Наконец-то можно поздравить зрителей: мало осталось любимых актрис, которых мы еще не видели голышом.

Четвертое: драматургия. Она, в общем, тоже не больно-то нам нужна. Заказчик уже знает, чего хочет. Его жизнь протекает в разнообразной борьбе, поэтому он любит, чтоб в названии кино было слово «кровь». Или «смерть». Он сугубый реалист, и конечно же, более всего интересны ему способы борьбы. А драматургия в любой афере уже есть. Остается только зафиксировать. Все.

Ну подумайте: он простой бывший советский человек. Какие там у него невиданные желания?! Он вовсе не требует, чтобы купленное им искусство непременно «отражало нашу действительность». Пусть отражает не непременно. И не всю. В общем, как хочет. Главное, чтобы оно отражало представления о жизни заказчика. За его деньги. Требование справедливое. Зато, глядя новое кино, мы прежде всего узнаем, что же представляют собой сами наши будущие хозяева. Новое кино – социальный определитель. Почему нет?

Но вернемся к желаниям заказчика. Судя по кинорынку, желаний у него было три. Первое. Он хотел бы полюбоваться не на одну аферу, а на целый букет. То есть он хочет мафию? О’кей. Он ее получит.

Снимать будем что-нибудь из недавнего прошлого, чтоб уж совсем-то не нарываться. Кино назовем «Линия смерти». Пусть у нас будет тут какой-нибудь наемный убийца, такой советский Люка Брази. Такой невыразительный, с маленькими глазками, в общем, профессионал. Потом девицы. Девицы будут трахаться с клиентами.

– С какими клиентами, шеф?

– С разными, с отвратительными.

– А при чем тут убийца?

– А он это… Ну… Ему велено замочить сутенера этих девиц, такого начальника то ли министерства, то ли ведомства, он девиц подкладывает в койку к своим заграничным партнерам после бани. Но тут Люка прокололся. Жадность фраера сгубила. Мало ему показалось обещанных за дело кусков, он еще и с девицами договорился, будто это он для них, так сказать, эксклюзивно, пришьет их любимого начальника. И они по сусекам наскребают ему на дополнительный колобок.

– Но зачем им-то убивать своего кормильца?

– Да… откуда я знаю?!

– А-а, понятно зачем!

– Зачем?

– Ну, бляди, шеф!

– Молодец! И тут нашего профи за жлобство прихватывает главный плательщик, жуткий мафиози со Старой площади, член ЦК КПСС. Играть будет Смоктуновский.

– ?

– Тут нужна тонкая штучка. Чтоб был обаяшка, интеллигент, со старомосковским выговором, может быть, даже член Политбюро.

– Со старомосковским?

– Да, и чтоб никакого гаканья, это они на трибуне были придурки, а за кулисами – шекспировские персонажи. Не надо вызывать у народа комплекс неполноценности, что ж, семьдесят лет нам недоумки, что ли, лапшу на уши вешали?

– Понятно, а снимет это все, конечно, акционерное общество «Кредо» и привезет к Рудинштейну?..

– Вот-вот. Оно уже и сняло. Но испортили сюжет, шляпы. Жадина-профи у них ровно посреди фильма растворил вдруг пасть и начал шпарить прямо по Новодворской: «В блокаду в Ленинграде дети умирали, трупы на улицах, а начальство жрало ананасы, не-на-вижу!!! Та-та-та-та!» Оказалось, он идейный борец. Я так понимаю, это у режиссера дрогнула рука, вспомнил внутреннего цензора. А у зала, который все это в Сочи увидел, челюсть отпала. Интересно, если купят они «Линию смерти», выстригут идейный кусок или нет? Нет, наверно, народ незатейливый, да и прижимистый, чего ж товар урезать?!

Второе желание было: много девок. Третье: заграница. Можем снять? Да хладнокровно. Можем даже объединить два желания, получится: много девок за границей. Значит, у нас будут сразу: дочь греческого миллионера Ника, итальянская проститутка Роза, сингапурская певичка Медж, китайская официантка Фей-Янь, американка Обри, между прочим, лейтенант полиции, и русская девушка Катя. Все за границей.

– А Катю-то как туда занесло?

– Ветром. Она парашютистка.

– А на кой они вообще-то собрались, девки эти?

– Грабить банк.

– ?

– А что? А! Понятно. Добавляем туда Лулу, взломщицу, но в настоящее время послушницу бельгийского монастыря.

– А к чему греческой миллионерше грабить банк?

– Да, действительно. Ну-у… это будет банк не простой. В этом банке хранится сперма!

– Чего?

– Ну, сперма разных знаменитостей, для искусственного осеменения. Хранится в этой… В банке.

– И что?

– Девицам не нравится искусственно осеменяться. Они считают, что сперме место не в банке, а на свободе.

– Кайф! А это кто же все снял?

– Езжайте в город Минск на студию «Витт». Пока вы тут все еще задаете вопросы, они уже имеют этот фильм. Назвали «Чертовы куклы». Молодцы!

Нет, нет, желания номер три кинорынка «Куклы» совсем не удовлетворили. Вдруг оказалось, что желание было огромным. И что весь прошлый год частник снимал кино именно и прежде всего «про заграницу». Потому что одно дело – смотреть через замочную скважину на себя, совсем другое – увидеть там рай.

Эти чистые пряничные города, новогодние елки магазинов, заколдованные замки, хрустальные ручьи, раскидистые деревья, а вместо листьев денежки. И эта легкость в обращении с вещами – слушайте! – это невыносимо: захлопнул небрежно дверцу автомобиля и, не запирая, даже щеток не сняв, бегом, на целую ночь, по бабам. А бабы! И эти дебиловато-доверчивые люди, живущие в раю. Зачарованно внимающие лощеным умницам и хитрецам, перед тем как отдать им свои богатства. Нетронутые пастбища, стада непуганых идиотов, которые не стрижет только безрукий. И сколько их ни стриги, все вырастает наутро, и еще пуще. Цветущий мир, снятый в Одессе, заграница, которая не лежит от нас ни на запад, ни на восток, которой нет вообще на Земле. Остров Крым. Где есть всё и все говорят по-русски. Великая Совковая Мечта. Мечта свирепая, прожигающая: туда-туда, из Москвы, из этой сучьей страны, с этой помойки, где, чтобы выжить, надо маму родную продать.

А вот был случай, ехал в поезде такой пожилой уже дядечка, заграничный дирижер, попал к нам на гастроли. Ехал в СВ с прехорошенькой девчонкой, трахнул ее, естественно, на сон грядущий, девчонка-то наша была, так радовалась везухе. Но приехали, взглянул дирижер на девочкину маму на перроне, и крыша у него поехала. Представляете, оказывается, эта мама – его бывшая жена. То есть, господа, он, извините, выходит, только что трахнул собственную дочку!

– Иностранец?

– Да какой он иностранец, он эмигрант.

– Так. И что дальше?

– Что-что. Не знаю что. Сидят они с мамой и ее нынешним мужем на кухне и считают на пальцах, от кого дочка: от эмигранта или от нынешнего папы, который, между прочим, маму тоже трахал, и как раз в подходящее время.

– Ай-я-яй!

– Угу. И наконец так получается у них, что дочка вроде бы не эмигрантская, а все-таки наша.

– Кино!

– А я вам и рассказываю кино. Но лишь тут все и начинается! Эта дочка получает от дирижера приглашение! И по приглашению за его деньги едет к нему туда. И знаете, тут начинается какой-то совершенно невероятный пейзаж, озеро, огромный дом. Все в дождях, в туманах, красиво невероятно. И она вступает в этот папин, то есть теперь уже женихов, дом, потому что она, представляете, уже его законная невеста. Огромные залы там, какие-то рояли невероятные всюду, мебель в чехлах, ну, вот как в музее-усадьбе в выходной или в санитарный день. И вот в этом роскошном доме, среди чехлов, начинается у нее с папой новая жизнь. То есть с женихом. Представляете? Простая советская девочка. Ничего особенного. И такое вот счастье. Называется «След дождя» Это раньше так фильмы называли. Обязательно посмотрите.

* * *

Но странно повел себя Рудинштейн. Он выбрался из своей сауны и выбросил вдруг на кинорынок фильм «Катафалк». Который, несмотря на вполне рыночное название, оказался совершенно не из той колоды. Какая-то муха в молоке. Лишь деловые соображения и клановая солидарность дали зрителям сил досидеть на хозяйском фильме до конца. Они подавленно выходили из зала, лишь один, приглушив до минимума зычность, сказал соседу: «Но, несмотря на этот фильм, я досмотрю остальное». Что же подсунул им бяка Рудинштейн? Он подсунул им своего любимого сценариста Валерия Тодоровского, которому в этот раз дал денег на режиссерский дебют. И Тодоровский немедля снял кино для трех актеров. Он снял возникшую из небытия Вию Артмане, найденного им в Прибалтике некоего А. Ильина и Ирину Розанову, звезду нового кино, которую частники вволю уже поснимали, причем – чудо! – далеко не всякий раз раздевая.

И было в «Катафалке» вроде бы все, что нужно для рынка, – и афера, и половой акт. Но как бы и не было ничего. Что это за афера, когда человек трахает слабоумную ради того, чтобы овладеть горою металла под названием то ли «ЗИС», то ли «ЗИЛ», что ржавеет уже сто лет в заброшенном сарае? И что это за половой акт, произведенный в той же старой колымаге, в «катафалке», с дурочкой, которая то хихикает, то завывает, не понимая, что делают с ней и зачем? Одна брезгливость. Но что же в фильме есть?

Есть огромная неопрятная старуха, живущая в распадающемся, как ее тело, доме, погруженном в темные заводи заглохшего сада, со сгнившими заборами, исчезающими тропинками, по которым бродит старухина дурочка-дочь (ее и играет бесподобная Розанова), такое домашнее животное, зверек, которому почему-то досталось женское тело. В этих дремучих зарослях, на неведомых дорожках все длится ее неисчезающее, остановившееся детство, игра, любовь, неведение, счастье. Есть бродяжка, найденный однажды лежащим под забором и взятый в дом для мужской работы – за еду. Есть, наконец, «катафалк», необъятная черная развалина, венец мечтаний некогда живших администраторов, разрушающийся памятник умершему хозяину-генералу. Памятник ушедшей с ним отсюда жизни, тому прошлому, в которое, как в воду, погружена ждущая смерти старуха, мечтающая теперь лишь о том, куда бы пристроить не нужное никому, но живое, слабоумное свое отродье. Жизнь исчезающая, забытые люди на забытом клочке земли.

Какой молодец этот Рудинштейн! Этот бизон концертной деятельности, акула кинобизнеса, воротила и магнат, резвящийся в голубой воде со своими розовыми девушками.

И я спросил его, когда выбрался он наконец из воды, и завернулся в простынку, и спрятал в нее коротенькие толстые ножки, и свернулся клубочком, и замурлыкал, я спросил: «Зачем же вы так, Марк Григорьевич? С гостями, коллегами? Ведь они могут вас не понять?»

И хмыкнул крутобокий колобок Рудинштейн из простынки: «Ну и хрен с ними! Зато это лучший фильм на кинорынке».

Правильно, Марк Григорьевич, пра-а-вильно. «Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать». И я спросил:

– А нужно ли это народу?

– Что за вредная у вас привычка, – отвечал мне уютный Рудинштейн, – решать за народ? Народ хочет, народ не хочет! Я видел в Америке, как рекламируется новая картина: 24 часа по одной программе шла реклама. Я пошел в большой маркет, там было десять кинозалов: купил билет – иди в любой. И в каждом очень мощные боевики. Так народ валил на разрекламированную картину, хотя это был просто миленький фильм, больше ничего. Есть же правило: сделал картину – рекламируй ее.

– Марк Григорьевич, что вас так тянет к товарно-рекламно-денежным объяснениям всему? Неужели все так просто? Ведь если так, я этому несчастному народу сплавлю любое гнилье.

– И сплавляйте на здоровье, если можете. В конце концов, каждый народ все равно получает то, что хочет. Он хочет гнилья? Значит, у него такая культура сегодня. И кто-то, конечно, завалит его гнильем. Вот это действительно просто. А я продаю еще и искусство и буду его рекламировать. И этот народ его купит, вопреки всякой логике. И поднимет свою культуру. И вот когда он откажется есть гнилье, мои конкуренты разорятся. Это же деловой подход! И так будет. Но завтра. А сегодня, да, сегодня главное, чтоб всего стало много: гнилья, искусства, на любой выбор. А у нас всего мало. И поэтому нам с вами не о чем спорить.

Не знаю, не знаю. Возможно, скоро мы начнем снимать не хуже того, что возит нам Таги-заде из Америки. Один из вечных самообманов, в которых мы с детства купаемся. Но американцы одни товары делают для себя, другие – для наружного, так сказать, употребления. И мы изо всех сил догоняем эту Америку. Третьего сорта.

И есть у нас хитрый Рудинштейн, который, ничего нового не открывая, подталкиваемый расчетом, подбрасывает в гнилье ложки искусства. И что?

Просто начинается новый круг, по незнакомой пока дороге. На которой уже стоит наша нога. Далеко ли удастся по ней пройти?..