Текст книги "Искушения и искусители. Притчи о великих"

Все катилось к концу. Один Верник бесследно исчез, второй, видимо, принял за сценой что-то на грудь, стал абсолютно невнятен, нес ахинею, пугал девушек, восклицая почему-то при этом: «Плииз!» и «Ай донт спик инглиш!» – он потерял переводчика, о чем и сообщил какому-то гостю, произнесшему было длинный спич, так и оставшийся без перевода. Тот не огорчился, потрепал ведущего по плечу и сказал: «Ноу проблем!» – «Нет проблем?» – заорал в восторге брат-Верник. – Это самое лучшее, что было сегодня сказано за весь вечер. Нет проблеммм!!!»

Потерял он и листок с именами участниц, и потому объявление им победительниц звучало, как текст на заседании комиссии ООН по жизненному уровню. «Пятое место, – упивался ведущий, – занимает Австрия. Четвертое – Германия! Вручите Германии цветы! А Королева мира – Швеция! Нет проблем!» И зал повалил на фуршет, забыв спросить у Верника, кто же там остался на третьем и втором месте. Нет проблем! Нах фурше! В красных, зеленых и желтых пиджаках, с длинными обнаженными спинами от Версаче, длинными волосами от Проктер энд Гэмбл, длинными ногами от Илизарова, покруче, чем на сцене. «Нормально посидели!» – сказал красный пиджак зеленому.

В эти дни в Москве не было бензина. Я влез в свою «Таврию» и попилил, прикидывая, хватит ли горючки до дому. И вдруг увидел бензовоз, только что подъехавший к заправке. Чудо, и никакой очереди! Я завернул, и тут нос мне срезала черная «Хонда», тоже отчалившая от театра. Я выполз наружу, размахивая руками: «Чего лезешь без очереди?» Из «Хонды» выпрыгнул сидевший в театре передо мной зеленый пиджак, сунул мне под подбородок ствол и спросил: «Хочешь в голове дырку? Запомни: я никогда не стою в ваших очередях!» – «Ну, все-все-все, – сказал я, – ты меня убедил». И он налил себе бензина. Я ехал и думал о том, что пистолет его был на предохранителе, а ноги он так хорошо расставил, и ничего не стоило взять ствол левой рукой, отвести, правой, костяшками, ткнуть ему в горло, подъемом ноги – в пах. В мягкой манере, в одно движение. На другой день рассказываю приятелю, тот даже расстроился: «И вокруг никого? И ты не отнял у него пушку?»

– Не отнял.

– Идиот. Сейчас у нас была бы пушка.

– А зачем нам она?

Он ничего не нашелся ответить. Действительно, зачем нам пушка? Все равно они нас победят, даже и без пушек. Да уж и победили, пожалуй.

И все-таки было на том вечере одно место, это когда во время фуршета устроился показ, и не просто мод, а нижнего белья. Семь девчонок-профессионалок все это демонстрировали. Я не помню, что там на них было надето, что-то воздушное, не помню, у них были потрясающие ноги, точеные тела, до которых далеко любительницам-королевам, но и это неважно, я смотрел в глаза их, когда двигаясь, как странные звери, подходили они к краю по моста и бесстыдно разглядывали обалдевших мужиков. И в волчьих глазах их было написано: «Что, козлы! Балдеете?» Вот это было шоу. Время тела. Время зверей.

 
Вечер. Синие огни. Дальние болота.
Прогорают наши дни. Помирать охота.
 
 
Моя левая нога всосана трясиною,
Моя правая рука проросла малиною.
 
 
Из ушей ползет лоза, отсырели органы,
Мои желтые глаза плесенью подернуты.
 
 
Я на месяц погляжу: отвечай, подлюка!
Для чего я тут лежу, между кочек с клюквою?
 
 
Змеи кажут языки, голосят лягушечки.
Приползайте, мужики, собразим по кружечке!
 
 
Эх! Повалим напролом, завопим припевочки!
Там, за лесом, – водоем, в водоеме – девочки!
 
 
У них косы – во весь рост, вот такие сисочки —
вплоть до пупа, дальше хвост, значит – динамисточки.
 
 
Коготками проведут по спине, как вилами!
Если только их и тут на уху не выловили.
 
 
Отзовитесь! Ни фига. Видно, мне поманило.
Моя правая нога уперлася в мамонта.
 
 
Мамонт бивнем тычет в зад, помогает, дыбится.
Спи спокойно, павший брат, мне отсель не выбраться…
 

…Когда мы смотрим сны

Как сейчас помню. Юрмала. Баррикада перед входом в Дом творчества Союза композиторов СССР. Обтянутые пленкой могучие торфяные кирпичи. Над ними, как Буревестник, косая надпись «Аrsenàls» из длинных чулок, набитых чем-то. Видимо, торфом. Там, за баррикадой, Международный центр Нового кино собрал Международный кинофорум «Арсенал». Эти вздетые вверх кулаки заглавных букв! Из-за черной стены. Ультиматум погрязшему в разврате коммерции окружающему миру: масскульт не пройдет! Руки прочь от цитадели чистого искусства! Здесь стоять будут до последнего кирпича! Пилюлю вам! Придется проглотить!

Помню, как пробирался я через узкий пролом внутрь склада кинобоеприпасов. И как был схвачен внезапно, посажен на стул (вспышка!) – и шлепнут на месте. И как из машины напротив вытащили еще дымящийся пластмассовый квадратик, а на нем уже все мои данные и цветная фотография перекошенной мор… лица. И как прицепили квадратик к моему телу, и отпустили его наконец на свободу, и забыли о нем навсегда. Всем большое спасибо!

Помню еще, как втерся я в толпу киноведов, вальяжно шлявшихся туда и сюда, и уже как свое слушал зычные их голоса: «Однако, Фасбиндер, господа!», «Несомненно, но ведь Гринвей!..», «О йе-а! Но вот Осима! Опять нам привезли „Империю чувств“, где же „Империя страстей“? Это дискриминация, я считаю!»

Помню, как, судорожно полистав, открыл я на нужном месте Путеводитель по кинофоруму, излагающий сюжеты и сведения о творцах. «Фильмы Осимы „Империя чувств“ (1976) и „Империя страстей“ (1978) граничат с порнографией. Некоторые отрицают этот факт, воспринимая фильмы Осимы как поиски средств выразительности и киноязыка». Мы, здесь собравшиеся, естественно, как один отрицали, воспринимая. «Сорок половых актов, – сказала мне девушка-киновед с невыразимо умным лицом. – Представляете? Да хоть четыреста! А цвет! А этот тяжелый ритм, эта экспрессия! А вы кто? – спросила вдруг она. – Просто журналист?»

И толпа киноведов замерла, на миг ощутимо раздалась вокруг меня и, обтекая, плавно покатилась дальше, больше ко мне никто не обращался.

И правда, надо бы и мне сказать что-то, но что я мог сказать? И тихо сжимая свой верный Путеводитель, я скользнул туда, где уже показывали первые образцы Нового кино. А Путеводитель обещал – м-м-м! – обгложешь пальцы! «В фильме „Промеж“ режиссер анализирует состояние своего тела. Она (видимо, режиссер – дама. – В. Ч.) его демонстрирует и наблюдает за ним, размышляя о своей сексуальности». Отлично! «Фильм „Джентльмены“ – попытка правдиво и без предрассудков коснуться якобы запрещенной и бессмысленной темы – гомосексуализма в туалетах».

Я молодец, что приехал сюда, выдравшись из этой мясорубки. Чтобы не в пересказе узнать, собственными глазами поесть это Кино, столь нелюбимое массами. Это изысканное блюдо. «Фри шоу» – фильм состоит из эпизодов. 1-й эпизод – резка мяса, 2-й – глажение, 3-й – выщипывание бровей. Три сопряженных с насилием вида деятельности, которыми должна заниматься женщина».

А название этого фильма авторам Путеводителя перевести не удалось. Что-то голландское: «Женщина вытряхивает из постельного белья угрей, зашивает их в простыню, а затем разрезает. Угри падают на пол». Нет, это слишком сильно, так же, как сорок половых актов, боюсь, стану смотреть на акты и не сосредоточусь на цвете и экспрессии. Мне для разгона что-нибудь попроще. Вон то, что крутят в закуточке на видеоэкране. Под крики чаек, под уличный шум ползут по экрану длинные фломастерные линии, ползут уже пять минут, стон открываемой где-то двери, крики чаек, ползут, ползут, иногда игриво, еще пять минут, ползут. Потрясающе! Я ввертываюсь в такое мягкое кресло (всем большое спасибо!), я в нем утопаю – и ничего дальше не помню. Я начинаю видеть сон.

Что-то стали мне сниться нехорошие сны.

* * *

Будто бы ночь. А я прилетаю откуда-то издалека, из какой-то богатой и потому веселой, полной смеха и света страны в свой любимый город («Любимый город может спать спокойно!»). И будто бы такси несет меня от аэропортовских огней к чему-то огромному, черному, ворочающемуся впереди, то ли невообразимых размеров провал, то ли туча, вставшая на дыбы и поевшая пространство. В чрево ее, в глухую, сужающуюся дыру, ныряем мы меж сгрудившихся тесно, плечом к плечу длинных сутулых домов, подслеповато всматривающихся багровыми глазками во тьму под ногами, где переливаются через помойки серые крысиные волны, натыкаясь на черные тени корявых стариков, роющихся в мусорных баках, где волокут кого-то в кусты, хрустя башмаками по разбитому стеклу, а какая-то слаженная команда с удивительной быстротой превращает в металлолом только что остановленный автомобиль конкурирующей организации: они вспрыгивают на крышу, протыкают ногой ветровое стекло, провисшее белым карманом внутрь, а их соперники, разбросанные вокруг бывшего своего автомобиля, лежат, уже тихие и равнодушные ко всему сущему на земле. И все вдруг уносится за поворот.

Все дальше и дальше мчимся мы по изрытой мостовой, все гуще тьма. И никакого света в конце туннеля. «Что это?» – будто бы спрашиваю я у таксиста. «Это наша родина, сынок!» – будто бы шутит таксист, поворачивая ко мне медленно оскаливающееся лицо. И будто бы я начинаю понимать, что это и есть теперь мой город. Таким он стал.

Мы несемся по сосудам его, сквозь черную венозную кровь, сквозь сердце нашей родины, вперед-вперед, туда, где находится собственное его сердце, Сердце сердца, но оно не бьется, потому что в нем лежит мертвый человек. И ему тоже холодно и страшно, маленькому и одинокому. Мертвому телу в сердце нашей родины.

И будто бы я прошу таксиста выпустить меня, но у него нет сдачи с двадцатипятирублевки, и я прошу его тормознуть у пиццерии на углу Беговой, где висит табличка «Мест нет», но я ныряю под табличку и вижу, что пиццерия пуста, лишь два столика заняты, и я подхожу к ближнему, где задумчиво курит, положив ногу на стул, тяжелый молодой человек с неподвижными глазами, я подхожу к нему, протягиваю к нему денежку, и он медленно выставляет в мою сторону руку с веером желтых сторублевок, растирая их пальцами, и спрашивает участливо, как у больного: «Деточка, а разве меньше стольника деньги бывают?» Я поворачиваюсь ко второму столику, за которым беседует группа молодых людей в кожаных куртках, и ближний, не поворачиваясь, говорит расслабленно: «Иди отсюда, харя, здесь люди отдыхают!»

Я выхожу, на улице уже белый день, и будто бы надо мне купить домой какой-нибудь еды, я вижу очередь, стоящую ни за чем. Никогда не было в моем городе очередей к пустым прилавкам, и никогда не было в очередях таких людей. Тихих-тихих, ждущих терпеливо и безнадежно. Серых людей с желтыми, пористыми промокашками щек. Это в них заработала генная память, потому что настала нужда в перетерпливании, в экономии сил. Синдром военного времени.

И будто бы там, где-то, дневным сознанием я понимаю, что это сон, что быть всего этого на самом деле не может, что я сейчас проснусь и вновь вокруг меня очутится дорогая моя столица. Моя кипучая, могучая, никем не победимая! Но тошнотворная тянет за сердце тоска: вдруг я проснусь, а оно останется? И я напрягаюсь, не пуская ее в горло, но нет уже моих сил, и она начинает из меня выть. И я просыпаюсь.

И озираюсь в панике, и, слава богу, все тихо вокруг, никто ничего не заметил.

* * *

А вокруг туманная осенняя Юрмала. И этот сытый стук сыплющихся на землю от ветра каштанов, коричневых драгоценных камней, которыми я набиваю карманы, переходя вброд пространства между деревьями, расталкивая коленями разноцветные волны листьев, их пену и кружева. И вдруг настает берег, бежевая твердь его песка и молоко моря, уходящего за горизонт, в какую-нибудь Швецию, и наводящего на мысли о том, что и за ним люди живут.

И может быть, человек с той стороны тоже смотрит сейчас на море и у него появляется мысль о нас, потусторонних. И я выковыриваю из песчаного пола розовое ушко раковинки и царапаю на огромном незапятнанном береговом листе корявые буквы: «Здесь был Вова!»

Официальное открытие кинофорума. Директор Международного центра Нового кино, Председатель Оргкомитета кинофорума Аугустус Сукутс. «Дамы и господа… – он в некотором затруднении, поскольку мы, люди из страны оккупантов, тоже сюда затесались, не сообразили, что уже лишние, формально мы еще вместе, – …и прочие присутствующие в зале».

Он говорит по-латышски. Молодой человек и девушка переводят его слова на русский и на английский. Зал качает от кайфа. Это уже почти полная Европа! К сожалению, русский дается молодому человеку с трудом – сказывается тяжелое детство в стране большевиков, и Директор-Председатель, доброжелательно улыбаясь, приходит к нему на помощь. И сам переводит собственную фразу. Он прекрасно говорит по-русски. Потом он помогает девушке справиться с английским. Он прекрасно говорит и по-английски. Это высокий класс. После совместного перевода второй фразы на сцене возникает небольшая дискуссия о соответствии формы и содержания. Зал тепло принимает этот волнующий, простите, волнительный, смешной и милый спектакль. Дело ведь не в точности перевода, в конце-то концов, а в том, что на наших глазах рождается новый церемониал, почти такой же, как там, у них, за молочным морем. И не важно, что юные здешние граждане, стремительно забывая язык оккупантов (вскоре он им вовсе не будет нужен), пока еще не освоили как надо английский (хотя пора), это – дело наживное. Важно, что в них влилась уже та свобода в словах и поступках, которая, как все мы знаем с пеленок, есть главный признак истинно западного человека.

И сказал Аугустус Сукутс: «Наш первый „Арсенал“ начался одновременно с разрушением большевизма! – И зал восхищенно шевельнулся. – И мы думаем, – пошутил далее Директор-Председатель, – что именно фестиваль послужил тому причиной!» Раздались сильные хлопки людей, стремящихся подбодрить Председателя и поддержать его смелую речь. «Нам пришлось буквально выцарапывать одного нашего американского гостя из таможни одной соседней державы, – сказал Председатель, и снова зал приветствовал этот его прозрачный намек, – где он застрял, потому что у него не было визы!» Саркастический смех зала: действительно нелепость, у человека нет визы, а его не пускают на Кинофорум. «Надеемся, что вскоре мы сможем выдавать визы в Риге!»

Что тут началось! В течение очередных десяти минут, пока переводчики спорили о том, как перевести следующие несколько фраз, а в зале царили ликование и кайф, я всматривался в Председателя. Аугустус имел вид смертельно измученного человека, глаза его были красны, он, недосыпом и переработкой, изматывая своих людей, все здесь и устроил. Он хотел, чтобы все вышло о’кей! Чтобы все, как в лучших домах. Так и вышло. Всем большое спасибо!

Я вспомнил, как некогда мы сами дерзили на кухнях, рассказывая политические анекдоты, вызывающие у присутствующих из живота идущее ощущение почти предсмертного, отчаянного восторга. И ностальгически приятно было слышать и видеть сегодня людей, которые вели себя так же, но уже в огромном зале на Международном кинофоруме. Как они эту соседнюю державу! Хоть и не называя ее по имени. Нет, они, конечно, могут и по имени, но – это если специально подумав. А в свободнотекущей речи подсознание одергивает язык. О, наше тоталитарное подсознание! О, столичная наша глухая провинциальность! Бедная, больная страна. Ее отчаянные люди!

Жаль, но ни мне, ни, увы, даже Директору и Председателю, уже объездившему всю Европу, но все еще хмелеющему от хождения по опасному краю, европейцами не стать. В нас что-то изначальное растоптано. Я думаю, и он это понимает, а не понимает – это его проблемы. Стать свободными людьми, может быть, удастся вот этой девчонке в перекрученных чулках, бредущей со своим рюкзачком по грудам опавших листьев из школы, вот этому крошечному пацану, сидящему со своей черной козявкой-собачкой на краю тротуара, свесив ноги в канаву и сосредоточенно исследующему розовым грязным пальцем свой розовый и грязный пятачок.

Они, возможно, будут вспоминатъ тяжелые времена, когда в магазинах Юрмалы было лишь по два сорта колбасы и мясо лишь одного сорта, да и то не парного, а мороженого, и были «визитные карточки», не для того, чтобы представляться друг другу, а чтобы иметь возможность все это небогатое купить самим, а не имеющие таких карточек голодные гости ничего хозяйского купить не могли. На всех не хватит.

Может быть, они и будут это вспоминать, скорее – нет. Забудется. Исчезнут подозрительность и ненависть к гостям, потому что они научатся видеть в них просто людей. И чужие беды станут им внятны так же, как собственные. Потому что, если повезет, будут жить они уже в другой жизни, в той, которой нам толком и не застать, а и застать – ею не пропитаться, слишком погрязли мы в мерзости. Только дай Боже этим детям спастись. Как-то тут меня затрясло, и зал, и его аплодисменты куда-то стали заваливаться вправо, и слабеть, и вовсе исчезли, и я стал видеть новый сон.

* * *

Я видел происходящее как бы через глазок видеокамеры. Будто бы мы (кто?) выпрыгиваем из какой-то машины и в темпе движемся в сторону огромного круглого здания лужниковского стадиона.

Дверь внутрь. Ее загораживают двое. Кто-то из идущих рядом тычет им в нос что-то вроде удостоверения, но рассмотреть им его не удается, их отбрасывают, и мы вбегаем в дверь, ныряем в мгновенную темноту: полосы света, длинный коридор, глаза привыкают. Раздевалка, душевая, пар, оскользающиеся голые люди, это пожилые женщины. Группа здоровья? Шарахаются при нашем проходе, пытаются закрыться, на объективе капли, он запотевает.

Мы движемся быстро. Несколько темных помещений, идем где-то под трибунами, над нами возникающий и гаснущий гул. Кладовка, ящики с бутылками, собранными после матча, старухи-сборщицы делят выручку, паника среди старух, мимо-мимо; еще кладовка, какая-то пара трахается на мешках, четыре белых остановившихся глаза, мимо; тьма, комната, где готовятся к выходу артисты, цыганский ансамбль, костюмеры с юбками, полуголые девчонки, на нас орут, но тут же лица всех, как и тех, что прежде, застывают, в глаза плещет ужас; коридор. Здесь мы слышим голос как бы в наушниках: «Третий, третий, я – первый! Доложите обстановку!» И уже отсюда хрипловатый, спокойный, не в ритм бегу: «Прошли тринадцатую, все нормально, освобождаем помещения».

Влетаем в тренировочный зал, каратисты разминаются. Задержка, нас не пропускают. Один в белом падает на колено: его оттолкнули, он разгибается медленно, входит в кадр, с ним еще двое, глаза спокойные, в них интерес, они готовы к драке. Но никакой драки, черные руки и ноги слева и справа от камеры вышибают каратистов из поля зрения страшными ударами, нога в ботинке пинком открывает следующую дверь, и мы уносимся в нее в том же темпе, позади оставляя крики и тяжелые удары. Тьма, свет, карлики, лилипуты, огромное количество собак, псовая охота, вой и лай, густо пошли дети, наряженные для маскарада, снова гримуборные, уже с рокерами, человек, курящий траву, завалившийся набок, отрешенный, нога в военном ботинке перекатывает его голову с боку на бок.

Лестница наверх. Огромное пространство стадиона. Здесь происходит какая-то грандиозная репетиция. Какого-то гала-концерта. На поле внизу подмостки, множество людей, ассистенты кричат в мегафоны, перегоняя толпы с места на место, мы проходим сквозь группу японцев, которые устанавливают здесь аппаратуру для запуска невиданного своего фейерверка ценой в полмиллиона, да-да, об этом писали, я вспоминаю, завтра же праздник, и центр его здесь. Будет правительство.

Сегодня ночная репетиция. Мы застреваем в японцах, что-то опрокидывается, они кричат, но ребята в черном их оттесняют, сбрасывая вслед какие-то штативы, мы движемся вниз, группа людей удивленно смотрит на нас. Кобзон, Лещенко, разговорники Петросян и Винокур, Алла Пугачева и Жанна Агузарова.

Хорошая компания. С ними человек с микрофоном, Юлий Гусман. Он постановщик этого шоу. Бешенству его нет предела, он кричит на нас, он машет запретительно пальцем перед камерой, он призывает артистов присоединиться к его негодованию, он воздевает руки к небу, он выходит из себя. Голос в наушниках: «Третий! Что вы там застряли? Дай ему по рогам!» Гусман получает страшный удар в лицо и катится по ступенькам.

Мы останавливаемся, камера снимает панорамой по краям огромную чашу стадиона, там на стенах у больших прожекторов контурами черные фигурки, над чашей плывет вертолет, неслышимый в стадионном гуде. В проходах между трибунами возникают водовороты, какая-то свалка, и вдруг все стихает, в проходах, как из небытия, образуются тяжелые боевые машины, поводя стволами, с них сыплются зелено-пятнистые люди с автоматами и, растянувшись цепью, сгоняют в центр рассеянных по полю людей, из проходов выгоняют артистов, каратистов, служащих, пожилых женщин в мокрых полотенцах, рокеров, карликов и собак.

Черная масса в центре поля сгущается, сверху по центру ударяют прожектора. И падает мертвая тишина. И над стадионом начинает реветь усиленный динамиками голос: «Всем сохранять спокойствие! Руки заложить за головы, встать на колени! Производится проверка документов!» Прожектора держат в скрещении стоящую на коленях толпу.

Глазок камеры отодвигается от меня, и я понимаю, что смотрел не через глазок, а просто на монитор, вокруг которого группа военных. Тот, что в генеральском мундире, говорит, взглянув на часы: «45 минут, товарищи. Это не годится. Надо быстрее. Но, подводя итоги, должен вам доложить, что подготовка проведена в соответствии с оперативным планом, состоянием боевой техники и моральным уровнем людей я удовлетворен. Объявляю готовность номер раз. Сверим часы!» – «А этих куда, товарищ генерал?» – спрашивает кто-то, показывая на сбившихся в груду людей в центре стадиона. «Этих изолировать. Чтоб никакой утечки! Нарушение будет караться…» И тут он оборачивается в мою сторону и встает. «Кто это здесь? – спрашивает он. – Какой журналист? Кто пустил? Взять!» Кто-то хватает меня за руки и, сильно крутанув их за спину, валит набок и на колени, затылок мой взрывается невиданным японским фейерверком, мир переворачивается, все поглощает тьма. И я просыпаюсь.

Пятна и силуэты все еще скользят по экрану, музыка Дебюсси еще звучит. Я лежу в мягком кресле, растирая затылок, эти регулярные головные боли, и нигде больше нет таблеток. То есть здесь-то они есть, но у меня нет здешней «визитки», мне не продадут. Я посидел еще немножко, прикидывая, не продать ли по приезде план увиденной мной операции генералу Макашову, а за это взять у него автомат Калашникова и пару обойм. Вещь в доме нужная, все-таки у меня дети. Ах, если бы у генерала нашелся еще и анальгин!

* * *

В цитадели Нового кино, за черной баррикадой, идет захватывающая жизнь. «Жизнь как она есть». Название фильма Луи Фейяда, классика. Тут целый цикл Фейяда: «Гадюки», «Карлик», «Сердце и деньги», «Вампиры», «Отрубленная голова», «Убивающее кольцо», «Призрак», «Побег смерти», «Завораживающие глаза», «Сатана», «Повелитель молнии», «Отравитель», «Кровавая свадьба». Я думаю о счастливых людях, которым катастрофически не хватает крови, грязи и крутой эротики, о людях, которые, не имея способов во всем этом изваляться, создают искусство, позволяющее окунуться хоть в выдумку. «Сказка весны»: Жанна, молодой профессор философии, и Наташа, студентка, встречаются в такой вечер, когда обе умирают со скуки. Очень скоро они осознают необходимость своей дружбы». «Кот и женщина»: Женщина теряет голову не из-за мужчины, а из-за кота». Швеция, Голландия, Великобритания. «Удручающее, насыщенное полярными крайностями повествование. Мужчина, потерпевший от взрыва бомбы, облизывает рану». «Неполное, не доведенное до конца осмысление сексуальной фрустрации». «Горизонтали»: Горизонтально поставленные листы бумаги перемещаются, создавая различные композиции, пропорции». «Киноигра женщины и мужчины. Она работает с пылесосом, он – с видеокамерой». «Писатель готовится к большому роману. Кот, с которым он делит существование, приносит ему с улицы „материал“. Писателя он не удовлетворяет, и тот употребляет весь свой запас мата, браня кота и мир».

Счастливцы. Они анатомируют мучение и неподвижность, содрогаются, увеличив муху до размеров слона и ничегонеделание до катастрофы. Они создают специальную технику, чтобы помогала им испытать то, чего никогда не предложит жизнь. А нам, нам-то что здесь нужно? Что ищем мы? Германия, Венгрия, Югославия, Новая Зеландия. А вот и Латвия. «Юрис Пакалниньш. „Без осадков“: Латышский крестьянин едет на автомашине „Опель“ (модель 1936 года), но внезапно начинает барахлить мотор».

И вдруг я увидел, я увидел что-то до боли знакомое. Толстый человек в черной коже и сверкающих сапогах сидит на гауптвахте, и щелкает зубами не то семечки, не то спички, и мастерски сплевывает. Боже мой, это же герой нашего детства и детства наших отцов – советский летчик-хулиган товарищ Валерий Чкалов! И вот он летит на своем самолете, таком же пузатом, как сам, и таких же примерно размеров, причем в этой полосатой бочке умещаются еще и двое его товарищей. Он летит над Красной площадью, где с Мавзолея некий Вождь, гибрид товарища Ленина, товарища Сталина и товарища Берии, орет в большую трубу, руководя картонными танками и солдатиками на площади. В эту трубу с лету и заворачивает товарищ Чкалов.

Вождь не может не полюбить замечательного хулигана. Как-то, выходя из сортира, Вождь слышит шум за входной дверью, по которой и начинает стрелять из мгновенно выхваченного револьвера, дверь в щепки, за ней, насквозь простреленные, улыбаются, пошатываясь, Чкалов и его друзья. Вождь вручает им запечатанный конверт. Распечатав конверт, они видят карандашную линию через весь лист со стрелкой на конце. Это приказ. И они отправляются в указанном направлении, по льдам, мимо рыбаков, удящих из лунок, прямо на Северный полюс. Там они обнаруживают целую банду басмачей, которых товарищ Чкалов побивает своим огромным кулаком, заставляя убегать на четвереньках, потом он вытаскивает земную ось, а в дырку вставляет советский флаг, обнаруживая, что от этого Землю понесло задом наперед. А они все идут и идут, пока не натыкаются на трех негров, метущих лед, потому что тут нормальный мир уже кончился и начался мир эксплуатации. За спинами негров небоскребы – это Америка. Товарищ Чкалов надевает на обалдевших негров знаменитый советский головной убор – буденновку. Негры охреневают.

Я не смог задавить в себе этого идиотского смеха, он вырывался из меня рыданиями и свалил в конце концов на пол посреди кресел. Зал ошарашенно молчал. «Как надоел этот соцарт!» – сказала девушка-критик с неповторимо умным лицом, глядя на меня сверху вниз с некоторой брезгливостью. А случилось то, что Кинофорум дошел в своей деятельности до «обязательной программы», до фильмов, которые он, нравится – не нравится, вынужден был показывать, потому что… ну, никак нельзя было отказаться. И теперь собравшиеся перетерпливали фильм, снятый одним из ленинградских «параллельщиков», Максимом Пежемским «Переход товарища Чкалова через Северный полюс».

Увы. По этому поводу Путеводитель по Кинофоруму отмечал: «Программа советского кино»: Советские фильмы, предлагаемые Форумом… еще не стали непреложным фактом истории кино. Слишком коротка дистанция, чтобы вынести вердикт этому кино». А какой тут вам нужен вердикт, то есть приговор? Увы, в этих фильмах никто не ездит на «Опеле» (модель 1936 года) для того, чтобы у него заглох мотор, никто не режет угрей в простыне. На что смотреть? Путеводитель стыдливо перечисляет: «Валерий Огородников. „Бумажные глаза Пришвина“. Герой фильма – режиссер старается постигнуть тайну ушедшего времени, разгадать секрет поколения, загадку общества, в котором даже пошлые шутки превращаются в злой рок, калечащий и убивающий». «Сергей Селянов. „День ангела“. Внутренний мир странного мальчика Мафусаила. Мир особый, со своим особым временем, пространством, непривычной логикой. В этом мире причудливо переплетаются фрагменты истории нашей страны, любовные похождения дачного „чемпиона“ Севы и сестер героя, философские рассуждения о смысле жизни… А сам мальчик напоминает не то дурачка из сказок, не то ангела, залетевшего неведомо откуда». «Кира Муратова. „Астенический синдром“… И тому подобное искусство вчерашнего дня.

* * *

Ночью мне снилось, будто бы в ДЭЗе у меня забрали расчетную книжку, зачеркнули в ней старую цифру квартплаты, написали новую, меньшую, и, возвращая, поздравили с тем, что теперь я еще больше смогу экономить. Меньше платить за квартиру придется потому, что отопление, к сожалению, в этом сезоне работать не будет, плохо с углем. Я так и думал, поскольку если до октября не топили, то уж и дальше не затопят. Но слава богу, обогреватель в доме есть.

И побрел я домой, кляня себя за то, что летом не купил, идиот (а только любовался), ту чугунную печечку для саун, за 55 рублей. Сейчас вывел бы в форточку трубу и горя бы не знал. И решил я завтра же поехать в тот хозяйственный, дать продавцу чирик, чтоб позвонил, если вдруг снова печки забросят. И, будто бы вдохновленный этим решением, захожу я в подъезд и, даже обнаружив, что лифт, как всегда, не работает, радостно лезу на свой пятнадцатый объяснять семье про новые правила и новую жизнь.

Семья, закутанная в пальто и одеяла, сползается в ванную, где труба-сушилка, работающая внесезонно, создает теплый климат, и внимательно меня выслушивает. Причем, в свою очередь, сообщает, что лифт теперь работать не будет, потому что он не сломался, а вообще отключили электричество. Потому и обогреватель сегодня не работает, и электроплита, обед разогревали на дачной газовой плитке, но, если так пойдет дальше, надо где-то искать сменный баллон с газом, старый уже на исходе. И с едою теперь еще больший напряг, даже если найдешь что в магазине, на пятнадцатый с сумками не набегаешься, впрочем, это ладно, было бы что таскать. Но как быть с выгулом двухгодовалой дочери? – бабушка на улицу ползать по лестнице отказывается.

Вечером зажигаем нашедшийся где-то огарок свечи, сидим, говорим о том, что станется, если все это не на пару дней, а не дай бог на неделю. Ну уж, говорит жена, этого быть не может. А вообще, представляешь себе, что случится, если вдруг они не включат электричество вообще, как мы зимой будем жить? В ванной отсидимся, говорю. А если и здесь выключат горячую воду? А если и холодную? – спрашивает бабушка и прижимает ладонь ко рту, это представив. Где же мы воду-то возьмем? Куда за ней ходить?

И тут фантазия наша разыгрывается. Представь, говорит жена, все эти жилые башни без света, тепла и воды. Я представил, ближние заборы сожгут, начнется какая-нибудь холера, канализация же без воды работать не станет. Начнется мародерство, никакую милицию ты не вызовешь, телефон не работает, а пешком по лестнице с пятнадцатого этажа кто же потащится во тьме? А мародеры, если уж заберутся в какой-нибудь дом, так просто не выйдут из него, пока всех не ограбят.