Текст книги "Сезон зверя"

Потом они долго трясли Валеркину руку и хлопали его по плечу, называя спасителем. А он никак не мог понять, почему среди лета, когда вокруг столько пищи, медведь вдруг решил проявить такую агрессивность. Даже если это и была медведица с медвежатами, люди-то находились слишком далеко от выводка, чтобы представлять какую-то опасность. Из-за чего, зачем она на них напала?.. Ответа на этот вопрос не находилось, хотя, когда они сняли со зверя шкуру, то поняли, что это и впрямь была медведица. Первая пуля попала ей прямо в сердце, вторая прошила наискосок легкие и печень. Шансов у нее не было никаких…

Валерка поднялся на яр – посмотреть, нет ли где там медвежат, но из распадка на край обрыва вел лишь ее одинокий след…

Пришлось на этом месте и заночевать. Пока ободрали медведицу, пока разделали и опустили мясо в холодную воду, чтоб не портилось, подкрался вечер. Вадим принялся колдовать у костра над свежатиной, Зденек, пережив «медвежьи» эмоции, опять вспомнил про свою главную страсть и полез на склон с сачком. А Валерка сидел на камне у самого берега, смотрел на бесконечно бегущие мимо зеленовато-голубые струи и раз за разом прокручивал в памяти киноленту этой внезапной и необъяснимой дуэли человека и зверя.

И если сразу после выстрелов исход этого поединка показался ему простым и закономерным, то сейчас он начал осознавать, что все могло закончиться совсем не так благополучно. Стоило ему промазать один, два раза или только ранить медведицу, сейчас бы не они свежевали ее, а она их. Наган Вадима с его не слишком-то мощной пулей вряд ли бы остановил разъяренного зверя, для этого нужно было очень хорошо из него попасть. Дала бы медведица это сделать, успел бы Вадим, не дрогнул бы?.. Вряд ли… И сейчас бы его, Валерки, уже просто не было… Мать и отца жалко… Как бы все перенесли?.. Он-то знает, что это такое… Маринка… А она ведь сегодня утром… во сне… она, кажется, стояла под этим самым яром?! И наверх показывала. Неужели предупредить пыталась?! Маринка…

В аэропорту Якутска, за день до отлета Маринки в Томск, они вместе провожали в Москву двух одноклассниц, решивших попытать абитуриентское счастье в столичных вузах. И просидели в тридцатиградусную жару несколько часов на раскаленной привокзальной площади. Маринке, видимо, стало жаль его, томящегося в этом пекле, и она вдруг сказала: «Завтра ты меня провожать так рано не приезжай, хорошо?» Он тогда молча кивнул ей, а в голове тут же всплеснулось решение: «Раз так, раз хочешь побыстрее проститься – не приеду вообще!»

Валерка знал, что, останься он в городе, все равно не выдержит и поедет в порт и поэтому с вечера попросился на рыбалку с дядей. С противоположного берега Лены Валерка видел, как ровно в полдень с аэродрома поднялся Ил-18 и взял курс на запад. В этом самолете сидела ничего не понявшая и, конечно, обидевшаяся на него Маринка. Естественно, она не написала из Томска, как договаривались. А он запомнил из ее адреса только улицу. Ни номера дома, ни квартиры. Нового адреса Маринкиных родителей он тоже не знал. Ниточка оборвалась. Правда, однажды летом, когда он был на практике, к тете зашла Маринка, которая оказалась в Якутске по каким-то делам. Спросила про него и тут же ушла, не оставив почему-то ни письма, ни записки. «Прямо красавица стала», – рассказывала потом Валерке тетка.

А она и в школе была такой, только он этого как-то не ощущал. Совсем недавно, рассматривая старый фотоальбом, Валерка вдруг отметил, что у Маринки были стройные, красивые ноги и ей очень шла мини-юбка. И глаза у нее были необыкновенные – большие, распахнутые, ярко-голубые, как незабудки, светились. А когда она распускала волосы, их светло-русая волна накрывала всю спину. Пожалуй, она должна была бы стать красивей Марины Влади. И куда он только смотрел? Ну и дурак же был! Сам виноват, упустил свое счастье.

«Виноват… виноват… виноват…» – с этой мыслью он тогда и уснул в Усть-Вилюйске. Снилась Валерке, конечно, Маринка. Она бежала навстречу ему по огромному цветущему васильковому полю, перебегала речку, разбрызгивая отраженные в ней облака, но, не добежав нескольких шагов, вдруг растворялась в воздухе и исчезала. Видение повторялось раз за разом, и он снова и снова хватал руками пустоту.

– Пойду прогуляюсь, – произнес он вслух для самого себя, поднявшись утром, – голову проветрю.

И тут же внутренне усмехнулся: «Ты не голову проветрить хочешь, друг, а надеешься на случай, мечтаешь встретить Маринку на улице. Ну что же, иди. Вдруг повезет…»

Он пробродил по улицам часа два, вдоль и поперек пересек поселок, с надеждой вглядываясь во всех идущих навстречу женщин. Несколько раз сердце его вздрагивало, когда вдалеке появлялся стройный, казавшийся знакомым силуэт. Но в очередной раз женщина проходила мимо, и он вздыхал: «Нет, не она…»

Не повезло и в опустевшей на выходные школе, где занималась своими делами только одна новая молоденькая учительница, которая, конечно же, не знала ни его, ни одноклассников. И вахтерша при входе сидела совсем другая, не та тетя Маруся, что была бессменным стражем школьных врат долгие годы и помнила каждого из них не хуже родителей.

Он снова пошел в центр поселка. На клубе, в который они когда-то ходили с Маринкой, висела афиша, приглашавшая на французскую кинокомедию. Подумав, Валерка зашел в кассу и попросил билет на вечерний сеанс, отметив про себя, что теперь-то Маринка на дневные наверняка не ходит, а посмеяться она любила, на комедию может прийти.

– Какой вам ряд? – вежливо поинтересовалась кассир.

– Шестой, место четвертое, – ответил он не раздумывая.

Сунул билет в карман и снова начал нарезать по поселку бесцельные круги, убивать время до начала сеанса.

В соседнее кресло, где когда-то сидела она, долго никто не садился, и Валерка уже начал мечтать о чуде, но тут по проходу протиснулась огромная обрюзгшая тетка, тяжело плюхнулась рядом и принялась щелкать семечки, сплевывая шелуху в ладонь. Валерку всего повело. Он посмотрел на часы: до начала сеанса осталось две минуты. Поднявшись и никак не среагировав на недовольное ворчание соседки, быстро вышел из зала.

Спустившись от кинотеатра к реке, Валерка остановился на высоком берегу Лены и стал бесцельно рассматривать далекие острова. Потом взгляд его скользнул вниз, к подножию откоса, где лежали ровными рядами лодки. Валерка когда-то держал свою, вернее, отцовскую «Казанку» вон у того мыска. Туда удобно было подвозить на тележке подвесной мотор и бачки с бензином.

В то последнее лето, получив на экзаменах «трояк» по сочинению, Валерка решил с горя махнуть в одиночку на ночную рыбалку на острова. Завел мотор, отъехал метров пятьсот от берега и только тут, окончательно успокоившись, заметил, что шторм, который, как ему показалось, шел на убыль, совсем не собирается стихать. Скорее, наоборот – встречный низовой ветер быстро усиливался, и волна становилась все круче. Нос «Казанки» зарывался в пенные гребни, холодные брызги слепили глаза, вставали веерами над лодкой. Поворачивать назад было еще опаснее, чем двигаться вперед, стоило подставить волне борт, и лодку бы захлестнуло. И Валерка, сжав немеющей рукой румпель, держал направление на противоположную сторону реки. Метрах в пяти от берега огромная волна подхватила «Казанку» и выбросила на песчаную отмель.

На этом острове и просидел он почти трое суток, пока не стих шторм. Еды он взял с собой на один-два раза, так что пришлось попоститься. Но это было не самое главное, он знал, что его потеряли, но в такую погоду выйти на поиск на лодках и даже на катерах просто невозможно. Мать с отцом, наверное, не находят себе места, учителя тоже беспокоятся, ведь экзамены же.

На деле все оказалось еще хуже. Кто-то, приехавший на машине из стоящего чуть ниже поселка, рассказал, что видел перевернутую лодку. Все решили, что это Валеркина «Казанка».

Когда он причалил наконец к своему мыску, у берега готовилась к поискам целая флотилия. А в школе уже шел экзамен, и он, бросив на месте мотор и бачки и схлопотав от отца затрещину, побежал прямо туда. Собравшиеся спасатели на радостях прокричали вслед лишь пару ругательств и стали расходиться по домам.

Маринка пришла на этот экзамен бледная, осунувшаяся. А когда увидела его, вздрогнула и на краешках ее ресниц заблестели две слезинки. Она ушла в дальний угол школьного двора и склонилась над своей «Физикой». Валерка этот предмет знал отлично, и Николай Егорович поставил ему пятерку, даже не дослушав. Только головой покачал осуждающе. А когда отвечала Маринка, он несколько раз повторил одну и ту же фразу: «Что сегодня с тобой, Васильева?!»

А на следующий день Маринка уже снова светилась улыбками и разговаривала с ним как ни в чем не бывало. И вон на ту песчаную косу напротив поселка они поехали загорать и готовиться к последнему экзамену. Валерка, конечно, не смог тогда выучить ни абзаца – все глядел на нее и задавал какие-то бестолковые вопросы…

Проворочавшись всю ночь, Валерка лишь на какое-то мгновение смежил веки. И, конечно, тут же увидел ее. На губах Маринки блуждала грустная улыбка.

– Что, не нашел меня? – вздохнула она: – А я ждала.

– Где? – торопливо спросил он, боясь, что она исчезнет.

– Да там. Помнишь, где мы с тобой были…

– Где?! – На этот раз он почти прокричал и тут же открыл глаза, разрушив зыбкое видение. И как потом ни старался, не смог уже больше возвратиться в сон.

Поднялся Валерка чуть свет, хотя его самолет уходил поздно вечером и торопиться было некуда. Постояв несколько минут на крыльце гостиницы, он вдруг почувствовал неодолимое желание посмотреть на Усть-Вилюйск сверху, с ближней сопки. Раньше он частенько ходил туда со школьными друзьями, в том числе и с Маринкой. Теперь через сопку пролегла дорога, видимо, в сторону соседнего села, по которой время от времени неторопливо проползали машины.

Валерка вышел на окраину, дождался и остановил попутку, и скоро недоумевающий шофер высадил его на самом перевале, среди сосен и отцветающих подснежников. Усть-Вилюйск и впрямь виднелся отсюда как на ладони. Валерка долго и пристально всматривался в ниточки улиц и прямоугольники нескольких кварталов, словно пытался определить место, где сейчас находится Маринка.

А потом он решительно зашагал вниз по дороге, вдруг поняв, что должен, обязан найти ее сегодня, до отлета, пока еще есть время. В конце концов, в поселке всего с десяток организаций, где она может работать, и по телефону из гостиницы их вполне можно обзвонить. Фамилия теперь у нее другая? Да. Но на работе ее могут и даже должны знать по имени-отчеству.

«Найду, обязательно найду!» – утверждался он на ходу в своем решении и невольно ускорял шаг.

Дорога, спустившись с сопки, вывела его на край поселкового кладбища. И ему стало как-то неприятно. Единственным местом на земле, которое он всегда не любил, были кладбища. У него никогда не возникало желания побывать даже на самых знаменитых типа Новодевичьего или Ваганьковского. Не любил – и все тут.

Он шел, стараясь не глядеть на покрытые редкими выцветшими стеблями пырея старые холмики под потускневшими звездочками и темные бугорки свежих могил в ярких цветастых хороводах новых венков. Валерка думал совсем о другом – о предстоящей встрече с Маринкой и хотел как можно быстрее прошагать через это мрачноватое место.

И вдруг он будто почувствовал на себе чей-то взгляд. Валерка резко повернулся и застыл. С крайней ярко-красной тумбы на него смотрела… Марина Влади. Да, почти точная копия портрета, только без голливудской улыбки и с чуть грустными глазами. Еще не до конца осознав связь между этим портретом и Маринкой, он, как загипнотизированный, побрел к оградке, сжал руками железные прутья, словно пытаясь вырвать их из земли, и впился глазами в надпись. Последняя дата рубанула по самому сердцу: «29 апреля 1973 г.» Тут же в памяти вспыхнуло: упавший портрет… календарь… число 29…

Валерка постоял несколько минут, уронив голову на оградку, еще раз взглянул на табличку и снова согнулся от боли. После имени и отчества стояла фамилия «Васильева». Маринкина девичья.

Первым желанием было броситься в поселок и все узнать. Но тут же наступило отрезвление: а зачем теперь, когда Маринки уже нет?.. Почему он не прилетел месяц, год назад? Мало ли что мог услышать из третьих уст Зайцев. А может, и впрямь что было у нее, да не сложилось из-за того, что помнила его. Может, ждала до последнего часа? Звала… Точно, звала, а иначе не было бы ни снов, ни календаря, ни этой поездки… И вот теперь уже ничего не поправить…

Валерка, как слепой, брел прямо по середине дороги и не слышал срывающегося сигнала грузовика, который уже с минуту медленно полз за его спиной. Наконец у шофера не выдержали нервы, он остановил машину, подбежал к Валерке и рывком за плечо повернул к себе.

– Тебе что, жить надоело?! – зло закричал было он, но, глянув в обращенное к нему лицо, вдруг все понял. Нерешительно затоптался на месте: – Прости, мужик… Подвезти… может…

Валерка отрицательно замотал головой, сошел на обочину и тяжело сел на валежину.

Вечером самолет, ложась курсом на Якутск, прошел прямо над центром Усть-Вилюйска. Валерка припал к проплывающим внизу игрушечным домикам и проводил их долгим прощальным взглядом. Теперь он точно знал, что больше никогда сюда не приедет…

Пока Полковник окончательно, как он выразился, «доводил до ума баню», Верка вышла из палатки и присела с недочитанным романом Обручева на бревнышко их импровизированной столовой. Она сидела не двигаясь, и поэтому парочка прикормленных и не слишком осторожных бурундуков вскоре покинула свои убежища под каменными развалами и принялась шмыгать в каких-то двух-трех метрах от ее ног – собирать крошки с геологического стола. Бурундуки то и дело пересвистывались и, время от времени поглядывая на нее, сверкали черными раскосыми глазенками. Они были такими забавными и хорошенькими, что Верка оторвалась от текста и стала незаметно наблюдать за зверьками. «Вадима бы сейчас сюда с его телеобъективом», – подумала она. Чуть шевельнулась, и бурундуки тут же стремглав бросились в свои укрытия. Она вновь склонилась над книгой и, погрузившись в увлекательный мир смелых и отчаянных героев, не услышала, как сзади подошел Белявский.

– Что читаем? – поинтересовался начальник.

– «Плутонию», – чуть вздрогнув от неожиданности, ответила она. – Обручева…

– И на этот раз очень неплохой выбор для студентки. В тему, в тему… – похвалил он. – Владимир Иванович, как вы, наверное, знаете, наш коллега. Большой геолог. На Витиме и Олекме работал, у вас на Байкале, по Китаю немало побродил. К слову сказать, нашу же с Вадимом альма-матер закончил, еще в прошлом веке, кажется, в 1881 году. Только тогда это был не Ленинградский, а Санкт-Петербургский горный институт. Но все равно наш. Как говорится, мелочь, а приятно…

Верка молча закивала головой. А Белявский продолжил:

– Представляешь, он только по одному Китаю прошел маршрутами больше тринадцати тысяч километров! Треть экватора! Великий геолог!.. Ну и писатель очень неплохой.

– Неплохой, – согласилась Верка.

– Правда, «Плутония» немного искусственна, чувствуется рука ученого, ставшего на время беллетристом, – уже спокойнее и без прежнего восхищения заключил Белявский.

– Мне тоже «Земля Санникова» больше понравилась, – отозвалась Верка, – но я ее уже дочитала. После «Плутонии» и читать будет нечего, как-то не подумала, что сезон такой длинный, а книги в поле проглатываются быстро.

– Особенно в немаршрутную погоду, – согласился Белявский. – Но если нечего будет почитать, можешь заглянуть в мой пиратский сундук, парочку-другую исторических романов я всегда прихватываю. Правда, они не для широкого круга…

– Спасибо, непременно загляну, – улыбнулась Верка, вспомнив первую любовь Белявского. – А история-то все-таки вас не отпускает?

– Не отпускает. Не отпускает, Вера Васильевна… Вот и сегодня опять хочу к ней прикоснуться, так сказать, непосредственно. Можешь составить компанию.

– В каком смысле? – не поняла Верка.

– Хочу в старый лагерь сходить. Недалеко он тут, не больше часа ходьбы. С гулаговских времен остался.

– С каких-каких времен? – Верка опять услышала от Белявского непонятное слово.

– С гулаговских, – повторил он. – Гулаг. Это система была такая – Главное управление лагерей СССР. Всю страну охватывала. Один запрещенный писатель ее даже архипелагом назвал…

– Какой писатель? – тут же заинтересовалась Верка, вспомнив, как в общежитии время от времени ходили по рукам перепечатки стихов или даже целых книг, авторы которых не слишком-то жаловали родную власть. Но говорить об этих, как их называли почему-то, диссидентах с чужими было не принято, а читать обычно давали только «на ночь». Ненамного легальнее были и дружно не одобряемые преподавателями, неизвестно кем сделанные гибкие пластинки и записи Галича, Высоцкого, Окуджавы, Городницкого, хотя звучали они во всех комнатах и пелись под гитару на всех студенческих вечеринках. Верка и сама знала десятка три таких песен. Так что о запрещенной литературе она кое-что слышала. – Так какой писатель, Игорь Ильич? – переспросила она еще раз.

Белявский понял, что сболтнул студентке лишнего, и, сделав вид, что не расслышал ее вопросов, продолжил:

– Вот и этот лагерь входил в Гулаг. При Сталине…

– Помню-помню… Вы в прошлый раз, когда с Афанасием про аэропорт и шаманку рассказывали, кажется, его и поминали.

– Его-его… Но одному идти в такое место как-то невесело, – продолжил Белявский, – а Тамерлан с Полковником наотрез отказались. И их можно понять. Петрович в войну в немецком концлагере чудом жив остался, американцы спасли. А Карпыч в свое время пять лет отсидел за нехороший анекдот о Великом Горце. Так что у них с подобными местами свои воспоминания связаны, и ворошить их, наверное, не хочется… – Начальник глянул на Верку почти просительно: – Так что, составишь компанию? Пока дождик капать не начал…

– А почему бы и нет? – Она поднялась с насиженного бревнышка. – Интересно же. Я таких мест никогда не видела.

– Счастливое поколение, – вздохнул Белявский. – Ну тогда пятнадцать минут на сборы – и вперед. Как раз к ужину возвратимся – и к баньке протопленной. Карпыч пообещал хариусов нажарить, видела, каких красавцев он утром надергал? Почти месяц с рыбалкой не везло, вода была большая, а тут привалило Полковнику счастье рыбацкое.

– Видела-видела, загляденье просто, – согласилась Верка. И передразнила Карпыча: – «Чистейший минерал!» Вкусные, наверно.

– Не то слово. Сама попробуешь вечером… Ну а Петровича я на охоту решил отпустить, на ближние озера. Может, пару-другую уток принесет. Нам почти полдороги с ним по пути, вместе и выйдем.

«Опять “за утками” собрался, – подумала Верка про себя, переодеваясь в палатке. – Вот только за утками ли? Который раз уже ходит на эти озера, а так ничего оттуда и не принес… Хоть и посмеялся прошлый раз надо мной Зденек из-за засохшей на бороде крови, но чует сердце – не так все просто с этим оборотнем. Да и сон с ангелом…»

Подойдя к тропе, Тамерлан хотел было, соблюдая иерархию, пропустить Белявского вперед, но тот распорядился по-другому:

– Иди первым. Ты у нас как бульдозер будешь дорогу прокладывать. А мы тут с Верой Васильевной за твоей широкой спиной поболтаем немного. Если одышка позволит. – Он обернулся к Верке через плечо и лукаво улыбнулся: – У нашего студенчества и зарубежных гостей, как я понял, по-прежнему большой популярностью пользуются мистические истории. Особенно про… оборотней.

Верке показалось, что при последнем слове Тамерлан вздрогнул и даже оступился. Но при его хромоте это было почти незаметно. А Белявский и вовсе смотрел не на него и ничего не почувствовал.

– А вы откуда знаете? – удивилась Верка.

– Наша палатка не каменная и от столовой недалеко. А говорите вы громко.

– И вы… нас… подслушиваете?! – не сдержала тихого возмущения Верка.

– Зачем же такие обвинения? – с улыбкой возразил Белявский. – Мы с Вадимом Николаевичем предпочитаем по вечерам «подслушивать» какую-нибудь приличную музыку. Видите ли, со студенчества так воспитаны. Читала у нас лекции парочка нехороших профессоров, к которым можно было даже не ходить на экзамен, если вы с ними хотя бы раз в месяц не встречались в консерватории. Вот и привыкли. Да и бабушка у меня была прекрасной пианисткой… Иногда нам с Вадимом Николаевичем даже громкость приемника прибавлять приходится, но все равно кое-что долетает. Так что мы не виноваты…

– Из-ви-ни-те, – тихо протянула на ходу Верка.

– Ничего. Впрочем, на нас такие беседы особо не действуют. Мы, может, и не стопроцентные, но атеисты. Да и вспомнил-то я обо всем этом только потому, что мне в свое время довелось с одним оборотнем немало потрудиться бок о бок…

Тамерлан опять шагнул невпопад и наклонил голову.

– Это как же понять? – была заинтригована Верка.

– А вот так. Выглядел он как вполне достойный человек, мастер своего горняцкого дела… – Белявскому и в голову не приходило, что́ в эти секунды творилось в душе Тамерлана и с какой свирепой готовностью сжимала его рука приклад ружья. – Ветеран производства, участник войны, вся грудь в медалях. Первый почетный гость на пионерских сборах и торжественных собраниях. Квартиру получил двухкомнатную без очереди…

Тамерлан понял, что это не о нем, но испарина на лбу и под рубахой никак не высыхала, а сердце продолжало бешено колотиться.

– И что, что? – не вытерпела Верка.

– А то, – откликнулся Белявский, – что оказался бывшим лагерным палачом. Попал в плен на территории Белоруссии и, спасая свою шкуру, пошел «работать» в концлагерь. Немцы сами не хотели руки пачкать и подобрали с десяток таких сволочей, как он. Это позже они душегубки и газовые камеры придумали, а поначалу просто расстреливали – евреев, коммунистов, командиров. Только он лично на тот свет несколько сотен отправил. Нам это уже потом рассказали. После его ареста и суда. Оказалось, он в самом конце войны, уже в Германии, у солдата нашего убитого документы из гимнастерки вытащил и присвоил себе его фамилию и имя. Солдата того свои и без документов опознали, похоронили, сообщили родителям, что погиб, и вычеркнули из всех списков. А этот еще с покойников десяток медалей собрал. Как-то сумел все проверки миновать и завербовался сначала аж на Чукотку, потом в Магаданское управление перебрался, а оттуда уже к нам в Якутию, на Крайний Север. Следы заметал. Двадцать с лишним лет умудрялся прятаться. К концу уже осмелел, за ветерана войны себя выдавать начал, медали уворованные нацепил. И никому даже в голову не приходило документы на награды потребовать – заслуженный уважаемый человек, отличный производственник, прекрасный семьянин. А как его ребятишки на своих сборах слушали, как в почетные пионеры принимали… Но сколько ниточке ни виться… Вот тебе, Верочка, и оборотень. Не мистический, а самый что ни на есть реальный.

Начальник замолк, и Верке стало слышно, как впереди непривычно тяжело и надсадно дышит Тамерлан. «С чего это он так утомился? – подумала она. – То в гору прет – не догонишь, а то вдруг на ровном месте запыхтел. Может, рассказ про оборотня прошиб?..»

– Че, уморился, Петрович? – словно подхватил ее мысли по-своему Белявский и посочувствовал Тамерлану. – Давай отдохнем, перекурим.

– Не! – категорично, хрипло и, как показалось Верке, зло выдохнул Тамерлан. – Я тута от вас сворачиваю. Все. Мне налева надо. – И ломанулся в сторону прямо по кустам.

– Не мужик, а танк, – почти с восхищением выдохнул Белявский. И прокричал вслед: – Ни пуха ни пера!

В ответ они ничего не услышали.

Вскоре еле видимая тропка, которая когда-то, судя по всему, была колеей дороги, вывела их на неожиданно широкую террасу. В середине ее угадывалось довольно большое пространство, которое явно было очищено от леса, но теперь уже заметно затянулось кустарником и поросло высоким пыреем. По периметру пространства, словно догоняя друг друга и пригнувшись вперед в каком-то нелепом хороводе, над травой и купами тальника и ольшаника, как показалось Верке, плыли потемневшие от времени сторожевые вышки. Только связывали их друг с другом в этом зловещем танце не руки, а провисшие до земли, словно спутанные волосы, черно-коричневые пряди ржавой колючей проволоки. В середине этого хоровода виднелось несколько полуразрушенных, ушедших в землю и траву бараков.

– Хорошо сохранился, – прокомментировал Белявский, – в других лагерях почти все вышки попадали, а тут стоят как одна. Место сухое, высокое. Умели выбирать… Ну, пойдем посмотрим… Памятник истории…

Они заглянули в длинный барак, сложенный из крепких еще лиственничных бревен. Одна-единственная дверь в середине вела в небольшое караульное помещение с выбитой рамой, откуда направо и налево тянулось по одной неимоверной длины камере для заключенных. Они были похожи на какие-то подземелья без единого окна, заполненные впритык растворяющимися в темноте двухъярусными нарами из мелкого неструганого кругляка.

– Вот в таком, наверное, и мой отец свое последнее здоровье терял, – выдохнул Белявский. – Обрати внимание: в маленьком караульном помещении стояло две печки, а в каждой из огромных камер только по одной. Представляешь, какая в них была температура в пятидесятиградусные морозы?!

– Представляю, – подавленно прошептала Верка, выходя на улицу и зябко поеживаясь. – Но это же… – Она обвела взглядом террасу. – Настоящий концлагерь. Колючая проволока, холод…

– Голод, – невольно добавил Белявский, – попробуй завези сюда, в такую даль, через горы, достаточно продуктов для стольких заключенных. А работать надо каждый день, план по разведке выполнять, шурфы бить, штольни проходить – вон там в горе, видишь, еще входы в них видны… – Он вздохнул. – Трудно даже представить, сколько народу тут погублено…

– Но это же… – Верка подбирала и не могла подобрать нужное слово. – Это же… фашизм настоящий. И в нашей, представьте, в нашей стране!

– Ну насчет фашизма ты уж слишком, – попытался смягчить Веркино заключение Белявский, словно опасаясь, что кто-то может их услышать в этом забытом Богом месте. – В таких местах разные люди сидели – и уголовники, и убийцы среди них были, и предатели-полицаи…

– И родители ваши, и отец Афанасия, – не собиралась соглашаться Верка, – и Полковник. Только из одного нашего маленького отряда вон сколько ни за что пострадали…

– Да, это была трагическая ошибка Сталина и его окружения. – Белявский заговорил так, как должен был говорить начальник партии и член партбюро экспедиции, хотя думал он в эти минуты совсем по-другому. – Но руководство страны осудило и преодолело культ личности, реабилитировало… – Он резко замолчал, словно внезапно глянул на себя со стороны и понял, что такие речи в этом пропитанном болью, страданиями и смертью периметре бесчеловечности просто кощунственны.

Почувствовала это и Верка.

– Кладбище пойдем смотреть?.. Там где-то отец Афанасия лежит, – неуверенно обратился Белявский к студентке.

– Нет, мне и без этого уже плохо…

– Тогда давай домой, Васильевна.

Почти всю обратную дорогу они шли молча, каждый думая о своем. А вечер, словно скорбя вместе с ними, накрыл горы какой-то особенной долгой и неподвижной тишиной.

И только на подходе к лагерю до них вдруг донеслись какие-то не совсем внятные крики.

«Уж не случилось ли чего с Карпычем? Он же там один остался. Не Тамерлан ли его?» – тревожно подумала Верка. Белявский тоже резко заторопился. Но почти у самой столовой он вдруг махнул рукой, негромко ругнулся и перешел на обычный шаг, направляясь прямо к палатке Полковника. Из нее и летел навстречу им надрывный фальцет Карпыча, заглушая негромкое поскуливание Найды:

– Первый батальон справа, второй батальон слева – вперед! Третий батальон – с тыла – в атаку! Первый батальон – стоять насмерть! Третий батальон – пленных не брать! Молодцы, герои!

Верка ничего не могла понять, и Белявский на ходу просветил студентку:

– Опять напился, гад! Раз командует, значит, вусмерть.

Он занырнул в палатку, вход которой был широко распахнут. Верка заскочила за ним. Карпыч лежал прямо на земляном полу, махал руками направо и налево, но фальцет его уже переходил в хрип:

– Провод мне, прямой провод! Товарищ генерал, вверенный вам полк успешно развивает наступление! Докладывает полковник Громов!

«Вот почему Полковник! – наконец-то поняла происхождение клички Карпыча Верка. – Ну дает!..»

А на посиневших губах Карпыча начал стремительно нарастать шар белой пены.

– Отравился, сволочь! – почти прокричал Белявский, бросаясь к Полковнику, переворачивая его на живот и одновременно командуя Верке: – Молоко и воду! Быстро!

Она бросилась в палатку с продуктами, выхватила из ящика сгущенку, побежала к столовой, криво-косо распластала банку сверху ножом, подхватила ведро с водой и снова занырнула в палатку. Белявский вытряхивал из Карпыча, перегнув его через колено, мутную жидкость с крошками галет. Быстро разболтав молоко в воде, он начал кружкой вливать ее в рот безвольно обвисшего Полковника, потом снова его трясти. И снова вливать. Несколько раз. Наконец глаза Карпыча приоткрылись и он прошептал:

– Ильич… Спаситель… Век не забуду… Я после баньки хотел… После баньки…

– Я тебе покажу, пьяная морда, спасителя! Я тебе устрою баню! – Белявский выдохнул зло, но с явным облегчением. – Завтра же, на хрен, в поселок на вертолете отправлю! Засранец!

Полковник испуганно притих. Белявский молча поднял его и положил на спальник. Бросил сверху одеяло. И только тут и он, и Верка заметили, что на полу под столиком, разделяющим спальные нары, поблескивает несколько пустых двухсотграммовых бутылочек из-под «Дэты».

– Антикомарина нажрался! – заключил Белявский. – Ведь подохнуть же мог, он на техническом спирте сделан! – Он повернулся к Верке и, уже стараясь быть спокойнее, добавил: – Точно мог в ящик сыграть. А ведь человек все же… Но теперь… ничего… оклемается… Ты, Васильевна, извини, не сдержался… Такое дело… – Он махнул рукой, не договорив, и направился в свою палатку.

Пошла к себе и Верка. Еще после выхода из лагеря, раздавленная его гнетущей атмосферой, она перестала думать о предстоящей бане и ужине, хотя с утра так ждала их – соскучилась по горячей воде и мечтала попробовать хариусов. А после чудом отведенной от Полковника смерти такие мысли и вовсе не могли прийти в голову. Единственным желанием было залезть поглубже в спальник и попытаться уснуть. Что она и сделала. Ей так хотелось увидеть во сне своего ангела и успокоиться на его сильных и нежных руках, но вместо этого она до утра то бродила вдоль сплошной стены колючей проволоки, пытаясь найти из нее выход, то наблюдала с лагерной вышки за полем боя, на котором бросал в атаку свои батальоны Полковник в настоящей папахе и в шинели с яркими золотистыми погонами.