Текст книги "Сезон зверя"

– Чай да пей не нада, – остановил он Верку, которая умылась у ручья и направилась было к столовой. – Мой избушка чай пей. Моя гости зови. Рыбалка ходи, избушка ночевай. – И, подойдя ближе, уже на ухо тихонько шепнул: – Старик посмотри. Вчера Старик да приходил.

– В гости, значит, приглашаешь? С удовольствием поеду! – подчеркнуто громко и весело, больше для остальных, чем для Афанасия, откликнулась Верка, а сама с радостью подумала о том, что сможет совсем скоро увидеть Его. Пусть в медвежьей шкуре, но Его!

Глаза ее лишь на какие-то мгновения мечтательно заблестели, став еще красивее и глубже, но наблюдательный Белявский успел заметить и иронично прокомментировал:

– Ты, Вера Васильевна, излучаешь такое сияние, будто тебя Афанасий не на рыбалку, а на королевский бал пригласил. Эх, восторги молодости! Впрочем, как поется в одной песенке, «я сама была такою триста лет тому назад». Не обращай внимания на стариковское брюзжание, это я от зависти.

– Я так и поняла, – улыбнулась в ответ Верка и, закинув за плечи полупустой рюкзак с полотенцем и другими необходимыми для вылазки на одну ночь вещами, ловко уселась в седло.

– Ты у нас впрямь как кавалерист-девица Дурова, – провел историческую параллель Белявский, – в седле не хуже гусара смотришься.

– Родная Брянщина выучила, – откликнулась она, – на каникулах каждый день колхозных коней купали. – И пришпорила лошадь, пристраиваясь вслед за Афанасием.

Три километра – для лошадей не расстояние, тем более под такими седоками, как девчонка да уже начавший потихоньку сохнуть от своих лет старик. К тому же по тропе вниз, из предгорья в долину. Это не мешки с аммонитом на перевал тягать. И кони шли ходко, размахивая хвостами, торопясь к дому, где их ждут сочная трава и овес в кошелках. Тем не менее почти полчаса на дорогу понадобилось, и это время надо было чем-то занять.

В голове у Верки сидел, конечно, только Он, но, чтобы Афанасий не обиделся за затянувшееся молчание и почувствовал ее интерес к себе, она решила задать каюру вопрос, который, впрочем, еще совсем недавно вызывал у нее жгучее любопытство, да и сейчас не сошел на нет, поскольку касался и Его.

– А почему, Афанасий, вы говорили, что для охотника сороковой медведь страшный очень, что его нельзя убивать?

– Отец так говори, дедушка говори, бабушка говори. Все люди говори. Я сам знай – сороковой Старик да шибко страшный. Наказ да наказ!.. – Он вытащил из пачки папиросину, прикурил, глубоко затянулся и неспешно начал рассказ. Конечно, излагал он свою историю на неродном языке не больно гладко, но Веркино воображение дорисовывало пропущенные детали и непрозвучавшие нюансы.

В тот осенний день уже ближе к вечеру Афанасий с другом добыли сохатого. Пока его разделали, на лес стали опускаться сумерки, а до стоянки на берегу реки было не слишком близко. Поэтому они решили перенести мясо к палатке утром. Вырезали мякоти на жарево, забрали печенку, губу и, сердце, а остальное перенесли на бугорок за высохшим ручьем – чтобы утром издалека увидеть – и оставили на ночь, прикрыв шкурой. Благо, что ночи уже были холодные.

Нажарили свежатинки, осушили под нее бутылку водки, специально прибереженную для такого случая, хорошо выспались и утром пошли за добычей. Но оказалось, что за ночь у нее появился новый хозяин. Ветерок тянул в сторону тайги, и, учуявший за несколько километров свежую кровь, матерый медведь еще до полуночи оказался возле схорона. Охотники сидели у костра за ужином, а он тоже ужинал их сохатым. Наевшись до отрыжки, зверь прямо тут же и лег спать, уткнувшись мордой в стянутую им с горы мяса сохатиную шкуру.

Афанасий и его друг неторопливо шагали по лесу, разойдясь в стороны метров на двадцать, чтобы прочесать побольше площадь – вдруг какая-нибудь живность подвернется под выстрел. Ясное, свежее и солнечное утро, густой багрянец листвы, неслышный полет осыпающихся желтых хвоинок – все, казалось, должно было наводить на благодушный лад, но чем ближе подходил Афанасий к вчерашнему месту, тем тревожней почему-то становилось у него на душе. А когда до схорона осталось метров тридцать, ему вдруг показалось, что где-то впереди прозвучал негромкий удар в бубен. Он остановился, потряс головой: померещилось? И двинулся дальше. Но через несколько шагов что-то все-таки заставило его снять карабин с плеча. Еще пять метров – и еле слышный бубен прозвучал снова. «Неужели от вчерашнего в голове гудит?» – подумал он. Но почти сразу же ощутил каким-то непонятным образом, как воздух впереди него, а потом и все пространство вокруг наполняются какими-то невидимыми то ли сгустками, то ли волнами… зла. Да, именно зла, направленного конкретно на него. Он невольно передернул затвор, заслал патрон в ствол и снял предохранитель. Между тем бугорок с темнеющей на нем лосиной шкурой уже хорошо виднелся сквозь редкие деревья: надо пройти еще с десяток метров, спуститься в сухой ручей, подняться из него по другому борту – и пришли. Никаких внешних признаков опасности не было и, казалось, не могло быть. Чуть в стороне спокойно двигался друг, тоже подворачивая к добыче.

И когда до ручья оставалось метров семь, оттуда прямо на Афанасия с ревом вымахнул огромный черный медведь. Это он и ждал человека, вжавшись огромным тугим клубком в неглубокий ручей и кипя от той самой злобы, что заполнила воздух. Он защищал свою добычу, не собираясь ее никому отдавать. Зверь еще издали почуял врага, но решил не вступать с ним в открытый поединок, а устроить засаду. Он, видимо, надеялся достать человека одним прыжком, но почему-то пролетел по воздуху всего метра четыре, и ему пришлось, едва коснувшись земли, сделать второй скачок. И все равно, если бы карабин Афанасия не был загодя взведен и снят с предохранителя, он бы не успел сделать выстрел. А тут успел-таки в самый последний миг дернуть за курок. Медведь упал меньше чем в полуметре от его ног – пуля попала прямо в позвоночник, в спинной мозг – паралич и смерть зверя наступили мгновенно. Афанасий, как он сейчас помнит, несколько минут неподвижно стоял на месте только что угрожавшей ему страшной гибели, пока его не затряс за плечо друг, подбежавший на медвежий рев и выстрел. Потом они долго сидели на поваленном дереве и курили, курили…

У Афанасия никак не выходило из головы, почему такой здоровый медведь, которому за один прыжок ничего не стоит пролететь эти самые семь метров, вдруг с первого раза прыгнул не дальше мальчишки-школьника? Он понял это, когда они с другом подошли к ручью: край промоины со стороны Афанасия был обрушен – медведь выбросил на него лапы, чтобы с силой оттолкнуться, а сырой песок ушел вниз под его тяжестью и наполовину погасил прыжок. Это-то и спасло охотника.

Афанасий не мог заснуть почти до самого рассвета. Ему все время чудилось, а может и не чудилось, что вокруг палатки сердито и неслышно бродит дух убитого им сорокового медведя. А как только смежил глаза, тут же появилась бабушка. Сначала несколькими ударами шаманской колотушки прогнала за речку призрачного медведя, а потом принялась выговаривать Афанасию:

– Ты что, совсем оглох?! Для кого я в бубен стучала, кого предупреждала?! Не слышал, что ли?!

– С-слышал, – попытался оправдаться он, – только не понял, не сообразил…

– В следующий раз соображай быстрее, а то потом и соображать… – Удаган-Акулина постучала колотушкой по его голове. – Соображать нечем будет! Не раз же тебе говорила: сороковой медведь – для охотника самый страшный! Скажи спасибо, что я песок под его лапами обвалила, – добавила она уже добрее, – да попроведовать не забудь, оладушек занеси, что-то соскучилась я по оладушкам-то. А медведей больше не стреляй…

Возвратившись после этой дальней охоты на свой участок, Афанасий, конечно, первым делом навестил и поблагодарил бабушку.

– Хорошо, у вас такая защитница есть, – после долгого молчания откликнулась Верка, – а вот у меня… – Она хотела сказать «никого нет», но вспомнила про Него, про своего ангела-спасителя, и оборвала предложение на половине фразы.

Афанасий понял это по-своему:

– Зачем говоришь, никого нет? Тебя тоже есть. Твой бабушка-удаган есть. Тебя да шибко береги, Афанасий знает.

– Не буду спорить.

– Зачем спорить, не нада спорить. Моя не любит спорить… Ок-се, однако избушка мала-мала приехали.

– И точно, – удивилась Верка, – за разговорами даже и не заметила.

Расседлав коней, погрев чай, поужинав малосольными хариусами и двумя еще с утра сваренными в крепком бульоне утками (ждал гостью-то хозяин!), они направились к месту, где врезавшийся в быструю горную реку гранитный мыс отсекал от стремительного потока большой, почти неподвижный и достаточно глубокий залив, по поверхности которого лениво скользили воронки.

Можно было, конечно, сразу проверить обе сети и вытащить рыбу, но у Афанасия с Веркой была совсем другая цель. Они присели на деревину, затащенную половодьем на береговой край мыса, и стали ждать, стараясь не шевелиться и сильно не высовываться.

И он появился. Тот самый большой белогрудый медведь! Верка затаила дыхание. А он медленно вышел на берег и, казалось, поглядывая на них, направился прямо к первой сети. Забрел в воду, встал на задние лапы, подцепил когтями передних лап верхнюю тетиву-веревку сети и поднял ее вверх. Совсем как настоящий рыбак! В ячеях сети затрепетало в воздухе несколько рыбин. Белогрудый ухватил одну зубами, выпутал несколькими ловкими движениями из ячеек и не торопясь съел.

– Шибко умный Старик, – восхитился в очередной раз Афанасий. – Сабсем как человек, однако.

«А он и есть человек, даже больше, чем человек, – мысленно ответила каюру Верка. – Хотя в данный момент – нет, как он говорил, мозги у него на это время становятся медвежьими, хоть и с двойным коэффициентом интеллекта. А какой он красивый, красивее всех медведей! Белогрудый!» – Она взяла бинокль, протянутый Афанасием, потихоньку, стараясь не делать резких движений, направила его на край залива и поймала в окуляр медведя. Мощные линзы придвинули Белогрудого настолько близко, что Верка разглядела цвет его глаз – он был хоть и не изумрудным, но насыщенно-зеленым, очень необычным для хозяина тайги.

А Белогрудый, пройдя вдоль обеих сетей и каждый раз вытаскивая при подъеме тетивы из ячеек только по одной рыбине, насытившись, вышел на берег и какое-то время продолжал стоять, явно глядя на них, словно артист, дожидающийся аплодисментов после блестящей сцены.

– Однако, музыку играть будет, – предположил Афанасий.

– Какую музыку? – не поняла Верка.

– Увидишь.

А медведь, словно услышав их диалог, направился к одиноко стоявшему на склоне, высокому, почти в человеческий рост пеньку старой лиственницы, верхнюю часть которой то ли отломило бурей, то ли срезало молнией. От времени и дождей пенек потрескался и расслоился на длинные щепы, выгнувшиеся в разные стороны. Белогрудый встал рядом с ним на задние лапы, зацепил когтем одну щепу, оттянул к себе и резко отпустил. Сухая щепа завибрировала, как язык огромного варгана, запела, разнося рокот и клекот по ближним распадкам.

– Хомус, однако, Старик играй, – провел параллель с любимым инструментом северян Афанасий. – Хорошо играй.

Они слушали его игру несколько минут, а потом Верка не выдержала, поднялась и зааплодировала. Такого успеха Белогрудый, видимо, не ожидал. Он с размаху сел на зад, повернулся и быстро нырнул в прибрежную полосу тальника.

Даже уже в избушке Верка долго не могла успокоиться, так и уснула с восторженным выражением на лице. Но вскоре улыбка ее погасла: ни с того ни с сего привиделась с недобрым Удаган-Акулина. Она ходила вокруг Верки со своим бубном, негромко била в него колотушкой и еще тише то ли пела, то ли шептала:

 
Над вами черный дух висит,
Троим двуногим смерть грозит,
А если их она возьмет,
То следом за тобой пойдет.
Но я тебя, дитя, спасу,
От черной злобы унесу…
 

Внезапно резко оборвав песню, удаган подошла к Верке, ласково подула ей в темечко и пожаловалась: «Совсем мало силы осталось у Акулины. Даже камлать не могу. Не спасу я никого. Даже Афоню не спасу. Вы уж сами как-то…» И вдруг превратилась в Веркину бабушку, которая тут же принялась отчаянно крестить внучку и шептать какие-то старинные непонятные заговоры.

Неприятный осадок утром с трудом развеяли только воспоминания о вечернем концерте белогрудого хомусиста.

Очнувшись задолго до рассвета рядом с убитым лосенком, Тамерлан торопливо поднялся, осмотрел свою жертву. У горбоносого детеныша была только разорвана шея и выпита кровь. «В лагерь бы утащить, на мясо. Пропадет же… да крик поднимут, умники. Скажут – браконьер, маленького застрелил… Ну и черт с ними, пускай тушенку жрут!»

Поднявшись на водораздел, чтобы сориентироваться, он понял, что ночью сделал огромный крюк и попал в соседнюю долину. Взяв нужное направление, быстро пошел к лагерю: надо было успеть оказаться на месте до подъема.

Шагая вниз по распадку, переплетенному стлаником и наполовину закрытому для глаз, Тамерлан едва не столкнулся с ним нос к носу. Матерый медведь неторопливо поднимался наверх и, кажется, тоже только сейчас заметил человека. Он был заметно крупнее обычных, а главное – почти черного цвета, с белым ожерельем на груди. Оба они на мгновение застыли. Тамерлан знал, что, повинуясь какой-то его тайной силе, зверь сейчас рыкнет и свернет в сторону. Так было всегда. Но белогрудый, кажется, не собирался этого делать. Он, чуть обнажив огромные клыки, так пронзительно глянул на Тамерлана своими по-кошачьи зелеными глазами, что тот первый не выдержал и сошел с тропы. «Ишь здоровущий какой и наглый, – шептал шурфовщик, ускоряя шаг. – Верняк: он в лагерь и приходил. След бы получше глянуть, а то тут на дерне не видно – хромой аль нет…»

Минула уже целая неделя с момента первой невероятной встречи с Ним возле зимовья Афанасия, а Верка так и не могла окончательно прийти в себя. Да еще и вторая поездка к каюру, рыбалка с «концертом» эмоций добавили. И хотя она каждый день вспоминала в мельчайших деталях все подробности таинственной ночи с ангелом, но все же часто ей казалось, что это произошло во сне, привиделось. Задумываясь о своем, Верка отвечала невпопад, беспричинно улыбалась или, наоборот, ни с того ни с сего грустнела. Диметила в маршрутах она слушала теперь рассеянно, блуждая взглядами по обнажениям и пытаясь увидеть туры из черных сланцев, которые почему-то никак не хотели показываться. По вечерам Верка старалась остаться у костра одна и пела что-то печальное.

Вот и сейчас под негромкий перебор струн по лагерю плыла песенка, бывшая популярной несколько лет назад, а теперь уже полузабытая.

 
На тетрадях в линейку косую
И на окнах твой профиль рисую,
Но тебя не узнают.
Ты прости, дорогой человечек,
Если я тебя больше не встречу,
Ты скажи хотя бы, как тебя зовут.
 

Белявский, конечно, заметил, что со студенткой произошли какие-то перемены. И, сидя в палатке над рабочей картой, как бы случайно обронил:

– Что-то наша пташечка репертуар свой поменяла. Не замечаешь? – Он глянул на Диметила.

– Замечаю. Она вообще какой-то странноватой стала. Рассеянной. Сегодня на один образец две этикетки наклеила. Смотрит куда-то в сторону…

Белявский промолчал, давая закончиться песне.

 
Пусть останется самая малость,
Чтобы знать, по кому тосковалось,
Ты скажи хотя бы, как тебя зовут…
 

– Не догадываешься, с чем все это связано?

– Н-нет… – Диметил пожал плечами.

– А я вот думаю… – Начальник сделал многозначительную паузу. – Наша девочка просто влюбилась.

– Это в кого же?

– Ну и психолог ты, Вадим! – Белявский улыбнулся, гордясь своей проницательностью. – В кого же ей влюбиться, кроме тебя?! С кем она последние две недели с утра до вечера общается?!

– Да при чем тут я?! – Диметил подскочил и залился краской. – Откуда ты это взял?!

– Да вон оттуда! – Белявский махнул рукой в сторону костра, от которого донеслась первая строчка новой песни:

У беды глаза зеленые…

– Вот-вот, – утверждаясь в своей правоте, торжествующе подхватил начальник, – прямо как у Вадима Николаевича…

Диметил, закашлявшись, схватил сигареты со спичками и выскочил из палатки. Стал чуть в стороне, затянулся горьковатым дымом. Возмущение столь прямолинейным выводом Белявского постепенно проходило, а вместо него стала нарождаться робкая надежда: а вдруг и впрямь все оно так? «Нет, не может быть, – остановил сам себя Вадим. – Какой я объект любви для такой молодой и красивой девчонки?! Еще бы лет пять назад куда ни шло… Хотя я и тогда красавцем не был… Да и не может одному человеку дважды вот так вот повезти! С настоящей любовью… Не может. А ты, старый лысый дурак, свое юное счастье однажды уже упустил! И никто тебе второй шанс не подарит. Хотя Верка чем-то очень похожа на Нее, очень похожа».

Он еще раз глубоко втянул дым, машинально глянул на часы: маленькая стрелка застыла на цифре девять, большая уткнулась в двенадцать. В груди невольно кольнуло: время выхода в эфир, сеанс связи между геологами. Тогда был сеанс. Как и полагалось, у них у всех были свои личные позывные, у Нее – красивый семнадцатый – такой достался. У него – тринадцатый, наверное, как у хронически невезучего по жизни. А впрочем, что красивого в цифре семнадцать? Обыкновенная цифра, разве что на семерку заканчивается. Но тогда этот позывной казался ему самым прекрасным в мире. Стоило прозвучать в эфире «Семнадцатый слушает. Прием», и он готов был ехать и бежать в точку с этими координатами хоть на край света. И бегал, за пятнадцать километров, как мальчишка. Но это уже после того, как у них все произошло и когда их маршрутную пару разделили по разным участкам. А вначале они целый месяц работали вдвоем, через день-два перекочевывая по съемочной площади, и жили в одной палатке. Это был самый счастливый месяц в его жизни.

Она очень понравилась ему сразу, что называется, с первого взгляда, а точнее, с первых фраз, поскольку даже самая эффектная внешность без интеллектуальной составляющей никогда не производила на Вадима впечатления. А в ней редким образом сошлись красота и ум. Конечно, он понимал, что такое сочетание оставляет ему еще меньше шансов, но ничего не мог с собой поделать. Оставалось только, лежа совсем рядом в маленькой палатке, правда, в отдельных спальниках, вести перед сном длинные и «умные» беседы о геологии, о музыке, о прочитанных книгах. Тем более что и он, и она оказались любителями фантастики и наперебой восхищались тем, как Жюль Верн предугадал подводную лодку и с почти абсолютной точностью описал обратную сторону луны, как Беляев со своим Ихтиандром опередил аквалангистов, как Ефремов написал еще в 1944 году рассказ «Алмазная труба» об открытии кимберлитовой трубки в Сибири, а геологи нашли первую такую трубку в Якутии только в 1955 году, как…

Не зря говорят, что женщины любят ушами. Видимо, это случилось и с ней. И однажды короткой белой ночью все и произошло. Вадим не верил своему счастью. Просыпаясь теперь рано утром и затопив печурку, – то лето в горах было холодное – он любил наблюдать, как она выбиралась из спальника в уже теплой палатке и начинала готовить нехитрый завтрак в их крошечном парусиновом доме, переполняя его уютом, нежностью и собственной красотой. В неприкаянной холостяцкой жизни, да и в прежней семейной, школьной, о нем так не заботились никогда. У него то и дело першило в горле и предательски блестели глаза от ее ласковых прикосновений и знаков внимания, как у бездомного ребенка, которому вдруг дали конфету и погладили по голове.

А потом их разлучили на целый месяц – перебросили ее на другой участок, и они встречались только на базе партии по выходным, а выходные принято устраивать в поле раз в десять дней. Вот тогда-то он и не мог дождаться каждый вечер девяти часов, чтобы услышать ее позывной, ее любимый, самый лучший в мире голос. А на базе подливал масла в огонь Санька Попов, отчаянный гитарист и поэт, студент-дипломник Якутского университета, который своей новой, написанной в этом сезоне песней угодил прямо в них. Может быть, не слишком тонко и изящно, но – в яблочко. Песня так и называлась – «Позывной».

 
Июнь ударил комариной тоской,
В болотной гари расстаемся с тобой.
Сестра рассвета полюбила туман,
Какое лето ты не шьешь сарафан?
Помни позывной, если что – я твой,
Мы теперь, поверь, солнцем венчаны.
Хоть убей меня, хоть ласкай меня,
Мы теперь, поверь, солнцем венчаны.
С тобой я, в общем, очень мало знаком,
Свалить все проще на таежный закон,
Но вне закона, в резонансе сердец,
В эфир бездонный я кричу, наконец:
Помни позывной, если что – я твой,
Мы теперь, поверь, солнцем венчаны.
Хоть убей меня, хоть ласкай меня,
Мы теперь, поверь, солнцем венчаны.
 

И он, негромкий, вечно смущающийся Вадим-Диметил, кричал во все горло свой позывной, лихорадочно и нетерпеливо искал в эфире еле пробивающийся через помехи голос и, отмотав тяжеленный десятикилометровый маршрут, почти бежал к Ней половину ночи, падал в ее жаркие и молодые объятия, чтобы к утру опять вернуться в свою далекую осиротевшую палатку.

А осенью… Осенью он оплошал. Надо было вместе с ней сразу же мчаться, лететь в Свердловский институт, переводить ее на заочный, хватать и везти назад в свою холостяцкую квартиру. Но его летняя безрассудность куда-то делась, и они вместе решили, что ей лучше доучиться последний год, а потом уж приехать к нему на дипломную практику и после защиты остаться в Северомайске насовсем. Всю зиму они писали друг другу длинные письма, а каждое воскресенье Вадим бегал на междугородку, чтобы услышать ее родной любимый голос. Но весной ее отправили на практику не на Крайний Север, а на родной и близкий Урал – в институте не оказалось денег на дорогостоящий проезд. Наверное, Вадиму можно было бы пойти к начальнику экспедиции и попросить в порядке исключения вызвать студентку на практику как якобы очень нужного специалиста. Но в силу своего нерешительного характера он этого не сделал. Может, это повлияло на нее, а может, за целую зиму она просто от него отвыкла, взглянула со стороны на их отношения как-то по-другому, но на той самой дипломной практике она встретила своего будущего мужа, с которым уж неизвестно как, но, говорят, живет до сих пор…

Не желая, чтобы в эти минуты его кто-нибудь видел, да еще и лез с разговорами, Вадим нырнул в ближайшие кусты и чуть не налетел на Тамерлана.

– Извини, Петрович! – Он быстро обогнул шурфовщика и углубился в лес.

– Ничо-ничо… – Тамерлан хоть и вздрогнул от неожиданности, но тут же, отвернувшись, сделал вид, что вышел по нужде. На самом же деле, совсем этого не желая, как змея на звуки дудочки факира, он вылез из своей палатки и подобрался поближе к костру, оставаясь в то же время незамеченным. Да, Тамерлан весь вечер слушал Верку, и черная душа оборотня рвалась на части, вызывая почти физическую боль.

В последнее время он сам чувствовал, что как-то изменился в своем отношении к студентке. Вместо презрительного безразличия она вдруг стала вызывать в нем расположение, даже желание чем-то угодить, сделать приятное, что, кажется, он уже давным-давно разучился проявлять к кому угодно из окружающих. Чем были вызваны такие перемены – он никак не мог понять. И только нынче утром все вдруг прояснилось и встало на свои места со страшной очевидностью.

Как и другие в лагере, Тамерлан давно знал, что по утрам Верка бегает купаться к водопаду. Но сегодня перед завтраком, когда он спустился с чайником за водой, кто-то будто подтолкнул его изнутри: пойди посмотри… Потоптавшись в нерешительности, Тамерлан медленно побрел на шум падающей воды.

Когда он выглянул из-за валуна, студентка уже сбросила последнюю одежду и шагнула под прозрачные струи. Холодная вода заставила ее невольно сжать плечи, но уже через миг она легко расправила их, взметнула вверх руки и, запрокинув голову, блаженно прикрыла глаза. Тамерлана словно пронзило молнией: под водопадом стояла, нет, на хрустальной поверхности его лежала, разметав в страсти руки и волосы… Аксинья! Только теперь он мгновенно понял, почему ему стала нравиться Верка. Ведь она же так похожа на нее! А сейчас, в эти секунды, их, кажется, не различил бы никто! Весь подавшись вперед и уже не контролируя себя, Тамерлан изо всех сил напряг зрение, пытаясь разглядеть на шее, по которой бежали жемчужные капли, маленькую синенькую жилку. Кажется, ему удалось это сделать, и в тот же миг где-то глубоко внутри торжествующе прорычал оборотень. Тамерлан, ударив рукой по глазам, уронил лицо на камень и чуть не взвыл от отчаяния, но было уже поздно. Он знал, что картинку с пульсирующей веной уже ничем не извлечь из черной памяти главного его хозяина…

Не желая больше сталкиваться в кустах с Диметилом, Тамерлан прошел в палатку, разделся, забрался в спальник, но так и не смог заснуть до утра. Он со всей ясностью и безжалостностью понимал, что в следующее полнолуние расстаться со шкурой медведя сможет только в том случае, если напьется человеческой крови. Ее крови. Впервые за долгие годы Тамерлану было щемяще жаль будущую жертву. «Старею, наверно, – подумал он. – Старею…»

Закрыв глаза, Верка почти мгновенно оказалась в каньоне, который очень походил на верхнюю часть их ручья. Поворачивая голову то в одну то в другую сторону, она пыталась понять, куда же все-таки попала. Внезапно ее внимание привлекла быстро приближающаяся точка. Не прошло и пяти минут, как она уже могла разглядеть маленькую фигурку всадника на скачущей лошади. «Маккена!» – неожиданно для себя самой произнесла она и просияла. А когда ковбой подъехал совсем близко и опустил платок, закрывающий лицо, Верка вдруг узнала в нем своего ангела. Спрыгнув с лошади, он счастливо подбежал к ней и взял обе ее руки в свои горячие, сильные ладони.

– А я так ждала, – призналась она без тени смущения.

– А я так спешил, – ответил он и склонился к ее губам.

Стенки каньона медленно закачались. Боясь, что сказка сейчас разрушится, а она не успеет разузнать о главном, Верка чуть отстранилась и с улыбкой спросила:

– Благородный ковбой, а где же ваш подарок прекрасной даме? Или вы не сумели найти обещанных сокровищ?

– Почему же?! Я сдержал свое слово сразу же.

– Но я не могла увидеть за две недели ни одного тура.

– Ты искала их не там, где они стоят.

– А где же они?

– На водоразделе. – Он повернулся и показал рукой: – Вон там, там и там. Дело в том, что основное рудное тело проходит не так, как вы думаете, а по оси хребта и… – Не успев договорить, ангел-Маккена вдруг вспыхнул голубым огнем и почти мгновенно исчез, будто его и не было. А Верка тут же оказалась лежащей в спальнике с широко распахнутыми от разочарования глазами.

Понимая, что это был всего-навсего лишь сон, она наутро, оказавшись с Диметилом примерно в той самой точке долины, вдруг почувствовала, что просто обязана подняться на водораздел.

– А чего это вдруг? – не понял ее желания Диметил.

– Да просто, настроение такое. Знаете, хочется иногда посмотреть на мир сверху… Я быстренько, пока вы описание этого разреза делаете…

– Ну, давай, только поосторожней.

Самое поразительное было в том, что, поднявшись наверх, она тут же увидела стоящие поодаль друг от друга три пирамидки из черного сланца.

До конца маршрута Верка старалась уделять Диметилу максимум внимания, а на обратном пути, выйдя на то же место, попросила присесть отдохнуть. Потом, встав и подойдя к Диметилу почти вплотную, спросила, глядя ему прямо в глаза:

– А вы в сны вещие верите?

– Н-не знаю, – растерялся он, оказавшись так близко от нее.

– А я сегодня видела.

– Это о чем же? – Он с надеждой подумал совсем о другом.

– Да о том, что надо заложить хотя бы одну канаву поперек водораздела. Я ведь не зря туда бегала, я там туры поставила, как раз в тех местах, что во сне привиделись.

– А что там канавой-то вскрывать? – разочарованно улыбнулся Диметил.

– Главное рудное тело, которое тянется вдоль хребта.

– Да откуда оно там возьмется, – посмотрел он на нее, как на ребенка, – если все жилы секут хребет поперек. По-пе-рек…

– Я так и знала. – Верка вздохнула и замолчала.

В лагере Диметил с некоторым смущением, словно это касалось его самого, рассказал о родившейся во сне гипотезе Белявскому. Тот, конечно, только поиронизировал над ней, намекнув, что в нынешнем состоянии студентки такой полет фантазии естественен.

Но Верка решила не сдаваться и, памятуя пословицу «капля камень точит», повторяла свою просьбу с канавой каждый день. И наконец настолько с ней надоела, что Белявский сдался:

– Ну хорошо. Заложим одну, скажем, для картирования.

Что бы там каждый ни говорил, посмеиваясь над Веркой, но любопытство собрало у канавы весь отряд.

Когда после третьей отпалки под эллювием вскрылись коренные отложения, они оказались сложены трещиноватыми выветренными песчаниками без каких-либо следов оруденения.

– Ну, как вещий сон? – насмешливо повернулся к студентке начальник.

– Игорь Ильич, миленький, давайте еще разик рванем!

В ее глазах было столько мольбы, что Белявский засомневался.

– Ну, давай уж, начальник, – неожиданно пробасил Тамерлан и пошел к канаве. Следом за ним, подхватив лом, двинулся вдруг Валерка, а потом заспешил вдогонку и Полковник.

Обнажившееся после взрыва дно по всей длине засверкало мощными кварцевыми жилами. Верка счастливо захлопала в ладоши и в порыве чувств звонко чмокнула в щеку стоявшего рядом Диметила. Он густо покраснел.

– Чистейший минерал! – прокомментировал Полковник.

Утром Белявский довольно кричал по рации:

– Штокверк! Целый штокверк вскрыли! Мощность и простирание еще надо уточнить, а содержание визуально не меньше, чем на старых жилах… Спасибо! Спасибо за поздравления!.. Конечно же подарок! Настоящий подарок съезду партии!..

Веркино открытие всколыхнуло уже привычную и устоявшуюся за пару месяцев жизнь отряда. Белявский с Диметилом срочно меняли план работы. Тамерлан с Карпычем спешно перебирались со своих нижних канав на водораздел, в разговорах всех мужчин звучало радостное возбуждение вновь вспыхнувшей «золотой лихорадки». И только у самой виновницы этих счастливых перемен все валилось из рук. А когда до полнолуния остались считаные сутки, она вообще не могла найти себе места.

Утром долгожданного дня, осуществляя заранее продуманный план, Верка вышла из палатки со скорбным видом и, сказав Белявскому, что у нее болит голова, попросилась остаться в лагере.

– Конечно останься. Какой может быть разговор. – В голосе начальника прозвучала искренняя забота. – Отлежись. Перенервничала, наверное, со всей нашей суматохой. Или переутомилась. Завтра общий выходной сделаем.

Подождав, пока мужчины удалятся на достаточное расстояние, Верка почти бегом бросилась к водопаду.