Текст книги "Братья наши меньшие"

МНОГО ПОЗЖЕ. ЗАРИСОВКА ТРЕТЬЯ

Мэр глотал воду, которая сочилась из щели меж отполированных камней. Напившись, он потянулся, хрустнул шеей и спросил:

– Слушай, а почему ты решил бежать только после того, как я показал тебе зеркало?

Я сидел на металлическом уступе у решетки и грыз корочку хлеба, которую мы нашли в пустой камере километра три назад.

– Так почему? – спросил мэр, вытащил из-под ремешка пистолет и залюбовался им. Этот пистолет мы нашли в той же камере. Оружие мэр любил и мог любоваться им все время. Он любовался им, когда мы останавливались отдохнуть и на ходу. Натирал ствол рукавом, дышал на него и снова тер.

Я начинал тихонько ненавидеть мэра.

– Потому что увидел дату, – сказал я безразлично. – Двадцать второе апреля.

– Чего? – растерялся мэр.

– Потому и ушел. Не хочу двадцать второе апреля встретить в камере.

– Ты о чем вообще толкуешь?

– Забудь, – ответил я и проглотил корочку. Желудок встретил ее довольным урчанием.

Мэр пожал плечами и вернулся к пистолету. Подышал на рукоятку и протер ее рукавом. Улыбнулся своим мыслям, сплюнул. Снова подышал и снова протер.

Я сунул руку за пазуху и нащупал рукоятку своего пистолета. Вытащил его, посмотрел на вороненый ствол. Подышал на него.

Аккуратно протер рукавом.

Сплетение четвертое
СТРЕЛЬБА ПО ЖИВЫМ МИШЕНЯМ

Я тебе скажу, кто такой Тарантино. Тарантино – пистолет в моей руке у твоего виска, помноженный на те банальности, которые я сейчас тебе скажу.

Студент киношколы

Я постучал в дверь Громова сначала тихо, будто сомневаясь, стоит ли вообще стучать. Может, надеялся, что он не услышит.

Потом разозлился и стукнул сильнее. Краем глаза увидел, как мелькает огонек в глазке соседней квартиры: тетя Дина пост сдавать не собиралась. Я мысленно поздравил себя: не зря сунул Лизу в картонную коробку, иначе бы милиция уже спешила сюда.

– Кто там? – буркнул Леша из-за двери. Голос у него был злой и пропитый.

– Свои.

– Хватило наглости прийти?

– Открывай. Дело важное.

– На суде встретимся. Когда с твоей наглой рожи синяки сойдут.

– Да открой же! – Я врезал по двери ногой. – Думаешь, просто так пришел? А на суде я тебе все припомню, не переживай.

– Ну смотри…

Ключ повернулся в замке; с легким скрипом отворилась дверь. Леша выглядел неважно: спортивные штаны засалены, белая майка в жирных пятнах, а лицо напоминало сдувшийся алый шарик, зачем-то обросший жесткой щетиной. Глаза у Леши были красные, как у бешеного быка, а волосы через один – седые.

– Хреново выглядишь, – сообщил я ему.

– Ты еще хуже. Приперся, чтобы комплименты говорить?

Я протиснулся мимо Леши; картонная коробка неприятно надавила на бок. Громов подумал и захлопнул за мной дверь. Спросил, не оборачиваясь:

– Чего тебе?

В квартире у него было чисто и опрятно; похоже, забросив себя, Громов не забыл о порядке в доме; наверное, квартира ассоциировалась у него с погибшей семьей.

– Леш, – сказал я, – тебе надо спасти живое существо. Курицу. Ты же не откажешь мне, правда?

– Убирайся, – шепотом сказал Громов. – Господи, Кир, чего ты от меня хочешь? Ты и так поломал мне жизнь…

– Меньше пафоса, глупый Громов! – Я толкнул его в бок. – А курица эта, кстати, разумная.

Я опустил коробку на пол и открыл ее – несушка выглянула, вытянув шею, с любопытством посмотрела по сторонам и одобрительно закудахтала, но тут же замолчала, с сомнением разглядывая Лешу.

Я ее понимал. Если бы меня притащили в картонной коробке к чудищу, я бы тоже сомневался.

Громов обернулся и посмотрел на Лизу.

– П… – сказал он.

– Если ее найдут, то сразу прирежут. Или заберут на опыты, – сказал я. – А это разумная курица! Зовут Лиза. Лиза, это Алексей Громов! Громов, это Лиза.

Курица выбралась из коробки, подошла к Лешке и замерла. Черный катышек на ее боку слабо пульсировал; пахло заплесневевшим хлебом и пометом. Громов протянул руку и коснулся Лизиного клювика; курица не отстранилась.

– Дрессированная? – спросил он.

Курица мотнула головой.

– Черная Курица.

Мы обернулись, Лиза – тоже. Из кухни, держась рукой за стену, вышел Коля Громов; он был в поношенных серых джинсах и домашней клетчатой рубашке; глаза закрывали широкие черные очки, из-под которых выглядывали засохшие, вроде сосулек, капельки гноя. Лешка громко задышал за моей спиной и сказал, шмыгая большущим своим носом:

– Коленька, иди в зал. Сейчас я вернусь и дочитаю тебе книжку…

– Откуда ты знаешь, что она черная? – спросил я.

Мальчишка присел на корточки и позвал:

– Черная курица… иди ко мне!

Лиза настороженно шагнула к нему. Сделала еще шаг и еще и пустилась бегом. Они замерли друг против друга, не прикасаясь, не делая попытки сблизиться. Просто смотрели. Впрочем, Коля ничего не мог видеть.

Я сказал:

– Забавно. Встретились два нечеловеческих разума.

– Оставляй несушку и убирайся, – прошептал с угрозой Громов.

– С удовольствием. Я спешу. Потом зайду, ты не сомневайся, проведаю. И не забывай: ее зовут Лиза, и она любит, когда с ней в одной комнате кто-то курит!

– Что она ест?

– О, все подряд! Я даже колбасные обрезки ей давал – клюет!

– Хорошо.

Дверь захлопнулась за моей спиной.

– Подумаешь, – сказал я закрытой двери. Из-за закрытой двери никто не ответил, и тогда я сказал шепотом:– Лешка, прости…

На улице было все так же темно. При нулевой температуре отчего-то вздумал пойти снег, и мокрые снежинки, как пластилиновые, липли к щекам и подбородку. Бессонная ночь давала о себе знать: я чихал и тер распухший нос. Клял себя за то, что забыл взять платок.

До станции пришлось идти пешком. Было тихо и пустынно, но на полпути к станции мимо промчалась машина, в которой на весь квартал орала магнитола.

Окутанный клубами табачного дыма, автомобиль мчался вперед мимо тусклых ларьков и черных многоэтажек; водитель подпевал магнитоле и курил сигарету. Путь его усеивали окурки и пустые пивные банки. Водитель был крепко пьян и мчался вперед на скорости сто километров в час, а я шел по тротуару вслед за ним.

Я увидел его машину метров через триста; она стояла, передом «обняв» столб, а рядом суетились милиционеры с фонариками; водитель едва слышно стонал, зажатый между сиденьем и приборной панелью. Милиционеры безуспешно пытались его вытащить.

Я прошел мимо. Мне не нужны были неприятности.

На перроне народу оказалось всего ничего: два подвыпивших семейства. Из их разговора я узнал, что они гостили у кого-то в городе, пили несколько дней подряд, сегодня протрезвели и рассорились с хозяевами. Неподалеку примостился пожилой краснолицый мужичок в простецкой телогрейке, шерстяных штанах, валенках и буденовке на седой голове. Мужичок курил «приму» в мундштуке, сипло кашлял и сплевывал на блестящую рельсу.

Было холодно, и казалось еще холоднее от недосыпа. Я дрожал, притопывал на одном месте и кутался в куртку. Хвалил себя за то, что переодел дурацкую кожанку Игоря; за это же и корил – вдруг запомнят? Узнают? В голове возникла идея сжечь куртку после всего.

Потом подумал, что надо было бы пойти на главную, крытую, станцию: там теплее. Правда, тогда пришлось бы сделать изрядный крюк, а времени у меня оставалось совсем немного.

Поезд опаздывал, и я нервничал. Чтоб отвлечься, стал наблюдать за беспородной дворняжкой, которая барахталась в луже с той стороны монорельсовой дороги. Холода она не боялась, не боялась и изредка проезжающих по магистрали автомашин; гналась за ними с громким лаем метров десять, а потом возвращалась к луже. Уши ее превратились в лохматые сосульки, а с любопытной морды стекала жидкая грязь. Два фонаря величественно возвышались над лужей, которая расположилась точно посередке. Фонари бросали свет и на собачку, словно светильники из-за рампы. Псина, наверное, чувствовала себя в центре внимания, поэтому вылезать из лужи не собиралась и иногда поглядывала на нас – одобряем ли? Видим ли, какая она смелая? Готовы ли поклоняться? «Так и у людей, – подумал я. – Кажется, что мы в центре внимания, а на самом деле торчим посреди лужи и бессильно тявкаем на проносящуюся мимо жизнь».

Загорелся красный свет на светофоре; зашипело радио на станционной будочке, которую строители впихнули между брошенным вокзалом, пакгаузом и деревянным сортиром. Записанный на пленку голос предупредил, что приближается поезд, и не советовал выбегать на рельсы. Собачка встрепенулась, повела ушами-сосульками; поняла, видимо, что приближается кульминация, финальный, высочайший момент ее никчемной жизни. Лужа перестала быть источником вдохновения. Лаять на машины – это мелко, подумала отважная дворняжка.

И когда к станции, сигналя, приблизился блестящий синий поезд, дворняжка с разбега прыгнула на рельсу и даже успела тявкнуть разок, прежде чем ее растянуло кровавой полосой по глянцевой шпале метров на тридцать вперед.

Бабы в компании дружно взвизгнули; мужики кто промолчал, а кто загоготал. Тут же и помянули бесстрашную собачку, выпили за нее по глотку пива, не стукаясь. Старик с «примой» снял буденовку и молча перекрестился. Открылись двери, и мы поспешили в вагон.

В Левобережье было уже не так темно. А может быть, глаза привыкли к темноте. До рассвета оставалось минут сорок или около того. В стороне у кустов стояла все та же «волга». Мотор водитель приглушил. Он там случайно не замерз? Вроде нет. По крайней мере, из машины снова потянуло табаком, на этот раз с ментолом, а мертвые, как известно, не курят.

Продолжая кутаться в куртку, я прошлепал мимо «волги» и разбитого ларька. Миновал улицу и подъем, остановился в тени деревьев и прислушался. Возле общаги было тихо, милиционеров я тоже не заметил. Студенты отсыпались. Некоторые, наверное, в вытрезвителе.

Снега за ночь насыпало прилично; теперь он не таял, едва достигнув асфальта, а задерживался и успевал слежаться под ногами. Шагать по хрустящему снежку было приятно, вспоминалось детство.

Погрузившись в мысли, я тенью проскользнул к гаражу. Замер, прислушиваясь. Отсчитал в уме до ста и потянул за ручку: как хорошо, что мы не догадались запереть замок: сам бы я его ни за что не открыл. Разве что ломиком.

Нащупал сбоку выключатель и щелкнул им.

– Вот ты какая, с-ссука… – В бок меня пихнули несильно, но неожиданно. Я едва удержался на ногах; уперся локтем в стену и замер, разглядывая обидчика.

Обидчиков. Их было двое. Тот, который пихнул меня – долговязый лопоухий парнишка с головой, покрытой редким пушком, и Семен Панин собственной персоной. Панин стоял возле холодильника и демонстративно разглядывал Игоревы корочки.

– Ну что? Добегался? – спросил долговязый. Я узнал его голос: тот самый парнишка, который болтал с папашей-милиционером.

Интересно, как Панин успел добраться сюда раньше меня?

Долговязый нахохлился и прошелся передо мной гоголем, поигрывая битой. Зашипел яростно, что та гадюка:

– А я-то сразу и не допер… потом думаю, оба-на! А ведь замка на гараже не было! Сразу сюда… А ты… паспорт потерял?

Я кивнул. Поправил съехавшую набок шапку и попросил:

– Верните, пожалуйста. Обронил.

– Ах он обронил! – возмутился долговязый. – А кто Семке деньги вернет? Он на такси сюда примчался, когда я ему позвонил. Кто за водку деньги отдаст? За фотографию? Ты, сволочь, зачем фотку забрал?

– Отдам. Сколько с меня?

– Не он, – сказал вдруг Семен. Голос у него был спокойный, не то что у дружка.

– Чего?

– Паспорт не его. Приятеля, скорее всего.

Он посмотрел мне в глаза, и я поневоле вздрогнул – взгляд у Панина был холодный и расчетливый. Жестокий. Наслушавшись рассказов Лерочки, я представлял парня другим, забитым и жалким.

Панин прищурил правый глаз и наклонил голову, разглядывая меня.

– Я тебя видел где-то? – спросил он. Я напрягся, потому что взгляд его изменился, и изменился не в лучшую сторону.

– Вряд ли, – ответил я. – Послушайте, ребята, вышла ошибка, мы с приятелем моим…

– Работали на дизеле?

– Нет, я…

Он подошел ко мне вплотную и руками, расставив их в стороны, взял в капкан, уперся ладонями в стены, а я стоял, зажатый в угол, и беспомощно озирался. Лопоухий дружок Панина довольно пыхтел за его плечом; от него несло застарелым потом и жареным луком.

– В «Желтом клубе» я тебя видел, – удовлетворенно кивнул Панин. – Первого января. Вечером. Да?

– Не знаю, о чем ты…

Панин открыл дверцу холодильника и кивнул мне:

– А ну подойди.

– Ребята, да ладно вам, если надо, я заплачу…

– Подойди, я сказал.

Я сделал шаг к нему. Заглянул в холодильник и замер с открытым ртом. В холодильнике отсутствовала задняя стенка. Вместо нее сверху вниз стекала, масляно поблескивая, черная жижа. Не совсем ясно было, откуда она берется и куда стекает. Панин засунул в жижу руку по локоть и выдернул оттуда розу. Рот открылся у меня еще шире. Панин недовольно рыкнул, снова сунул руку в жижу и на этот раз достал гаечный ключ. Самое интересное, что при этом его рука и ключ оставались чистыми, хотя жижа была вполне материальной: она противно чавкала, когда Панин засовывал в нее руку.

– Где мой кастет? – не поворачиваясь, растягивая слова, поинтересовался Панин и кинул ключ обратно в жижу. Ключ провалился в нее, а в жиже в том месте надулся и лопнул пузырь; пахнуло метаном.

– Не знаю, – пробормотал я.

– Не к тебе обращаюсь!

– Не знаю, Сема… – уныло отвечал дружок Панина. – Разве его нет на месте?

– А зачем я тогда, по-твоему, тебя спрашиваю?

Долговязый помялся и протянул жалобно:

– Сема, дружище, тут такая беда приключилась… я вчера кастет взял – ну ты знаешь, на всякий случай, район, блин, тревожный…

– Опять перед Ингой красовался?

– …а папка меня встретил, ну и…

– Я с тобой потом разберусь, – пообещал ему Панин, снова сунул руку в жижу и достал гаечный ключ.

– Говоришь, не знаешь про «Желтый клуб»? Зато я знаю, – сказал Панин, поворачиваясь ко мне, – ты, сволочь, с Прокуроровым разговаривал. Правильно? – Он толкнул меня раскрытой ладонью в грудь. Я не успел подумать и толкнул в ответ. Семен отступил на шаг, и глаза у него недобро заблестели. Он замахнулся рукой, в которой был зажат гаечный ключ. Тут уж было не до размышлений: я кинулся вперед и вниз – ключ свистнул, рассекая воздух, почти мимо; почти, потому что все-таки проехался по моей макушке. Из глаз брызнули искры, а мир вокруг подернулся розовой пеленой. Сквозь пелену проглядывал человек в желтом и мартышка со скарабеем на плече, но по понятным причинам рассмотреть очередное видение внимательно я не смог.

Не останавливаясь, я боднул Панина головой, а потом врезал ему кулаком под дых; Панин качнулся к столу. Пытаясь удержаться, смахнул с письменного стола монитор.

Монитор с глухим стуком упал на ковер. Внутри что-то треснуло и заискрилось.

– Твою мать, – сказал долговязый; он, не отрываясь, смотрел на разбитый монитор. – Папка меня убьет, если сломался…

Я, с трудом справляясь с тошнотой, поглядел вниз, увидел Игорьков паспорт и подхватил его. Едва успел разогнуться, а на меня уже кинулся Панин; ключом заехал мне по плечу, и я вылетел, распахнув по пути двери, наружу. Рука стала непослушной и вялой, но паспорт я все-таки умудрился засунуть в карман. Потом попятился вдоль гаража в сторону шоссе, а рука, совершив последний подвиг, болталась мокрой тряпкой и шлепала меня по боку.

Из гаража выскочил Панин. Его шатало, но двигался он быстро. Я попытался ускорить шаг. В голове, казалось, бухал метроном, мир из розового превращался в красный, а где-то вдали пропел петух, и я отстраненно подумал, что держать петуха дома строжайше запрещено. Кого-то ждут неприятности.

– Убью г-г-гада!..

– Стоп.

Девушка с пистолетом. Зрачок пистолета глядит на меня, а я ползу к ней. Меня почему-то больше пугает Семен Панин со своим гаечным ключом и жижей в холодильнике. А девушка с пистолетом совсем не пугает, хотя целится она в меня. Или куда-то в сторону? Может, в Панина? У нее такой забавный капюшон, и тонкая, закутанная в длинную серую куртку с широким поясом фигурка; она похожа на сказочного эльфа или Бабу-ягу без метлы, ступы и крючковатого носа…

– Стой, кому сказала!

И голос – такой знакомый. Я остановился, прислонился к стене и сплюнул кровью; во рту стало солоно. Хотелось домой, в постель; рука, секунду назад немая, теперь разболелась. Тошнило все сильнее, и я сглатывал желчь, чтоб не вырвало.

– Не твое дело! – Панин за спиной.

– Мое.

– Эта сволочь обокрала меня! Эй, погоди…

Девушка не сдвинулась с места; пистолет она держала крепко. Из-за капюшона я не видел лица, но знал точно – знаю ее. Откуда?

– Наташка?

– Отойди.

Тишина, а потом хруст мокрого снега и едва слышный скрип ворот.

– Наташка, ты что тут делаешь?

– Не твое дело. Кирилл, иди за мной.

– Я не смогу…

– А ты смоги! – горячась, приказала она.

Наташа Клюева. Девушка, которая живет этажом ниже.

Студентка-порнозвезда.

Как мы добрались до перрона, я помнил смутно; запомнил только, что Наташа подошла к «волге» и что-то шепнула водителю; он выбросил сигарету, развернул машину и умчался куда-то. А потом мы молчали и ждали монорельс. Я стоял, прислонившись к столбу. Закрыл глаза и ни о чем не думал, а разбитой рукой судорожно, до боли, сжимал паспорт.

Вскоре монорельс нес нас в город. Утро занималось на востоке, оранжевыми красками разбавляя белую муть. Краешек солнца яичным желтком бултыхался в пустоте, похожей на белок, прятался в небе, словно в тумане.

Иногда солнце загораживали проносящиеся мимо черные холмы, серые столбы и голые стволы тополей.

Я сидел на скамейке и смотрел в окно напротив. На проносящийся мимо восход.

Наташа сидела рядом. Она промокала кровоточащую царапину на моем виске платочком; черные волосы ее, пахнущие дорогим шампунем, попадали мне в ноздри, и я с трудом сдерживался, чтобы не чихнуть, потому что от каждого чиха носом шла кровь. Прямо как у Игорька.

– Вот так, – сказала в очередной раз Наташа; теперь мне казалось, что от нее пахнет дорогими духами и абрикосовым шампунем. Мне вдруг до смерти захотелось абрикосов, и я спросил, чтобы отвлечься:

– Наташа, ты любишь абрикосы?

– Тебя ударили, – ответила она.

Я – очень люблю. И Маша любила. Бывало, станем на балконе и едим, одну за другой, а косточки вниз скидываем, прохожим на головы. Прохожие вверх глядят, а мы назад отступаем и хихикаем; это Маша хихикала, а мне было стыдно, но я ее очень любил, вот и кидал ради нее косточками в прохожих. И научился хихикать – тоже ради нее.

– Странное развлечение, – сказала, подумав, Наташа

– Как мне называть тебя, чтобы не исказить ненароком? – спросил я.

– Мне все равно, – ответила она. – Я в эти предрассудки не верю.

– Понятно, – пробормотал я.

Она молчала. Потом сказала, с легким вздохом поправляя капюшон, опять превращаясь в волшебного эльфа:

– Ты прости, я за тобой следила.

– Зачем? – спросил я, вспоминая абрикосы и Машу. Машу и абрикосы. Машу. Абрикосы.

– Не надо тебе знать.

– Не надо решать за меня! – разозлился я, забывая об абрикосах. И о Маше.

Я уселся поудобнее. Каждое движение отдавалось болью в голове и руке, и я едва сдержал стон. Повернул голову и посмотрел на Наташу: она хмурилась и отводила взгляд, кусала губы. Смешно получалось. Наташа выглядела, как нашкодившая лицеистка.

– Может, ты и прав, – медленно проговорила она, расстегнула «молнию» на куртке и распахнула ее. Под курткой был коричневый вязаный свитерок с начесом; я удивленно посмотрел на Наташу. Но представление не закончилось: Наташа приподняла свитер до самой груди. Одежды под ним не оказалось. Мне открылись светлая в розовых мурашках кожа и черное пульсирующее пятно с левой стороны. Оно было как живое и масляно блестело.

Я вздрогнул.

– Ты уже знаешь, что это такое, – сказала Наташа, опуская свитер и застегивая куртку.

– Жук-скарабей… – пробормотал я. Шок был силен, и я даже забыл о боли на пару секунд.

Она кивнула:

– Так его называют те, которые придерживаются «египетской» версии происхождения. Да и другие – по привычке.

– Чего?

Наташа вздохнула и отвернулась; я заметил, что левую руку она все время держит в кармане куртки. Карман был глубокий, и в нем без труда можно было спрятать пистолет.

– Долгая история, – сказала Наташа. – Давай я расскажу тебе ее дома?

Я помотал головой:

– Нам надо заехать в больницу… там лежит мой друг, и я должен отдать ему паспорт.

– Хорошо, – кивнула Наташа.

Мы помолчали. Потом, не придумав ничего лучше, я сказал:

– Наташ, знаешь что? В своем капюшоне ты на эльфа похожа.

– У меня уши незаостренные.

– У эльфов уши не главное. У эльфов главное – высокомерие, гордость и зеленый капюшон.

– Глупости.

– Нет, не глупости.

– Полев, тебя слишком сильно по голове ударили.

– В юности я начитался Полкина и мечтал стать эльфом. Или хотя бы пожить у них месяц-другой. Они были слишком благородные, если ты понимаешь, что я имею в виду. Я хотел напакостить им, чтобы они напакостили в ответ и перестали быть благородными. Такая у меня была детская мечта.

– Полев, ты больной.

– А оркам я, наоборот, хотел помочь. Я бы строил им хосписы, детские сады и молочные кухни. Я бы учил их добру. Понимаешь?

– Нет.

– Я к тому, что я хотел попасть в сказку и перекроить там все по-своему. А тут появляешься ты со своим волшебным гнойным пятном, и я никак не пойму, что с тобой надо делать – помогать или пакостить. Ты как думаешь?

Она не ответила.

В больнице мы не собирались задерживаться. Я передал паспорт доктору и хотел уйти, но он с сомнением поглядел на мою физиономию, покрытую засохшими пятнами крови, и спросил:

– Вам-то самому… помочь, может?

– Нет, спасибо, – ответил я и спросил: – Как там мой друг?

– Состояние стабилизировалось, – заученно ответил врач. – К нему жена пришла… вас пропустить пока не могу.

– Хорошо, – ответил я и побрел прочь; у входа меня ждала Наташа; капюшон она убрала за спину и теперь походила на обычную девчонку, а не эльфийскую охотницу. Возле нее стоял дюжий санитар и рассказывал сальный анекдот, но Клюева не смеялась. Казалось, она вообще не обращает на санитара внимания.

Заметив меня, санитар досадливо поморщился, но отошел. Наташа взяла меня под руку. Со стороны это выглядело невинно: мужчина и женщина прогуливаются. На самом деле Наташа поддерживала меня – я мог грохнуться в обморок в любую минуту. Рука моя жутко болела, но, кажется, обошлось без перелома.

Мы молча прошли мимо «газелей», на белых боках которых алели цифры – ноль три; мимо сторожа – он кивнул мне, как старому знакомому. Я растерянно кивнул в ответ.

На улицах нам попадались люди, которые спешили по своим делам. Два или три человека стояли на автобусной остановке. «Богатые», – подумал я и немедленно захотел напакостить им, но тут же устыдился своих мыслей и разозлился на самого себя. Да, я хотел измениться, но не до такой же степени, что не могу теперь контролировать эти изменения!

– Терпеливые, – прищурив глаз, сказала о людях на остановке Наташа.

– Зачем ты за мной следила? – спросил я.

– Потому что ты не такой, как все.

– В чем я не такой?

Она усмехнулась и подмигнула мне:

– Будто не знаешь!

– Тебе девятнадцать лет шесть месяцев и восемнадцать дней, – сказал я. – Вот и вся моя особенность… электронные письма тоже от тебя?

Наташа кивнула и свободной рукой накинула на голову капюшон, потому что начало моросить. Под ногами перекатывалась щебенка; улицу в этом месте не заасфальтировали. А вон там, через дорогу, школа, серый кирпичный кубик, в которой я учился.

Я посмотрел на школу, ожидая, что вот-вот нахлынут воспоминания, тоска, но ничего не нахлынуло: я слишком устал.

Наташа остановилась, наклонилась к земле, перевернула камешек и вынула из-под него бронзовую монетку. Монетка была иностранная.

– Это не главная твоя особенность, – сказала Наташа. – Главное, что у тебя нет… скарабея.

– Ы?

– Скарабея. Новообразования, опухоли. У всех, кто обладает паранормальными способностями, скарабей есть, а у тебя нет.

– Понятно, – сказал я.

Наташа остановилась снова, приподняла веточку и достала монетку с дырочкой посредине. Я притворился, что не замечаю.

Пробормотал:

– Так нас много?

– Немало, – серьезно ответила она, пряча монетку в карман. – У нас есть свой клуб и свои директора , это люди, которые руководят нашими действиями, направляют нас.

– Зачем письма? Липовое похищение Машки?

Она вздохнула, наклонилась, вытащила из-под камешка помятую купюру цвета сапфира с иероглифами и отвечала:

– Понимаешь… «желтые» эти… они обычные люди, но руководит ими некто; мы его не знаем. Может быть, он со скарабеем, как мы. Может, нет. Но о нас он знает. И о тебе узнал откуда-то. Вот мы, вернее, мой директор и решил воспользоваться ситуацией. Про Машу прости – текст письма составлял директор. Он мужик хороший, но эксцентричный. Разузнал, что твоя бывшая жена рванула с любовником в горы, а адрес не оставила… вот и… А может, иная какая причина была. Он, говорят, будущее умеет предсказывать. Мало ли. Вдруг именно эта запись была чем-то важна для будущего. Нет, ты не думай, я против была, но директора нашего не переубедишь, если уж он в голову что-то вобьет… Он сказал, что таким образом ты уж наверняка согласишься сотрудничать.

Уехала в горы. С любовником. На месяц.

В груди закололо. «Эх, Машенька, лучше бы тебя похитили, шлюха ты этакая…»

– Я как приманка?

– Ты прости, Кир, – прошептала Наташа, выворачивая пальцами комья земли; из-под сгнившего корня выглянул медяк царской чеканки. – Так уж получилось. ЖелтыйДиректор – загадочная личность. Мы не знаем, откуда он взялся, но мы в курсе, что он отлавливает настоящих скарабейных и что-то с ними делает. Они пропадают без следа. Также мы знаем, что у него куча осведомителей и все они – люди. Самые обычные.

Обычные люди шли на работу. Провожали детей в школу. Стояли в очередях за продуктами. А я шел с порнозвездой Наташей под руку и мечтал о том, чтобы унялась головная боль.

– У нас у всех своя способность. Так?

Наташа кивнула и вытащила из щели в заборе, мимо которого мы проходили, болгарский лев.

– Так. Кто-то прочитывает человеческие эмоции – их называют эмпатами; кто-то предсказывает будущее на день вперед; кто-то обладает нечеловеческой силой и скоростью…

– Кто-то чувствует день рождения…

Мне захотелось присесть на скамейку. Раз уж все равно схожу с ума – почему бы не делать это с удобствами?

– Да. А я вот, настроившись на человека, знаю, где он и что сейчас делает… и чувствует. Приблизительно знаю. Я слабый, но эмпат.

– А я думал, ты монетки находишь.

– Монетки? – переспросила она, снимая с подошвы прилипший доллар. – А, ты про это… нет, монетки – это не способность, монетки каждый может находить. Понимаешь, количество денег на Земле достигло такой величины, что они стали самоорганизующейся системой, чем-то вроде искусственного интеллекта, и теперь размножаются самостоятельно, вытесняя старые купюры и монеты, которые уходят в землю. Главное – поймать место, где они начинают уходить под землю, и можно достать много всякого разного… вот, например, английский шиллинг…

У меня голова пошла кругом:

– Ты чего мелешь? Какая такая система?

– Полев, прости уж, но ты, живя в своем маленьком замкнутом мирке, много чего не знаешь. – Она подпрыгнула, срывая с тополиной ветки прилипшую к ней немецкую марку. – Люди давно уже знают об этой способности денег и пользуются ею, заставляя деньги размножаться. Таким образом, снижается их себестоимость, что особенно актуально для мелочи, и человечество благодаря этому процветает.

– Хреново оно процветает… – пробормотал я, с опаской наблюдая, как Наташа подкапывает носком ботинка забор. Там было пусто. Наташа досадливо топнула ножкой и пробормотала:

– Ну вот и все. Закончилась удача. Может, где-то не в том месте свернули? Ну ладно, и так недурственно вышло.

– Значит, я необычный, – сказал я, чтобы сменить тему разговора. – Нету у меня черного пятна, вот вы и заинтересовались.

– Так оно и есть. Может быть, есть и другие причины. Я не знаю. Спросишь у директоров.

– Откуда вообще берутся эти скарабеи?

– Мы не знаем.

– У животных они могут появляться?

Наташа поправила капюшон:

– С недавних пор – да, появляются. Мы знаем несколько случаев… животные при этом… хм… умнеют. Открытие заставило многих говорить о том, что новообразование – что-то вроде второго мозга или усилителя, который позволяет мозгу работать на полную катушку. К сожалению, мы не успели толком исследовать скарабея. Я слышала, что те, кто пытался вырезать его самостоятельно, погибали.

Мы переходили дорогу. Светофор мигал красным глазом, но машин вокруг не было, и на светофор никто не смотрел. Пахло жареными голубями: недалеко от дороги расположилась армянская шашлычная. Тучный бородатый повар в белом фартуке стоял у ее дверей и курил трубку. В шашлычной что-то весело кричали завсегдатаи и шумел телевизор – показывали футбольный матч.

– Зайдем? – спросила Наташа.

– Давай.

Повар уступил нам дорогу; мы повесили куртки на черную металлическую вешалку, протопали мимо стойки и сели за свободный столик. Столик был деревянный, прожженный в нескольких местах сигаретами. На столешнице стоял граненый стакан, а в нем – веточка искусственной сирени. Стены в шашлычной были кирпичные, неоштукатуренные; казалось, мы сидим в огромном мангале. Над решетчатой стойкой висел большой цветной телевизор, по которому показывали футбол. Играли сборные Северной Колумбии и Швейцарии. Народ делал ставки, но вяло; из обрывков разговоров выяснилось, что все ждут матч сборных Армении и Ирландии.

Оправив свитер, Наташа уселась за столик, а я подошел к стойке и заказал по сто граммов голубиного шашлыка. Армянка в джинсах и пуховом свитере вытащила из-под стойки клетку, загаженную пометом. В клетке сидели тощие белокрылые голуби. Я выбрал того, в котором было хоть немного мяса. Запоздало вспомнил, что не спросил у Наташи, что она хочет из алкоголя. Взял две кружки светлого пива.

Наташа смотрела в столешницу не отрываясь, будто стыдилась чего-то. В районе живота свитер у нее вздымался, и я понял, что Наташа успела вытащить пистолет из куртки и засунула его за пояс.

– Не бабахнет? – спросил я, ставя кружки на стол.

Она мотнула головой. Я подвинул кружку к ней поближе. Наташа сделала глоток и отодвинула кружку в сторону.

– Вкусное. Спасибо.

Я заглянул под стол, надеясь высмотреть монетку, но ничего не увидел. Подумал, что надо будет поинтересоваться у Наташи, как она это делает.

– А Семен Панин? – спросил я. – Тоже из ваших? Она снова кивнула. Отхлебнула еще пивка. Минут пять мы пили молча.

– Слушай, – спросил я. – А этот денежный искусственный интеллект… он не захочет мир захватить?

– Расслабься, – безразлично ответила она. – Ему все равно: мир давно уже в его власти, и интеллект теперь пассивный наблюдатель. Ну как онанист, подглядывающий за трахаюшейся парочкой, которая знает, что за ней наблюдают.