Текст книги "Сезон зверя"

Когда Верка утром возвратилась с водопада, Полковник сидел на бревнышке в столовой, низко склонив голову, и медленно тянул из кружки почти черный чай. Плечи его мелко-мелко дрожали, хотя сквозь надоевшие серые тучи наконец-то прорвалось солнце и утро было заметно теплее двух предыдущих. Вчерашнее Веркино возмущение уже прошло, и ей стало искренне жаль бедолагу.

– Ну, как ты, Карпыч? Отошел немного? – спросила она, подходя к костру и тоже наливая себе в кружку чай.

– Отошел, – ответил он тихо, не оборачиваясь.

– Ох и перепугались мы вчера за тебя! Чуть не умер же!

– А я и ничего не помню, – слабо махнул он свободной рукой.

– И как полком своим командовали, не помните? Батальоны в атаку посылали? – Верка заулыбалась, но потом согнала с губ улыбку. – Ведь пена на губах уже была. Если бы не Игорь Ильич…

– Сам виноват, идиот… – Он еще ниже опустил голову, а потом вдруг почти возмущенно ее вскинул. – Ведь говорили же мужики в бичарне, что можно пить только тот «Диметил», у которого на этикетке три комара нарисованы. А на этом два было! Два! Знал, но выпил же! Выпил! Идиот!..

Тут Верка уже не выдержала и прыснула:

– Ну вы даете! У вас, получается, «Диметил» почти как коньяк, только вместо звездочек комары! Ну, развеселили!..

– А для таких бичей-сволочей, – остановил ее Полковник, – для таких отбросов общества, как я, это и есть лучший коньяк!

– Ну зачем вы так о себе? – остановила его Верка, – никакой вы не отброс. Вы…

– Никчемный я человек, Вера Васильевна, никому не нужный, можно сказать, мразь, – продолжал Полковник все громче и громче, не давая студентке возразить и словно получая особое удовольствие от самоуничижения. – Да я…

– Опять сцена по Достоевскому, – оборвал монолог вылезший из своей палатки Белявский.

Полковник испуганно замолк. А начальник продолжил:

– Как говорил Федор Михайлович, особенность русского человека состоит в том, что он должен не только напиться, устроить погром и вываляться в грязи, но в конце непременно порвать на груди рубаху и принародно покаяться в содеянном. Точное наблюдение.

– Прости, Ильич! – Полковник едва не рухнул на колени и зачастил: – Не вызывай вертолет! Век буду помнить! Отработаю, за троих отработаю! Спаситель! Вера Васильевна рассказала, спаситель! Больше ни грамма в рот! Отработаю!

– Да замолчи! – попытался остановить его Белявский, но Полковник как будто его не слышал.

– Больше ни грамма весь сезон! Ни грамма! Черт попутал! Черт! После баньки, мол, святое дело! Отработаю! Спаситель! Век…

– Да замолчи ты! – рявкнул, не выдержав, уже во весь голос Белявский.

Полковник смолк на полуслове и то ли картинно, то ли в искреннем отчаянии уронил голову на грудь, ожидая приговора. Злость у Белявского уже прошла, но оставлять такое дело без последствий он не мог.

– Объявляю тебе приказом по отряду строгий выговор с последним предупреждением! – произнес он строгим официальным тоном. – При первом же малейшем замечании – в вертолет и в райцентр! Без всякого выходного пособия!

– Спасибо, Ильич! Век помнить буду! Спаситель! Спасибо! – рассыпался в благодарностях Полковник, будто Белявский представил его к высшей правительственной награде. – Спасибо, Ильич!

– Не за что! – Голос Белявского все еще звучал как будто со злостью, но постепенно терял строгость. – Устроил нам вчера с Верой Васильевной концертную программу с дружеским ужином. И баньку приготовил, и хариусов нажарил. По твоей милости голодными спать легли!.. Да и не в этом, собственно, дело-то… Ты же вполне мог в ящик сыграть!

– Мог, Ильич, мог, – подтвердил Полковник. – Чистейший минерал.

– На кой черт было жрать эту отраву!

– Да после баньки я. Не мылся ить сколь по-человечески, а тут такое дело. После баньки. Ну, и не выдержал.

Вера заметила, как Белявский постепенно мягчел и как будто даже начал сочувствовать этому несчастному существу.

– Коли уж совсем невмоготу было, меня бы попросил, плеснул бы я тебе пару капель из своих запасов.

– Человек! Ты, Ильич, всегда был Человеком! Человеком с большой буквы! Не то что другие! Вот за это я тебя и уважаю! Че-ло-век! – патетически произнес Карпыч, встав в картинную позу и ткнув пальцем в небеса.

«А из него бы получился не только настоящий полковник, но и хороший артист, – внутренне улыбнулась Верка, внимательно наблюдавшая трагикомическую сцену, – прямо монолог Сатина из пьесы “На дне”!»

– Ладно, чего уж там, – немного смутился Белявский и, снимая финальный актерский пафос, укорил Полковника: – Тебя-то теперь комары года два кусать не будут, а каким-таким «Диметилом» прикажешь мазаться до конца сезона всем остальным? Мы же на твои гастрономические изыски запасы свои не рассчитывали.

– Ильич! За кого ты меня принимаешь, Ильич? – Голос Полковника зазвучал обиженно. – Я же, извини, Вера Васильевна, не последняя сволочь, чтобы все вылакать! Я о людях тоже думаю. Там, в коробке, целых десять бутылок было, а я только четыре взял! Я о людях…

– Ладно-ладно, – закрыл тему Белявский, – о людях… А хариусы где твои, пропали, небось?

– Ильич, обижаешь! Я же их еще перед баней нажарил, вас поджидал. – Полковник, будто и не болел с жестокого похмелья, бросился к навесу с посудой и в мгновение ока приземлил перед Белявским огромную миску с золотистыми жареными рыбинами. – Вот, на здоровье! Оно, конечно, вчера-то горяченькие, послаще были, но и холодные – чистейший минерал! Попробуйте-попробуйте! Хороши, жирненькие! А к вечеру я еще наловлю и нажарю. Пошел харюс-то, пошел!

– Вера Васильевна, – повернулся к улыбавшейся студентке Белявский, – присоединяйтесь. Предлагаю компенсировать наш неудавшийся ужин. Рыбка, по-моему, и впрямь неплоха.

– А про баньку не беспокойтесь, Ильич, к вечеру исполню в лучшем виде! И парок будет с полынью, и можжевеловые веники я вчера соорудил. Чистейший минерал! И водички сейчас в бочку подтаскаю, чтоб вдоволь было! – Он несколько раз взмахнул руками, развернулся и быстро засеменил к своей палатке. Навстречу Полковнику радостно метнулась Найда, видимо, тоже понявшая, что им с хозяином удалось избежать депортации.

– Ну, прямо не человек, а клад, – иронично прокомментировал Верке Белявский.

Они поели и разошлись по палаткам. Белявский выловил в эфире какую-то классику, Верка с часик повалялась на спальнике с «Плутонией», а потом вышла погреться на солнышке. Полковник, натаскав в баню воды, начал что-то готовить на костре. Вскоре возвратился со своих озер Тамерлан и, как ни странно, принес трех больших черных уток с горбатыми оранжевыми клювами.

– Турпаны, – едва глянув, определил Полковник. – Иди, Васильевна, посмотри, какие красавцы! Зажарим на ужин. Селезни. У них самки сейчас в гнездах сидят, а эти сбиваются в стаи и по озерам кочуют. Правду говорю, Петрович? – Он повернулся к Тамерлану.

– Так и есть, – ответил тот. – Селезни. Самок грех трогать. – И, как показалось Верке, вдруг по-доброму скользнул взглядом по ней, подошедшей к уткам.

Выглянул из палатки и Белявский, подходить не стал, видимо, не желая отрываться от своей «Спидолы», но приветливо махнул рукой Тамерлану и крикнул: «С полем, Петрович!»

Умиротворенная нежными и действительно сладковатыми на вкус хариусами, ласковым солнцем и счастливым финалом происшествия с Полковником, Верка вдруг подумала, а не мерещится ли ей вся эта чертовщина с Тамерланом? Вон, уток принес, про самок так и сказал – «грех»… А не грешит ли она на него напрасно?..

Размышления Верки прервали голоса, донесшиеся с реки. «Охотнички наши приплыли», – среагировал вслух одновременно с ней Полковник. И все заторопились к берегу, подгоняемые любопытством.

Восторженных рассказов Зденека и немногословных добавлений к ним Вадима о том, как Валерка в последние секунды сумел остановить пулей напавшую на них разъяренную медведицу, хватило до самой бани. Да и герою-стрелку пришлось ответить на немалое число вопросов, особенно Полковника и Верки. В глазах их блистало то любопытство, то восхищение. Белявский лишь сдержанно поздравил Валерку, подумав в тот момент, что зря разрешил им сплав: все могло закончиться и для отряда, и для него самого как начальника очень печально – тремя покойниками. Хорошо, что студент не оплошал. Афанасий же, подъехавший помыться в бане, и вовсе среагировал на событие совершенно обыденно. Промолчал. Это задело Зденека, и тот насел на каюра, мол, а сколько ты, старый следопыт и охотник, сам медведей убил и как можешь оценить подвиг студента? Афанасий еще немного помолчал, а потом с совершенно обычной интонацией произнес:

– Сорок дедушка да добыл, однако. Больше нельзя. Грех! А Валерка так скажу: первый дедушка добыл, мужиком, однако, мала-мала стал.

Тамерлан среагировал еще хуже – пробормотал себе под нос что-то недовольное, мол, нельзя самок стрелять, а увидев снятую с медведицы шкуру, которую Валерка растянул для сушки недалеко от крайней палатки, и вовсе набычился и надолго ушел к реке.

– Да, весьма сдержанно, – оценил реакцию Афанасия и Тамерлана Зденек, но своей точки зрения не изменил. И когда после бани все мужчины сели к костру, на котором шипела медвежатина, а Белявский распечатал свой «спецзапас», Зденек поднял первый тост за Валерку. Потом получилось так, что за охотничью удачу и за надежность товарища по маршруту, а фактически снова за него предложили выпить Вадим и Белявский. И пошло-поехало…

Скоро все уже говорили громче обычного, помягчел и начальник. Тамерлан тоже пил, но как-то невесело, отсев в сторонку и не чокаясь со всеми. А к свеженине даже не притронулся, доедал остатки хариусов. Все это восприняли нормально: Тамерлан же еще в начале сезона предупреждал, что не ест медвежатины, ну, это его дело, пусть не ест, нам больше достанется. Только Афанасий с каким-то особым прищуром несколько раз глянул на шурфовщика.

Верки у костра пока не было, она решила помыться в бане последней – чтоб никто не стоял над душой, чтоб вволю можно было натереться мочалкой, наплескаться горячей водой, напариться. А как всякая деревенская девчонка, париться она любила. Правда, плохо представляла, каким образом может долго держаться хороший банный жар в тонкой парусиновой палатке и откуда там появится настоящий пар. Но когда скинула халат у входа и нырнула в палатку в купальнике (не голышом же при мужиках, хоть и специально севших у костра к ней спиной!), ее окутало такое духовитое полынное облако, которому любая деревенская баня просто бы искренне позавидовала! Сняв купальник и зацепив его лямкой за одну из застежек входа, она поплыла по этому раю, блаженно расправляя в стороны и поднимая вверх руки, насколько позволяла высота палатки. Большая гора камней, которыми была завалена до середины трубы маленькая печка, так раскалилась за целый день непрерывной топки, что даже сейчас, когда через эту парилку прошли все мужики, излучала стойкий и почти видимый жар. Помня инструктаж Карпыча, Верка поискала взглядом и нашла в углу таз с запаренной в ней полынью, щедро зачерпнула из него ковшом, с размаху плеснула на камни и… с криком выскочила из палатки, оборвав две застежки входа. Сидевшие у костра дружно вскочили, Вадим и Белявский схватили стоявшие рядом карабины, бросились было в ее сторону, но Верка метнулась за палатку и закричала еще громче:

– Не на-а-да! Не-ет! Не подходите! Это я сама!

– Чистейший минерал! – сообразил первым Полковник. – Парку поддала девка! Да, видно, не рассчитала!

Все дружно рассмеялись и снова стали усаживаться к бане спиной. А Полковник принялся выкрикивать Верке советы:

– Палатку, палатку открой! Пар выпусти немного! И не лей на камни столько!

Верка уже сама поняла свою оплошность и теперь, выглядывая из-за палатки и оттягивая оттуда одной рукой парусину у входа, ждала, пока отвернутся все мужики. Потом метнулась к купальнику, отлетевшему метра на три в сторону, подхватила его и снова занырнула в коварную баню. Как она сразу не сообразила, что почти литр воды, расплескавшись по такой горе раскаленных камней, мгновенно заполнит кипящим паром маленькую палатку? Ну, теперь она ученая!.. Чуть придя в себя, Верка, как и положено пуганой вороне, действовала уже сверхосторожно – плескала на камни почти по капле, медленно наполняя палатку паром. Окончательно успокоившись, запарила можжевеловый веник и начала потихоньку проходиться им по ногам, постепенно поднимаясь вверх. Скоро она окончательно махнула рукой на свое фиаско и полностью отдалась духмяному пару и упругому, приятно покалывающему венику. А какое было счастье обмываться из большого таза, стоя в таком же тазу и поливаться сверху горячей водой, не экономя ее и не боясь, что сейчас закончится – кипятка ей оставили целых два ведра, а холодной – вообще полбочки. Казалось, она бы так и плескалась вечность, пока не выхлюпает всю воду, но у костра ее ждали. И пришлось закругляться.

Тем временем у костра уже звучали анекдоты, а следом за ними в зависимости от «бородатости» истории и ее успеха – то негромкие смешки, то заразительный мужской хохот.

– Так вот, к слову о ваших колдунах и оборотнях, – вписался в тему Белявский, – и пользуясь случаем, пока нет Веры Васильевны… Стоит, значит, в последний день года над пропастью молодой мужчина интеллигентного вида с явным желанием броситься вниз. «Что случилось, милок?» – спрашивает его неизвестно откуда появившаяся старушка.

«Эх, бабушка, я проиграл в карты машину, у меня сгорел дом, и вот только что ушла жена…» На это старушка ему и говорит: «Не печалься, милок, я колдунья и помогу тебе. Если ты будешь очень ласков со мной в волшебную новогоднюю ночь, то утром у тебя все уладится, все к тебе вернется».

Мужик, конечно, старался, как мог, всю ночь, а утром сразу же побежал смотреть на результаты. «Надо же, какой нежный, умный и образованный, – сказала бабуля, глядя ему вслед, – а верит в эти сказки про добрых волшебниц…»

Под очередной взрыв хохота Верка быстро добежала до палатки в одном халате. Надев на себя все чистое и теплое, замотав мокрые волосы полотенцем, счастливая и раскрасневшаяся, она подошла к костру.

Уже веселые и без того геологи разом оживились еще больше.

– С легким паром! С легким паром! – понеслось со всех сторон.

– Ну как, хорош парок?! – со смешком поинтересовался Полковник.

– Хорош! – в тон ему ответила Верка. – Даже чересчур!

– Зато теперь ты, Васильевна, знаешь, что такое полевая баня! – подхватил Белявский. – Давай свою кружку. После такой баньки грех не принять!

– Только мне чуть-чуть.

– А много и не нальем – последняя. Тебя ждали. Тебе и тост.

– А что я могу сказать? С легким паром!

Все дружно и громко повторили ее тост, а потом его подхватило эхо и понесло куда-то в распадок.

– Сходи за гитарой, – попросил Валерка.

Верка выполнила его просьбу.

– Коли уж такой разговор о стрелках зашел, – продолжил Валерка, пробуя струны, – давайте спою вам наш, так сказать, неофициальный стрелковый гимн. Мы с ребятами на сборах его каждый вечер поем. Слова и музыка Владимира Высоцкого. – И запел, немного с хрипотцой, под автора:

 
В королевстве, где все тихо и ладно,
Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,
Появился дикий вепрь огромадный —
То ли буйвол, то ли бык, то ли тур.
Сам король страдал желудком и астмой,
Только кашлем сильный страх наводил,
А тем временем зверюга ужасный
Коих ел, а коих в лес волочил.
И король тотчас издал три декрета:
«Зверя надо одолеть, наконец!
Кто отважится на дело на это —
Тот принцессу поведет под венец!»
А в отчаявшемся том государстве,
Как войдешь, так сразу наискосок,
Бесшабашно жил в тоске и гусарстве
Бывший лучший королевский стрелок.
На полу лежали шкуры и люди,
Пели песни, пили меды – и тут
Протрубили во дворе трубадуры,
Хвать стрелка – и во дворец волокут.
 

Дальше баллада рассказывала о том, как стрелок вместо королевской дочки стал требовать в награду «портвейна бадью», а поскольку чудо-юдо уже доедало последних женщин возле стен королевского дворца, правителю ничего не осталось, как согласиться с условием опального стрелка. На этих условиях и был побежден «зверюга ужасный», а отвергнутая королевская дочка осталась с папашей.

Стих последний аккорд, мужчины одобрительно заулыбались, а Верка произнесла иронично:

– Что-то у тебя все любимые герои от женщин бегут. И тот кудесник, и этот стрелок. Наверное, и сам исполнитель женоненавистник. Я еще в прошлый раз заподозрила. – И пошутила, может быть, не совсем удачно: – Вот и медведицу убил!

При этих словах Тамерлан молча поднялся, запыхтел и ушел куда-то в темноту.

– Да я же исключительно в целях самозащиты и от медведицы, и от женщин, – попытался отшутиться Валерка.

– А что, боишься нас? – глянула ему с вызовом прямо в глаза Верка, которую в последнее время как-то стало раздражать мужское безразличие к ней всех окружающих, особенно Валерки. Уж у него-то были шансы пробудить в ее душе если не чувство, то хотя бы расположение. Но ведь и пальцем не пошевельнул. Тоже мне, герой-стрелок… – Боишься?!

– Нет, – ответил Валерка, согнав с лица улыбку. – Просто помню… – И вернул Верке гитару.

Было слышно, как где-то далеко зазвенел одинокий комар. А потом раздался голос Белявского, разрядившего ситуацию:

– Итак, господа и дамы, время уже позднее, пора по палаткам. Всем спокойной ночи. Собратьев-геологов завтра с утреца прошу пожаловать в маршруты, ну а горнякам, надеюсь, вертушка тоже работу доставит: погодка-то разгулялась.

Забравшись в спальники, они не слышали, как вернувшийся из тьмы Тамерлан неслышно прошел на край лагеря, потихоньку отцепил растянутую между деревьями медвежью шкуру и куда-то унес.

Утром только и разговоров было что про исчезнувшую шкуру. Висела-то она хоть и за палатками, но на виду, и снять ее даже в сумерках, пока люди сидели у костра, никто бы незаметно не смог. Да и когда по палаткам разбредались, она вроде еще была. По крайней мере, Валерке показалось, что он ее видел. Значит, исчезла ночью.

Афанасий попытался что-то определить по следам, но таинственный посетитель действовал с умом – подошел к шкуре по камням и по камням же ушел к речке, сразу же забредя с берега в воду. Если какие-то отпечатки после него и были, то утренняя роса окончательно их растворила. Все, что осталось – это только небольшие углубления на крупном галечнике да несколько сдвинутых со своих належанных мест булыжин. «Тяжелый, однако», – заключил Афанасий. А куда потом этот «тяжелый» двинулся по речке – одному Богу известно: то ли вверх по течению вдоль берега пошел, то ли вниз, а то ли перебрел-переплыл на другую сторону.

Конечно, все сразу же стали вспоминать Веркиного хромоногого «друга» и грешить на него. Кому, кроме прикормленного косолапого, было ночью к палаткам пожаловать – он-то дорожку уже натоптал. Ну а медвежья шкура еще свежей была, не высохла, мясом пахла – мог утащить и где-нибудь потом сгрызть.

– Однако, да так, – согласился в конце концов со всеми и Афанасий.

А тут окончательно оживший и приободрившийся после вечерней похмелки Полковник выдвинул еще более невероятную гипотезу:

– Не его ли медведиха это была? Они же за сотни километров друг с другом сходятся-расходятся, а до петли тут рукой подать. Услышал и пришел следом.

– Вполне, вполне мог прийти, – хрипло подтвердил Тамерлан, добавив Полковнику вдохновения.

И голос Карпыча зазвучал еще уверенней:

– Медведи, они не хуже людей все понимают. Небось, от тоски по ней пришел и унес шкуру-то, в логове над ней поплакаться… А потом, знамо дело, и мстить может начать…

– Ну это уж ты, старче, перебираешь, – усмехнулся Белявский. – Загнул немного, тайгу с народными сказками спутал.

Мужики понимающе захмыкали, улыбнулась Верка, а Тамерлан, наоборот, нахмурил свои густые брови.

– Обижаешь, Ильич! – зазвенел Полковник. – Да у нас в лагере! Да у нас на Колыме! Чистейший минерал! Опер наш лагерный так же вот посреди лета медведицу убил у медведя ее на глазах. Сначала-то он, медведь, испугался, в тайгу ломанулся, а потом, видно, пришел в себя и зло затаил против опера. Медведи-то, они иные еще и поумней нашего брата бывают. И ведь так же поступил с опером-то. Точь-в-точь. Неделю в засаде сидел, все высматривал и ждал, когда тот, опер-то, в командировку в соседний лагерь уедет. Чтоб отомстить, значит. А у избушки окна маленькие, дверь из толстых плах, крепкая – никак ему не залезть. И придумал ить! В первую же ночь, как опер уехал, забрался на крышу его избушки – а опер-то с женой немного на отшибе жили – разобрал тихонько трубу кирпичную лапами и через разделку в потолке-то и ввалился внутрь. Жена опера и закричать толком не успела: ни в ближних домах не услышали, ни караульные на вышках. Изодрал всю в клочья, говорят, собрали кое-как. Жалко было бабу, ни за что такую смерть лютую приняла, хотя опер-то засранцем бо-ольшим был!

– Нагнал ты на нас страху, Карпыч, – усмехнулся Белявский, – но, как говаривал классик, «свежо предание, а верится с трудом».

– Обижаешь, Ильич! Вот те крест! – побожился Полковник. Чистую правду говорю!

– Тем не менее, – не возражая Карпычу, продолжил Белявский, – свое чрезвычайное положение я не отменял. В маршруты без оружия не ходить, по одному дальше, чем в пределах видимости, от лагеря и места работ не удаляться. Особенно, еще раз подчеркиваю, без оружия! А там через пару-тройку дней посмотрим. – Поглядел на часы и добавил: – Через полчаса всем на работу. Ты, Валерий, пойдешь сегодня в паре с Вадимом, а вы, Вера Васильевна, будьте добры со мной.

Ближние участки они уже опоисковали, и теперь для выхода на исходную точку любого маршрута требовалось не меньше часа. И тут надо сказать, что во время выполнения поискового или съемочного маршрута любой геолог не слишком-то разговорчив со своим помощником – коллектором или маршрутным рабочим. Ему надо внимательно отслеживать и держать в голове все увиденное, что-то соображать в хитросплетении пластов, горизонтов и свит, пронзающих их интрузий, делать замеры азимутов и углов, вести записи в полевой книжке, зарисовки в абрисе, отбирать образцы, отслеживать их маркировку. И потому посторонним разговорам просто нет места – могут отвлечь в тот самый момент, когда судьба явит тебе единственный и едва угадываемый шанс совершить открытие века, а ты не сделаешь его, заболтавшись и завернув голову на собеседника.

Но зато дважды в день для этих самых посторонних разговоров обо всем на свете есть место и время – утренний выход на маршрут и вечернее возвращение домой с его последней точки. Но утро предпочтительнее, поскольку вечером, отмотав десяток, а то и два-три десятка километров, уставшие люди часто возвращаются в лагерь, что называется, на автомате, механически переставляя гудящие ноги и мечтая только о том, чтобы скорее добраться до лагеря, сменить пудовые, отсыревшие за день сапоги на тапочки, поесть и залезть в спальник. И тут уж далеко не всякий способен поддержать дружескую беседу.

Другое дело – утро, полное сил и надежд, само развязывающее язык.

Впрочем, тут можно вести и вполне профессиональные и полезные беседы, особенно для студентов. И Белявский в первый же выход сказал об этом Верке: «Ты спрашивай по ходу побольше, не бойся, как говорится, по голове не ударю. Учеба, теория – это одно, а практика часто совсем другое, да и геологические условия, особенности везде свои. Ты в прошлый раз, как я понял, на платформе практиковалась, а тут – складчатая область. Посему и минералогия совершенно другая, и интрузивные процессы не те. Смотри и мотай на ус. Учись, пока мы живы».

Вот и сейчас он на ходу повернулся в сторону классического обнажения – крутого горного обрыва, похожего на отрезанный ножом кусок слоеного пирога, да к тому же еще и затейливо выгнутого волнами.

– Как эта вот структурой называется? – ткнул пальцем Белявский в сторону одной из каменных загогулин.

– Антиклиза, – почти мгновенно выпалила Верка, показав, что в структурной геологии она кое-что мыслит. – А там вон – синеклиза.

– Неплохо, Васильевна. – И начальник вдруг весело рассмеялся.

– А вы что смеетесь, разве я что-то не так сказала?

– Да так-так, все правильно. Просто студентку одну вспомнил, предшественницу твою прошлогоднюю. Мы в тот сезон километрах в семистах севернее отсюда работали. Ну, выходим в первый маршрут, я ей поднимаю кусок гранита, с которым там главное оруденение связано, и говорю, мол, вот он – гранит, запомни. Видишь, какой светлый, – это потому, что в нем повышенное содержание кварца и полевого шпата. А слюды, видишь, почти нет. Разговариваю с ней как со взрослой. А она возьми да и спроси: «А крестики-то где у него?» Я сначала даже не понял, о чем она. А потом сообразил: в условных изображениях на бумаге граниты принято крестиками обозначать, вот она и решила, что на всех настоящих гранитах тоже крестики должны быть… Анекдот да и только! Тяжелый случай. Как только смогла до второго курса такую святую невинность сохранить?! Чему и как теперь в вузах учат, причем в столичных?!

– Надеюсь, я не сильно на нее похожа? – остановила Верка его возмущение.

– Да нет, – сразу помягчал он, – ты у нас девушка сурьезная, и геологическая школа у вас в Иркутске неплохая, хотя, конечно, техникум – не институт. Надо тебе после него в вуз подаваться, хотя бы на заочное, если, конечно, хочешь настоящим специалистом стать.

– Хочу.

– Тогда дерзай. И спрашивай, побольше спрашивай. На лекциях всего не расскажут.

Какое-то время они шли молча, а потом Верка решилась:

– А вопрос не по геологии можно? – Все еще находясь под впечатлением утреннего рассказа Карпыча о медвежьей мести, а к тому же не забыв увиденное накануне «сражение» Полковника, она не могла не завести о нем разговор. – Игорь Ильич, – обратилась Верка, подстраиваясь под шаг геолога, – а откуда у Карпыча эта полководческая мания? Он что, раньше военным был?

– Никогда. Правда, в детстве очень мечтал им стать. Видимо, это и прорывается. А вообще, как это ни странно, Верочка, он в первой своей, незапойной еще, жизни был представителем самой мирной профессии – бухгалтером.

– Бухгалтером?! – удивилась она.

– Да-да, причем довольно крупным финансистом какого-то большого рудника «Дальстроя», то есть нашего северо-восточного управления Гулага. Раньше, когда подопьет, любил рассказывать, как деньги портфелями получал, а на материк, мол, ездил только в кожаном реглане. Ну а потом, как сам говорил, осмелел шибко и погорел на анекдоте. Схлопотал пять лет и запрет занимать руководящие должности. Так и покатился под гору. Сломали человека. А теперь уж и не отремонтировать. Представляешь, он четырнадцать лет подряд после каждого сезона собирается съездить домой в Иркутск. И только раза два доехал до Якутска, а обычно в Северомайском порту свои путешествия и заканчивает! Сначала пропивает деньги, потом билеты. Четырнадцать лет подряд!

– Да-а, бедолага, – протянула Верка. – Так он, говорите, из Иркутска?

– Оттуда. Там у него до сих пор две сестры живут.

– А я ведь тоже оттуда. Давайте я его осенью с собой увезу. Деньги до самого дома давать не буду, билеты у себя подержу.

– Попробуй, – согласился Белявский, – но только такие попытки уже были. Двое студентов с собой его повезли, постригли-помыли, приодели как положено. И в Якутске-то всего два часа надо было между рейсами переждать, а он попросил у них гривенник – кваску попить – вышел и больше не вернулся. А через три дня мне телеграмма в партию: «Срочно вышлите двести на билет Северомайск. Целую, Карпыч».

– Да, тяжелый случай. Но я все-таки попробую.

– Попробуй-попробуй, дело святое, вдруг и получится… Да, искалечили мужику жизнь ни за понюшку табаку, – вздохнул снова Белявский.

– Как я посмотрю, – вздохнула и Верка, – у вас тут, в кого из геологов пальцем ни ткни, – или сосланный, или отсидевший, или, как вы, по «настоятельной рекомендации». Такие места красивые, тайга, горы, простор такой, свобода такая, а люди все подневольные, пример даже взять не с кого…

– Такое время нам досталось, Вера Васильевна. Как говорится, Отечество не выбирают, в нем живут и умирают. Вот мы и умираем: кто быстро, а кто постепенно. – Он остановился, повернулся к ней и посмотрел прямо в глаза. – Но были в этих краях и другие времена, другие люди были. Триста, двести, сто лет назад, но были. И дела они великие делали, и души у них были великие. Мы вот думаем, что далеко вперед от них ушли, что мы такие развитые, тонкие, чуткие, чувствительные такие, а на самом деле чувства наши и помыслы в подметки им не годятся! Возьми, к примеру, тех же Прончищевых! – В Белявском вновь заговорил историк, а Верка кивнула головой, сделав вид, что слышала эту фамилию. Он продолжил: – Два с половиной века уже лежат в одной могиле в устье Оленька, с 1737 года. Василий – командир отряда Великой Северной экспедиции Беринга, а шли туда, между прочим, только самые отчаянные добровольцы, «птенцы» Петра Великого. Мария – просто жена. Дворянка, к слову сказать. И тоже по своей воле пошла за ним из Питера через всю Россию, на край света, в полную неизвестность. Как уж сумела уговорить в Якутске Беринга нарушить строжайший устав и взять ее на корабль – одному Богу известно! И этот крошечный деревянный кораблик, без всяких карт, которых тогда на северную часть России просто не было, пошел покорять Ледовитый океан, искать проход из Лены в Обь. И забрался в такие льды и широты, куда сегодня атомные ледоколы не всегда пробиваются. Чудом вернулись в Оленек, и там, на входе в реку, умер Василий – надорвал себя непосильными вахтами, сутками стоял на ледяном ветру и холоде, никому не отдавал штурвал. Похоронили его в устье реки, а через неделю умерла Мария. Без всяких болезней. От потерянной любви умерла. Не знаю как ты, а я что-то не помню, чтобы в наше время молодая женщина вот так умерла после смерти мужа. А мы говорим – мы тоньше, лучше… – Белявский запальчиво махнул рукой. – Были люди! Были! Черский, рядом с хребтом которого мы сейчас топчемся и которого собственная жена в этом хребте похоронила. Седов, который шел на Северный полюс с запасом еды в один конец. Толль, который погиб, пытаясь найти ту самую Землю Санникова, что так красиво описал твой Обручев. Дежнев, которого жена ждала в Якутске из похода 20 лет и умерла, не дождавшись! Были настоящие люди! – Он остановился и уже тише добавил: – Извини, распалился я. Но за державу обидно. Извели ее, измельчили, сделали нас такими вот пришибленными карликами.

– Да никакие вы не карлики, вы очень хорошие люди, настоящие геологи, – попыталась успокоить Белявского Верка. – Особенно вы, Игорь Ильич…

Возвращаясь из своего маршрута, Валерка и Вадим еще издали услышали взрывы на перевале.

– Вертушка была, мужикам взрывчатку закинули, – озвучил нехитрое умозаключение студент.