Текст книги "Сезон зверя"

Перебор струн и негромкие голоса поющих у костра едва доносились до крайней палатки Степана.

Он лежал под пологом на выгоревшем брезенте спальника, зажав в углу рта беломорину, и рассеянно скользил взглядом по марле, за которой бессильно гудели комары.

«Поют студенты… А чего им не петь?.. Какой-никакой праздник – сезон распечатали. Спиртишком разговелись. Молодые… Да, молодые и нормальные люди, не то что ты – иудин выродок… Упырь… – Степан вздохнул и затянулся так, что красный огонек папиросы разом дополз до ее середины. – А все батяня, сволочь! Как его угораздило в звериную шкуру влезть, что заставило? Мать только и сказала, мол, сам виноват. В чем?.. Теперь уж никто не узнает. Сам-то предок быстро выпутался – сиганул с обрыва, и все. А ты тащи этот крест всю жизнь… Хотя, конечно, и тебе отцовский путь никто не заказывал. Пустил бы тогда пулю в лоб в сторожке – и не было бы на тебе ни крови того первого, заблудившегося пацана, ни всех других. И лагеря бы немецкого не было…»

Из-за лагеря он и оказался здесь, у черта на куличках, и, забравшись в самую глухомань, таился два с лишним десятка лет.

А у него ведь и тут был выбор. В их белорусском городишке неподалеку от польской границы немцы оказались во вторую неделю войны. А еще через неделю вновь назначенный комендант города издал приказ, требовавший все население срочно сдать охотничье и другое оружие и пройти регистрацию. Степан тут же послушно отнес казенную берданку в комендатуру, объяснив, что она ему была выдана по службе. Заполняя листок учета, в графе профессия жирно вывел: «Инвалид производства, сторож». А там, где требовалось указать сведения о родителях, немного подумав, написал: «Погибли в Сибири». С одной стороны, если бы анкета попала в руки прежней власти, то такая запись соответствовала бы его ранее придуманной легенде, а с другой – немцы могли бы посчитать, что отец и мать, скорей всего, репрессированы. Все это вкупе с его хромотой, в которой проводившие регистрацию могли убедиться лично, видимо, сделало свое дело. Во всяком случае, его никто больше никуда не вызывал. В том числе и тогда, когда началась отправка рабочей силы в Германию.

Лесокомбинат, где работал Хмуров, как и все советские предприятия, лишился спешно эвакуировавшегося руководства и в своем прежнем смысле прекратил существование. Но дровяной склад, который охранял Степан, никуда не исчез. Более того, за первые месяцы лета до начала войны там уже скопилось приличное количество аккуратных штабелей. Поняв, что у немцев пока не доходят до них руки и никто не собирается всем этим распоряжаться, Степан и кладовщик с наступлением холодов начали потихоньку приторговывать дровишками, а чаще – менять их на продукты, на непереведенных пока еще куриц и кроликов. Тем и жили.

Вскоре немцы обнесли колючей проволокой большое поле за ближней лесополосой и туда потянулись хмурые колонны попавших в окружение военнопленных. Через какое-то время по вечерам из-за полосы стали регулярно доноситься автоматные очереди.

Кладовщик однажды шепотом сообщил Степану:

– Говорят, в овраге за полем пленные-то ров огромадный выкопали. Можно сказать, для себя. Теперя проверяют их, и кажный вечер коммунистов и евреев – к этому рву. И из автоматов… Такое вот дело. А согнали-то туда их тыщи! Бараки строят, видно, лагерь постоянный сделать хотят. Бают, и обслугу туда скоро набирать будут, мол, сами немцы не справляются. Да только кто же туда пойдет, своих-то кончать…

Степан согласно закивал головой, а перед глазами его тут же замиражил, затемнел зловеще-манящий провал ямы, наполненный окровавленными людьми, часть из которых еще подавали признаки жизни. Он попытался избавиться от этой картины и даже невольно потряс головой, но с ужасом почувствовал, что не может, что она уже стала частью его сознания. И даже если он сейчас силой затолкает, упрячет ее куда-то на самое дно, приглушит волей, в урочный день она все равно услужливо всплывет и подскажет Оборотню место ночного пиршества.

Так оно и случилось. Очнувшись утром недалеко от края оврага, он глянул вниз и действительно увидел огромную траншею, на треть заполненную неподвижными телами, которые слегка присыпал легкий ночной снежок. И по этому снежку тянулся снизу прямо к тому месту, где лежал Степан, свежий медвежий след. Ему опять стало нехорошо, но только на мгновение. Справившись с подступившим было к горлу комком, Степан огляделся по сторонам, вышел напрямик на дорогу и торопливо зашагал, почти побежал домой. И вдруг откуда-то сбоку резанул оклик:

– Хэндэ хох!

От неожиданности Степан шлепнулся на задницу и тут же поспешно вскинул руки.

Из-за деревьев вышли три немца с автоматами на изготовку.

– Зольдатен?! Партизанен?!

– Найн! Найн! – замотал головой трясущийся от страха сторож. – Сталин капут! Коммунист капут!

Немцы о чем-то переговорили друг с другом. Потом двое остались на месте, а один, подталкивая Степана стволом автомата, повел его в лагерь.

«Порешат, как пить дать порешат! – билось в голове Хмурова. – Че же придумать? Как выкрутиться?..»

Офицер, к которому его привели, обратился к Степану хоть и с заметным акцентом, но по-русски:

– Кто такой? Партизан? Красноармеец?

– Да какой я красноармеец, господин офицер, инвалид я с детства, сторожем тут недалеко состоял, на дровяном складу.

– А зачем шел к лагерю, почему раздет?

– Да я эта, господин офицер… – Степана внезапно осенило. – По дороге раздели! Подошли двое с винтовками, приказали, мол, скидавай все. Ну и разделся, не лишаться же жизни, господин офицер. А шел я эта… к вам. Прослышал, что вы на службу в лагерь набираете, вот и шел. Дай, думаю, узнаю…

Офицер усмехнулся.

– Значит, на работу шел устраиваться. Как у вас говорят, доброволец… Что же, нам помощники нужны. Только не всякие…

Когда Степана с еще десятком пленных подогнали к знакомому оврагу, он решил, что это конец. Но перед самым рвом его одного отпихнули в сторону, а остальных стали подталкивать к самой кромке ямы.

Офицер что-то сказал по-немецки солдатам, потом повернулся к Степану.

– Сейчас мы устроим тебе небольшую проверку. Можно сказать, испытание для приема на работу, на которую ты так спешил. – Он снова усмехнулся, довольный собственной шуткой. – Мы дадим тебе автомат, и ты расстреляешь этих коммунистов. Если не сможешь или не захочешь, займешь вон то крайнее место у ямы. Ты понял меня?

Потухшие взгляды изможденных, заросших щетиной и покрытых ссадинами и кровоподтеками пленных, уже смирившихся со своей участью, вдруг ожили и медленно пересеклись на Степане. В них читался один вопрос: какое решение примет сейчас этот незнакомый, но свой, российский парень? Предпочтет достойно умереть вместе с ними или купит жизнь ценой предательства, замарает руки их кровью?

Степан опустил глаза и угрюмо произнес:

– Давайте автомат…

– Подонок! – процедил сквозь стиснутые зубы один из пленных, сплюнул себе под ноги и зло добавил пару слов матом.

На него-то на первого и навел автомат Степан, нажимая на спуск. А дальше все оказалось просто: стараясь не смотреть в лица, чуть повернул прыгающий ствол направо, потом налево – и все десять человек исчезли за кромкой рва. Солдат выдернул из его рук автомат, подошел к яме и выпустил вниз еще несколько очередей, добив раненых.

Степан стоял, не ощущая реальности происходящего, словно находился в каком-то непонятном равновесии, и едва не упал, когда офицер поощрительно хлопнул его по плечу.

– Поздравляю с успешным экзаменом! Можешь считать, что ты принят. Завтра утром подойди с документами на оформление. Но только не в кальсонах…

Сначала его определили в бригаду по строительству лагеря, а когда эта работа была закончена, Степан решил попроситься в надзиратели. Он знал из сводок, что немецкая армия почти безостановочно катилась по России, и понимал: будущее – за новыми хозяевами. А значит, надо побыстрее занимать место поближе к ним. К тому же он собственными глазами увидел то огромное всевластие, которым обладали офицеры и надзиратели лагеря по отношению к узникам. Они могли их казнить и миловать, играючи давать надежду и тут же ее лишать, забавляться, как кошка с мышатами, упиваясь своей силой. Это было так похоже на ощущения могучего зверя, который мчался без дороги по лунному лесу и перед которым в страхе трепетало все живое…

Первые два года так и было, а потом мышиного цвета волна, украшенная свастиками, медленно поползла назад, набирая ускорение. На ее пенном гребне он докатился до самой западной границы Германии. Едва не погибнув под бомбами американцев в Гамбурге, когда они взяли этот город, представился одним из заключенных лагеря Нойенгамме, советским пленным. Если учесть, что только через это место прошло больше ста тысяч узников, а всего в окрестностях Гамбурга было 70 лагерей, то понятно, что у союзников не хватало ни времени, ни возможностей заниматься освобожденными, выяснением их личности и прошлого. Все они через лагеря для перемещенных лиц просто передавались представителям спецслужб своих государств. Сталинская Россия была не той страной, где пленных встречали с распростертыми объятиями, и многие из них, не сумев убедить в собственной невиновности бдительных чекистов и особистов, снова попадали в лагеря, только теперь советские и на родной территории. Сия чаша вполне могла бы ожидать и Степана, и он легко смирился с этим, понимая, что пять лет лагерей гораздо лучше расстрела за измену родине. Конечно, еще задолго до проверки Степан придумал себе новую легенду, из которой выходило, что его насильно угнали в Германию на работу, а когда дом хозяев в Гамбурге разбомбили и те погибли, он сбежал, стал пробираться к своим, но попал к американцам. А до войны, после детдома, жил у приютивших его добрых людей в деревне Глухово, в Белоруссии. Эту деревню он назвал потому, что знал: еще в самом начале оккупации за подозрение в связи с партизанами все ее жители были согнаны в сельсовет и там расстреляны и сожжены. Так что свидетелей, способных подтвердить или опровергнуть его слова, не осталось.

Может быть, и нашелся бы какой-нибудь дотошный следователь, который бы распутал эту шитую белыми нитками историю, но в дело вмешался случай.

Однажды в их лагере временного содержания на Западной Украине появился полковник НКВД и обратился к бывшим пленным с предельно ясной речью: «Тресту “Дальстрой” срочно требуются горнорабочие на Колыму и в Якутию. То, что вы попали в плен контуженными, ранеными или были увезены насильно – это еще надо будет суметь доказать, поэтому большинство из вас так и так попадет к нам в Гулаг отматывать свои сроки. Но мне дано право сегодня же оформить всех желающих вольнонаемными по договору на три года. Есть такие?»

Их оказалось немало. Степан был в числе первых. Добровольцев построили отдельно, пересчитали, переписали и уже на следующий день посадили в поезд. В открытые окна вагонов ударил пьянящий воздух свободы.

Заполняя трудовой листок, он, пожалев, что не сообразил это сделать раньше, вместо фамилии Хмуров написал Хмаров. Если бы кто заметил, сказал бы, мол, случайно описка получилась. То же самое проделал и с отчеством. Степан видел, что в общий список завербованных у начальника внесены только фамилии и инициалы, и если имя его уже могли запомнить солагерники, то по отчеству он никому не представлялся. Вряд ли с первого раза среди доброй сотни других его мог запомнить на слух и гулаговский полковник.

Все прошло гладко. На следующий день выдали временные удостоверения личности, в которых значилось, что обладатели их работают в тресте «Дальстрой» и откомандированы в управление «Дальзолото» города Магадана. В его документе значилось: «Хмаров Степан Петрович». По этому удостоверению уже на якутском прииске «Восточный», входящем в систему Гулага, он получил через год паспорт. А когда закончились все три года, положенные по договору, перевелся в недавно созданную Северомайскую экспедицию.

Так растаял на земле след и детдомовского Упыря, и свирепого надзирателя по кличке Хромой.

Словно в каком-то странном сне или наркотическом опьянении он огромной лохматой сомнамбулой раз за разом бесцельно опоясывал сопку по ее основанию. Не хотелось ни есть, ни пить, ни спать. Транскрил, наверное, сейчас выглядел со стороны чем-то вроде биоробота, которого замкнуло на одной программе и который продолжает механически повторять ее с постоянством хорошо заведенной игрушки. Он ощущал себя то ли обворованным, то ли мгновенно и против воли перенесенным в очень раннее, интеллектуально почти стерильное детство. Казалось, что кто-то разом полностью опустошил его черепную коробку, оставив лишь где-то в уголке кусочек сознания. А затем, раздув тело, словно пневматическую камеру, облачил его в чужую, непривычную одежду. И в таком виде и состоянии вытолкнул в непонятный мир. По сути, от него самого остался только этот крошечный кусочек сознания, который несла неизвестно куда биомашина существа МХ-21. Он напоминал сейчас астронавта, оказавшегося внезапно в запрограммированном на автоматический режим космолете какой-то чужой цивилизации: ты сидишь в кресле командира, но ощущаешь себя самым жалким и зависимым пассажиром и, более того, глядя на совершенно незнакомую систему управления, не можешь даже сказать, сумеешь ли ею когда-нибудь воспользоваться. А корабль летит в неизвестность, выполняя только ему одному ведомые маневры… Да, Компьютер Справедливости знал толк в наказаниях…

В мучительном бессилии и раздвоенности прошло несколько суток, а потом все же начался постепенный процесс адаптации и сближения. Хоть и усеченное, но все же гуманоидное сознание и оболочка МХ-21 со всеми заложенными в ней инстинктами и генной памятью зверя стали, прощупывая друг друга, искать какой-то компромиссный вариант сосуществования, а может, даже и обоюдовыгодного биоценоза. День за днем он все больше убеждался в том, что его уверенно ступающий четырьмя мощными лапами «космолет» в общем-то достаточно хорошо приспособленная для среды В-З, умело отлаженная здешней эволюцией машина и в обычном режиме надо просто полагаться на ее автопилот, не мешать ему. И только в каких-то особых ситуациях брать управление на себя. В свою очередь, сущность МХ-21 тоже как будто осознала, что она внезапно получила нечто такое, чего нет у других обитателей тайги и чем иногда можно с выгодой воспользоваться.

Постепенно пришло ощущение реальности, а с ним – чувство жажды и голода. И если первое было относительно легко утолить, поскольку в горах еще только начиналось лето и талой воды хватало с избытком, то со вторым оказалось сложнее. Приходилось довольствоваться редкой пока еще молодой травой на прогретых солнцепеках, побегами, едва пошедшими в лист, а чаще – сухим и жестким брусничником, не щедро сдобренным одинокими перезимовавшими ягодами – кислыми и сморщенными, будто от старости.

Передвигаясь в поисках пищи по распадкам и склонам, он и наткнулся на них в небольшой залесенной долинке с озером посередине. Зрение мгновенно утвердило Транскрила, что пред ним два представителя его собственного вида МХ-21. Но если сознание, сделав это открытие, невольно испытало положительные эмоции (все-таки родственные сущности!), то инстинкты выдали какую-то сложную комбинацию острого желания немедленно вступить в близкий контакт и одновременно почему-то проявить агрессивность.

Транскрил неуверенно затоптался на месте, а потом все же двинулся вперед. Подойдя поближе, он понял, откуда это раздвоение: сородичи были разного пола и от них исходили совершенно разные запахи. Если ее дух неотвратимо влек к себе, то его вызывал медленно закипавшее раздражение, даже злость. И частица гуманоида ничего не могла с этим сделать: ее логика оказалась заблокированной инстинктами, которые подсказывали только одно действие: вперед!

Зверь заметил соперника и, судя по всему, серьезного. Неожиданно вывалившийся из-за лиственничного мыска темно-бурый, почти черный медведь со странной белой отметиной на груди был нисколько не меньше его самого, а по возрасту, пожалуй, и помоложе. Ровные острые зубы его еще издалека блеснули белизной, а под шкурой рельефно перекатывались тугие желваки мышц. Видимо, чувствуя свою силу, он лишь на мгновение застыл на месте, а потом решительно направился к ним. Если бы Зверь был человеком, то он бы сейчас, наверное, выругался самыми последними словами. Ведь после стольких невезений с подругами судьба на этот раз, кажется, улыбнулась ему: добравшись в далекое глухое межгорье, он впервые натолкнулся на самку, за которой не тянулся шлейф обозленных друг на друга и готовых вцепиться в любой момент в чужое горло претендентов. Конечно, он был опытен и хитер, но его искалеченная лапа и немалый возраст сводили эти преимущества на нет. И когда Зверь увидел ее совсем одну, то поначалу даже не поверил в такую удачу и долго изучал пристальным взглядом окружавший полянку подлесок, откуда мог последовать неожиданный бросок коварного противника. Но нет, его встретило только доброжелательное урчание медведицы. Они вдвоем, ласково соприкасаясь боками, тут же направились к этой долине с озером и только к середине прошлой ночи добрались сюда. И вот теперь невесть откуда взявшийся молодой наглец хочет отнять ее, ставшую уже такой близкой и желанной. Нет, он легко не уступит незваному гостю свое право на любовь!

Зверь повернулся и угрожающе зарычал. Транскрил, а точнее, сущность МХ-21 ответила ему тем же. Соперники начали сходиться, медведица же неторопливо отошла в сторонку, освобождая поляну для поединка и демонстрируя полную нейтральность на случай любого исхода.

Когда расстояние между ними сократилось до одного хорошего броска, Зверь вдруг вымахнул на дыбы во весь свой немалый рост, вскинул вверх лапы и, загребая ими и потрясая непрерывным ревом воздух, пошел на задних лапах. Он знал, что белогрудый поступит точно так же и через миг они сойдутся, навалятся друг на друга, начнут рвать когтями и зубами. И тот, кто, не выдержав боли и натиска, опрокинется на спину, будет вынужден позорно бежать с поляны.

Все получилось почти так, как он ожидал. Противник тоже встал на дыбы и поднял лапы, оказавшись при этом ничуть не ниже Зверя. Но когда они почти коснулись друг друга когтями, белогрудый вдруг, в нарушение всех правил, резко нырнул вниз и изо всех сил ударил Зверя оскаленной мордой под нижнее ребро, вдобавок пластанув по животу клыками. Нестерпимая боль пронзила всего Зверя, на мгновение парализовав его, и он опрокинулся на спину, даже не уронив вскинутых кверху лап.

Еще до конца не очнувшись, но уже осознав, что с ним произошло, Зверь тяжело перевернулся на живот и унизительно пополз в кусты. Стоявшая недалеко медведица торопливо обошла Зверя стороной и направилась к белогрудому. Морда ее, устремленная к победителю, выражала такое же расположение, с каким она совсем недавно смотрела на Зверя.

Видя приближающуюся к нему самку, Транскрил опять затоптался на месте. Осколок гуманоидного сознания, понимая, что сейчас должно произойти, принялся изо всех сил сопротивляться.

Наутро после дня полевика лагерь покинули только трое. Первым, торопливо съев предложенную дежурным Карпычем порцию рисовой каши и наскоро запив ее чаем, направился к склону ближней горы Зденек. Он знал, что в этот ранний час роса еще покрывает мхи, цветы и ветки, а потому его легкокрылые красавицы пока не расположены к полетам. Но Зденек надеялся, что, когда он поднимется к вершинам, солнце уже высушит склоны и каменистые осыпи с редкими былинами. Именно последние интересовали Зденека больше всего. Если верить отчету новосибирских энтомологов, то как раз на такой вот невзрачной осыпи в этом районе Якутии ими был замечен, но, к сожалению, не пойман парусник арктический – Аполлон Арктикус, бабочка редчайшего вида, три штуки которого были обнаружены и описаны пять лет назад в Скандинавии. Только три штуки на весь мир! И вот теперь у него есть пусть небольшой, но шанс добавить к ним четвертый экземпляр, а может, и пятый, шестой… Одна мысль о возможности подобной удачи, нет, не удачи, а невероятного счастья, невольно заставляла его ускорять шаг.

Совсем не так – степенно и размеренно – двигались Белявский и Диметил. Выражаясь геологическим языком, они выполняли рекогносцировочный маршрут, а попросту – делали первый обход участка работ, во время которого надо было наметить последующие маршруты и хотя бы приблизительно определить места, где будут заложены канавы и шурфы. Конечно, и их подталкивало желание поскорее увидеть все собственными глазами, особенно золотоносные жилы, но не к лицу было выказывать нетерпение двум старым полевым волкам. Да и знали они, что из первого маршрута в горы, пробного марш-броска по каменным развалам, в любом случае вернешься с гудящими ногами, а переусердствуешь – так и пару дней потом хромать будешь. Втягиваться в такую работу надо постепенно.

Для студентов и рабочих этот день, по сути, оказался выходным. Каждый занимался своими делами: Карпыч неспешно выполнял обязанности дежурного; Тамерлан заряжал патроны, готовясь вечером пойти на озеро поохотиться на уток; Верка устроила стирку, спустившись ниже по ручью; Валерка лежал под пологом и читал инструкции по поиску золота.

Несмотря на более дальнюю дорогу, первыми вернулись геологи. Не успели они присесть у костра, как к ним тут же все подтянулись.

– Ну, что там, Ильич? Есть золотишко? – не выдержал первым Полковник.

Белявский довольно улыбнулся:

– Да как будто кое-что есть. С пяток приличных жилок просматривается. Конечно, кое-где канавками прощупать надо. Это уж ваша с Петровичем забота… Но есть, есть золотишко. – Он повернулся к Диметилу: – Ну, не будем народ томить, покажи.

Диметил развязал рюкзак, вытащил несколько кусков белого кварца со свежими сколами и протянул их студентам и Карпычу с Тамерланом. На раковистой поверхности образцов блестели мелкие желтые крапинки и зернышки.

– Это что, настоящее золото?! – восторженно распахнула глаза Верка.

– Оно самое, – подтвердил Полковник. – Чистейший минерал!

– В данном случае действительно чистейший, – устало улыбнулся Белявский. – Весь вопрос в том, сколько его здесь? Вот на этот-то вопрос мы и должны ответить. А сегодняшние камушки… – он подбросил на ладони образец, – заслуга наших далеких предшественников. Это они нашли золото, а мы пока лишь подтвердили факт его наличия в указанных точках.

– Но все равно здорово! Можно я другой образец посмотрю? – продолжала восторгаться Верка.

Валерка в душе тоже испытывал подобное чувство, но старался не подавать вида. И все-таки глаза выдавали его: не всякому удается подержать в руках такие образчики! На его родном Алдане почти все золото в рудах очень тонкое, невидимое. А тут такие жуки! Один Тамерлан глядел на поблескивающие куски кварца как на что-то обычное: то ли насмотрелся на золото за свою долгую полевую жизнь, то ли не хотел уподобляться студентам.

Всех заставил обернуться голос Зденека.

– О, кажется, я сегодня не единственный удачливый охотник! – На его лице тоже светилась самая неподдельная радость.

– Что-то редкое поймал? – Валерка, поселившийся со Зденеком в одной палатке, уже перешел с ним на «ты».

– Ой, а посмотреть можно? – попросила Верка.

– Конечно можно, – Зденек расстегнул небольшую сумку на поясе, достал из нее пакетик и развернул. На кусочке кальки лежала ярко-желтая бабочка с двумя большими красными «глазами» на крыльях.

– Кра-си-вая, – протянула Верка.

– Аполлон Эверсмана, – прокомментировал Зденек. – Он действительно считается одним из самых красивых парусников. Встречается только в Якутии и Магаданской области. В моей коллекции не было ни одного, а сегодня появилось сразу три. Такая добыча в первый день – очень хорошая примета! Если и дальше дела пойдут подобным образом, то может повезти и с… Нет! – Он счастливо засмеялся. – Не буду называть с чем. А то, как это у вас по-русски говорится, можно…

– Сглазить, – подсказал Белявский.

– Да-да, сглазить. Скажу как настоящий лесной охотник: с тем, кто очень редко может жить на каменистых склонах здешних гор.

– Как мы все-таки плохо знаем нашу природу, – вздохнул Диметил. – Уже второй десяток лет… А вон Петрович… – Он глянул на Тамерлана: – Четверть века, можно сказать, давим сапогами этих красавиц и даже представления не имеем, что они редкость, научная ценность. А может, рядом вообще еще неоткрытые виды летают и ползают…

– Вполне возможно, – согласился Зденек, – и то, что я боюсь сглазить, очень близко к вашим словам. Тут нет ничего удивительного. Якутия – огромная территория, в двадцать четыре раза больше Чехословакии. И даже хребет Черского, куда входит наш Бес-Дабан, длиннее всей моей страны. И представляете, на нем до последних трех лет еще никто и никогда не ловил бабочек! По крайней мере, в научной литературе такого не зафиксировано. Это настоящая терра инкогнита!..

– Тогда можно считать, что вам повезло. – Белявский снова устало улыбнулся. – Как говорят в России, с вас причитается. А если по-западному, то вы должны дать банкет нашей партии за то, что она доставила вас в столь удачное место. Я имею в виду партию Дабанскую, а не правящую… Только, пожалуй, не сегодня – мы с Вадимом Николаевичем с непривычки больно уж наломали ноги.

Зденек понимающе улыбнулся:

– Как говорят мои коллеги иностранцы, рашн традишн. Я сейчас вспомню слова моего московского друга… Да, кажется: за мной не поржавеет.

– Не заржавеет, – поправил его Белявский. – Вы прекрасно освоили русский язык.

– Стараюсь… А для банкета на дне моего рюкзака припрятан один очень хороший коньяк. Но я надеюсь его сберечь до того дня, когда вместе со мной – может, может быть! – в этом лагере появится…

– Тот, кто редко живет на… – подхватил фразу Валерка.

– Да-да, ты угадал.

– Что же, на том и порешим, – подвел черту Белявский и начал стягивать сапоги.

Поужинав, начальник с Диметилом тут же скрылись в палатке. И почти сразу же там зазвучала по транзистору какая-то музыка. Карпыч помыл посуду и тоже последовал их примеру. Тамерлан, подождав, пока чуть свечереет, удалился, как он пробурчал, зоревать на озеро, что было километрах в трех от лагеря.

У костра опять оказалась троица – Зденек и студенты. Каждый из них был слишком взволнован событиями дня, чтобы прямо сейчас, вот так просто пойти, забраться под полог и утихомириться. Душа требовала общения, ей надо было непременно поделиться переполнявшим ее сладостным щемящим чувством с кем-то близким по духу, понимающим, родственным.

– Зденек, – Верка первой решила приоткрыть шлюз, понимая, что сейчас в него хлынет целая волна, – а когда у вас все это началось?.. Ну, с бабочками?..

Вопрос подействовал как комплимент, собственно, в данной ситуации он им и был. Мечтательность, с которой энтомолог только что вглядывался в мерцающие угольки, сменилась на его лице оживленностью.

– О, это было очень давно. Знаете, мой дедушка работал школьным сторожем, и наша семья жила прямо в школе. По вечерам я часто бродил по пустым классам и рассматривал то, что привлекало внимание, – химическую посуду, приборы из кабинета физики, гербарии, коллекции минералов и насекомых. Больше всего я любил разглядывать бабочек. В один прекрасный миг мне, тогда еще пятилетнему, пришла в голову мысль о собственной коллекции. На лужайке у школы я и поймал первую в жизни бабочку. Потом это увлечение как будто угасло, но в студенческие годы вспыхнуло вновь. Подтолкнула экспедиция в Афганистан, в которую я попал почти случайно, на практику. Мы искали парусника Автократера и, увы, не нашли. Но именно там мой детский симптом напомнил о себе и быстро перерос в болезнь, которую называют коллекционерством. – Зденек негромко и даже чуть грустно рассмеялся. – Многие считают нас просто ненормальными. Говорят, здоровые мужчины, а бегаете с сачками по лужайкам, как дети. Да и кому нужны эти ваши засушенные красавицы, упрятанные в коробки?! А ведь бабочки – это и красота, и путешествия, и открытия, и знакомства, и охота… Это – все!

– А почему вы всегда рассказываете только про парусников?

– Наверное, потому, что я коллекционирую бабочек именно этого семейства. Хотя, конечно, ловлю и других – для обменов. А парусники – одни из самых редких, прекрасных и даже, я бы сказал, таинственных бабочек. Тот же Автократер, из-за которого я попал в Афганистан, был пойман на Памире в единственном экземпляре еще в 1911 году русским купцом Гогельбеком. Он выставил эту редкость на показ в Санкт-Петербурге, и бабочку тут же похитили. Она всплыла только через семнадцать лет на Дрезденском аукционе, произведя там небывалую сенсацию, и была продана за огромную сумму. Целых двадцать пять лет никто не мог хотя бы издалека увидеть второго живого Автократера, и вот в 1936 году немецкий ученый Коч со своей женой вдруг выловили целую серию сверхредких бабочек. Но эти коллекционеры умерли, так и не назвав того места, где их поджидала невиданная удача. Потом в Афганистане побывало множество научных экспедиций вроде нашей, но никто больше не встречал таинственного Автократера. Вот так… Поэтому на следующий год, если получится с визой и в Афганистане не начнется новая межклановая война, я обязательно туда поеду. Понимаю, что шансы мои ничтожны, но, увы, ничего с собой не могу поделать. Такая вот проклятая болезнь…

– А ты знаешь, сколько видов бабочек у нас в Якутии? – Валерку, похоже, рассказ Зденека тоже задел за живое. Во всяком случае, в его вопросе прозвучал нескрываемый интерес.

– Пока учеными описано сто тридцать пять видов. Это дневных. Ночных, думаю, больше.

– А мне всегда казалось, что их намного меньше! – удивился Валерка. Верка тоже согласно кивнула головой.

– Это только кажется так. Во всяком случае, всего на нашей планете открыто сто пятьдесят тысяч видов бабочек. Сто тридцать тысяч – ночные.

Валерка только присвистнул от удивления.

– Да-да, – продолжил Зденек, – и я тоже собираюсь здесь на них поохотиться. Вот жду завтрашнего полнолуния. Дело в том, что некоторые интересные виды активизируются именно в такие ночи. Прямо как, – он лукаво глянул на студентку, – колдуны и оборотни.

Верка посмотрела ему прямо в глаза:

– Смеетесь?

Зденек погасил улыбку:

– Что вы, нисколько.

Верка измерила долгим взглядом поднимающуюся из-за перевала огромную луну, потом снова повернулась к Зденеку.

– Чем иронизировать над бедной студенткой из дремучей Брянщины, вы бы лучше просветили нас на этот счет…

– Что вы имеете в виду? – не понял и несколько смутился энтомолог.

– Да, помните, вы обещали рассказать о версиях… Ну, которые насчет оборотней существуют.