Текст книги "Авторитарная Россия. Бегство от свободы, или Почему у нас не приживается демократия"

Глава 3
1990-е: «Дилемма одновременности»

25 декабря 1991 года Советский Союз официально прекратил существование. Вечером этого дня над Кремлем был спущен красный флаг СССР, взамен его был поднят российский триколор. На месте СССР возникли и утвердились новые независимые государства, включая Россию, прежде самую крупную из входивших в СССР союзных республик. К концу 1991 года распад СССР стал неизбежен, воспринимался многими россиянами без особых эмоций, да и в целом не вызвал значимого сопротивления. Прекращение существования Советского Союза стало аналогом юридического оформления развода супругов, чей брак фактически распался до этого.

Постсоветские государства шли своими дорогами политических преобразований, сталкиваясь и с общими проблемами посткоммунистических реформ, и со специфическими проблемами, характерными для отдельных государств. Спустя почти три десятилетия только странам Балтии удалось построить консолидированные демократии, а в некоторых из стран, входивших в СССР (например, в Узбекистане и Туркменистане), произошел прямой переход от советского авторитаризма к постсоветскому. В отдельных странах провал демократизации стал точкой отсчета в становлении нового авторитаризма (как в Беларуси), а для некоторых государств (как Грузия или Молдова) на первый план вышли этнополитические конфликты, сопровождавшиеся насилием.

По сравнению с другими постсоветскими государствами Россия, казалось бы, обладала наибольшим экономическим и человеческим потенциалом для успешной демократизации. В этой республике коммунистический режим, на первый взгляд, уступил место электоральной демократии еще в июне 1991 года. Тогда российские избиратели на всенародных выборах президента республики из шести кандидатов отдали предпочтение Борису Ельцину, который получил 57 % голосов. Сторонники Ельцина обладали небольшим перевесом в составе российского парламента и декларировали свою решимость провести жизненно важные для страны преобразования.

После победы над коммунистическим путчем в августе 1991 года дальнейшего продвижения демократизации в России так и не произошло, и на протяжении 1990-х годов наша страна все дальше и дальше уходила в сторону от этого пути. Более того, в 1990-е годы демократические институты в России – конкурентные выборы, политические партии, парламент, свобода слова – в значительной мере оказались дискредитированы, что способствовало их целенаправленной деградации и последующему уничтожению и/или выхолащиванию в 2000-е годы.

Продолжая медицинскую аналогию, можно сказать, что 1990-е годы стали периодом тяжелых и мучительных болезней российской политики. Некоторые из них имели наследственный характер, другие были типичными и, вероятно, неизбежными «детскими болезнями» (вроде ветрянки или коклюша), а третьи – следствием неверной диагностики и ошибочного лечения. Лекарства от них оказались куда опаснее, нежели сами недуги, и сыграли немалую роль в том, что «детские болезни» в 2000-е годы переросли в хронические заболевания.

Справедливо или нет, но 1990-е годы в России получили словно приклеившееся к ним обозначение «лихие». Это слово содержит в себе как позитивные, так и негативные коннотации, и останется таковым в восприятии как переживших 1990-е современников, так и их потомков. Внезапно обрушившиеся на страну новые экономические свободы сочетались с глубоким экономическим спадом и кризисами управления, с этническими конфликтами (в частности, на Северном Кавказе), с ростом насилия и преступности, с политической нестабильностью, с противостоянием различных политических сил и с неэффективностью государства. В этих условиях только что провозглашенной российской демократии не удалось оправиться от «родовых травм» нового российского политического строя, возникавшего в муках на руинах СССР.

Российская демократия была сознательно принесена в жертву теми, кто не был заинтересован в ее становлении и стремился отложить ее строительство «до греческих календ». Именно в период «лихих» 1990-х в российскую политическую почву, только лишь начавшую оттаивать от глубокого оледенения советской эпохи, были преднамеренно брошены семена авторитаризма, которые дали свои ядовитые всходы в 2000-е годы. Почему и как эти семена были посеяны и проросли в нашей стране? Почему новые российские лидеры, оказавшиеся у руководства страной в 1991 году под лозунгами демократии и свобод, повели Россию в совсем ином направлении? Было ли такое развитие событий неизбежным и неотвратимым, или оно стало следствием стратегических решений, которые принимали российские политические акторы на различных «развилках» периода «лихих» 1990-х годов, наполненных многочисленными бурными событиями? Будем искать ответы на эти и другие вопросы на страницах данной главы.

Посткоммунистический вызов и российский ответ

Накануне распада СССР, осенью 1991 года, немецкий социолог Клаус Оффе, рассуждая о проблемах, которые стояли перед посткоммунистическими странами, заметил, что они столкнулись с необходимостью проводить преобразования такого масштаба, который не имел аналогов в мировой истории. Все эти преобразования им предстояло осуществлять одновременно. Посткоммунистическим странам надо было трансформировать:

1) имперское национально-государственное устройство, сформированное в советский и досоветский периоды, – в современные национальные государства;

2) находившуюся в состоянии упадка централизованную плановую систему – в свободную рыночную экономику;

3) однопартийный политический режим – в конкурентную демократию.

Оффе отмечал, что если страны Западной Европы в прошлом решали все эти задачи последовательно (и отнюдь не всегда успешно) на протяжении веков и десятилетий, то посткоммунистическим странам Восточной Европы и бывшего СССР необходимо одновременно осуществлять процесс «тройного перехода», проводя трудные и болезненные реформы на всех этих трех аренах сразу. Соблазн растянуть преобразования во времени, выстроить их последовательность в ту или иную логическую цепочку (сперва государственность, затем рынок, затем демократия) или вовсе отказаться от них был слишком велик.

«Дилемма одновременности», по мнению Оффе, парадоксальным образом заключалась в том, что, несмотря на все очевидные сложности и вызовы, только одновременное проведение демократизации, рыночных реформ и строительство новых национальных государств могло принести странам бывшего коммунистического лагеря относительно быстрый успех. В то же время попытки решать все эти задачи последовательно, «шаг за шагом», грозили лишь усугублением кризисов[129]129
  Offe C. Op. cit.


[Закрыть].

Глядя на опыт посткоммунистических стран спустя почти три десятилетия, можно сказать, что «дилемма одновременности» была разрешена относительно успешно в странах Восточной Европы, которые в 1990-е годы создали демократические политические режимы и рыночную экономику, а в 2000-е годы стали членами Европейского союза[130]130
  См., в частности: Åslund A., Djankov S. (eds.). The Great Rebirth: Lessons from the Victory of Capitalism over Communism. Washington, DC: Peterson Institute for International Economics, 2014; Shleifer A., Treisman D. Normal Countries: The East 25 Years after Communism // Foreign Affairs, 2014, vol. 93, № 6. P. 92–103.


[Закрыть]. Гораздо более болезненным и драматическим оказался опыт стран бывшей Югославии, где распад союзного государства стал точкой отсчета серии кровавых войн в ущерб демократизации и рыночным реформам. Процессы трансформации в этом регионе затянулись и сопровождались довольно тяжелыми издержками.

В России и в ряде других постсоветских государств траектория преобразований оказалась кардинально иной. Хотя нашей стране удалось избежать рисков распада на отдельные государства и/или полного «отслоения» от нее отдельных территорий, Россия все же не смогла построить эффективное (с точки зрения качества управления) национальное государство ни в 1990-е, ни в 2000-е годы. Помешали совсем иные причины.

Рыночные реформы в России сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом в экономике, который сменился ростом лишь начиная с 1999 года. Хотя в конце концов российская экономика перешла на рыночные рельсы, и в 2000-е годы демонстрировала немалые успехи, сегодня ее едва ли можно охарактеризовать как свободную и эффективную. Демократизация, начатая еще в конце советского периода, в 1990-е годы оказалась остановлена, а в 2000-е сначала свернута, а затем и полностью сведена на нет.

Что повлекло за собой именно такое развитие событий в российском случае? Почему «дилемма одновременности» после падения коммунистического режима в нашей стране так и не была решена? И почему альтернативы этому подходу, предложенные в 1990-е годы, привели как минимум к неоднозначным последствиям в двух из трех измерений «тройного перехода» (национально-государственное строительство и рыночная экономика) и дали однозначно негативный эффект для политических реформ?

Поиски ответов на эти вопросы требуют от нас переосмыслить варианты развития событий, выбор между которыми определял повестку политических процессов в России 1990-х и 2000-х годов. Для этого необходимо подробнее проанализировать основные «критические моменты» и действия, которые предпринимали политические акторы. Последствия предпринятых ими действий определили траекторию дальнейших изменений и задали ограничения для последующих шагов.

Я полагаю ошибочными представления, что траектория российских политических преобразований была заведомо предопределена независимо от того, какие конкретные шаги делали конкретные политики. Столь же ошибочно и стремление приписывать результаты этих преобразований исключительно доброй (или, скорее, злой) воле тех или иных политиков. Оба этих подхода не оставляют места для углубленного анализа политических процессов, подменяя его простыми, но заведомо неполными и неточными объяснениями. Я исхожу из иной предпосылки: структурные условия (внешние, не зависящие от действий политических акторов) объективно задают ограничения их возможных шагов. Но в рамках этих ограничений идеи и интересы самих акторов определяют их приоритеты и предпочтения, а сочетания имеющихся у них ресурсов, стратегий и ожидания возможных шагов друг друга способствуют выбору, который направлен на максимизацию их собственных выгод.

Иногда этот выбор оказывается успешным для самих акторов, но приносит большие издержки для страны в целом. Иногда получается наоборот: издержки оказываются велики как для акторов, так и для страны. Российский опыт 1990-х годов в этом отношении примечателен еще и тем, что распад СССР на фоне острого экономического кризиса создал очень высокую неопределенность, которая осложняла принятие и воплощение в жизнь любых решений в управлении страной.

Существовавшие на протяжении десятилетий прежние «правила игры» утратили актуальность в 1991 году, вместе с крахом коммунистической партии и Советского Союза. Возможности органов власти по принуждению обычных граждан, политических и экономических акторов были сильно ограничены. Горизонт планирования резко сузился до месяцев, если не недель. Многие принятые в таких условиях решения просто по определению влекли за собой непредсказуемые и порой непреднамеренные последствия как для самих российских политиков, так и для страны, которой они пытались управлять.

Первый из важнейших «критических моментов» в российской политике постсоветского периода случился накануне прекращения существования СССР, осенью 1991 года. Уже после провала путча в августе 1991 роспуск СССР стал неизбежным. Обсуждению подлежали лишь характер и параметры «развода». Вслед за этим перед российскими лидерами, которые внезапно оказались на капитанском мостике распадавшейся страны, неизбежно встал вопрос о характере и направленности преобразований в России. К столь быстрому развитию событий по большому счету никто не был готов: многие решения принимались спонтанно и ad hoc, исходя из текущей политической конъюнктуры и восприятия событий ключевыми игроками. При этом если для ряда других союзных республик распадавшегося СССР на первый план выходили вопросы, связанные с обретением независимости и строительством собственной государственности, а в ряде случаев – и разрешения этнополитических конфликтов, то для России ключевым аспектом «дилеммы одновременности» стал приоритет рыночных реформ в экономике по отношению к строительству демократических институтов. Можно говорить о том, что Россия выбрала рынок, принеся в жертву демократию.

Ситуация в России и в Советском Союзе в целом в тот момент была слабо управляемой и воспринималась многими участниками и наблюдателями как близкая к катастрофе[131]131
  Подробный анализ см.: Гайдар Е. Гибель империи.


[Закрыть]. Экономика страны находилась на грани коллапса, этнические конфликты в республиках СССР на фоне роста сепаратистских и националистических движений переходили в стадию открытой сецессии (выхода из состава государства). Силовое противостояние часто перерастало в боевые действия. Союзные органы власти утратили рычаги управления ситуацией. На этом фоне российские органы власти, созданные для управления одной (пусть и самой большой) из республик СССР, были вынуждены решать задачи управления страной в целом.

Однако несмотря на всевозможные риски и вызовы, в тот момент у российских лидеров имелся в распоряжении весьма важный ресурс – высокий уровень массовой поддержки, отчасти проявившийся при подавлении путча в августе 1991 года. Сохранялись и надежды на перелом негативных трендов в политике и экономике последних лет СССР. Таким образом, несмотря на всю сложность ситуации, у российских лидеров, пришедших к власти в ходе распада советской политической системы, осенью 1991 года открывалось, пусть и узкое, «окно возможностей» для выбора дальнейшего пути развития страны.

Согласно логике Оффе, можно было предложить возможное для российского случая решение «дилеммы одновременности» образца осени 1991 года. Первым делом российский парламент должен была принять новую Конституцию, позволявшую переучредить «с нуля» российское государство на новых институциональных основаниях (уже без остатков Советского Союза). Затем президент и парламент должны были согласиться провести «учредительные выборы» новых органов власти всех уровней по новым «правилам игры», тем самым укрепив российскую государственность. Одновременно с этим, сформировав на переходный период временное правительство страны, опирающееся на доверие граждан, Россия могла быстро провести необходимые рыночные реформы в экономике.

Примерно по такому пути проходили посткоммунистические преобразования в некоторых странах Восточной Европы и Балтии. Однако на деле в России и в других постсоветских странах подобное развитие событий не просто оказалось нереальным, но даже не рассматривалось политическими элитами страны как желательная и/или возможная альтернатива. Такое развитие событий во многом было связано с текущей расстановкой сил в российском руководстве по итогам выборов 1990–1991 годов и после провала путча[132]132
  См., в частности: Рогов К. Генезис и эволюции постсоветских политий // Рогов К. (ред.) Демонтаж коммунизма: Тридцать лет спустя. – М.: Новое литературное обозрение, 2021. – С. 192–231.


[Закрыть]. Задачи строительства нового государства, отличавшегося от прежнего советского, тогда в России не только никем не ставились в повестку дня, но и вообще не воспринимались всерьез. Тогдашние политики, напротив, считали овладение рычагами власти, «унаследованными» от распадавшегося СССР, решением стоявшей перед ними задачи.

Политикам в большинстве стран бывшего СССР приходилось создавать государственность этих стран почти что «с нуля», и поэтому они вынуждены были в 1990-е годы проводить политические реформы и создавать новые политические институты – демократические (в Украине) или авторитарные (в Казахстане): это было необходимым шагом в строительстве новых независимых государств. Российские политики перед собой такие задачи не ставили: они решили обойтись косметическим ремонтом организаций и институтов, которые достались им в ходе распада СССР.

История не терпит сослагательного наклонения, и мы никогда уже не узнаем, могли бы принести успех в России быстрые одновременные реформы по всем направлениям или иная их последовательность. Или, напротив, такой подход обернулся бы провалом с куда более драматическими последствиями для России? На практике российская «дилемма одновременности» была решена совершенно иным путем:

1) демократические политические реформы сперва оказались отложены, а затем были подвергнуты кардинальной ревизии;

2) рыночные реформы сопровождались глубоким и длительным трансформационным спадом и растянулись на долгие годы;

3) проблемы национально-государственного устройства были решены лишь частично благодаря поддержанию территориального статус-кво в России «по умолчанию» и сопровождались весьма глубоким упадком административного потенциала российского государства.

Важнейшие решения, принятые в октябре-ноябре 1991 го– да, предусматривали совсем иное развитие событий. Собравшийся в Москве Съезд народных депутатов России по инициативе президента России Бориса Ельцина не стал рассматривать проект новой Конституции, который был подготовлен конституционной комиссией парламента, созданной в 1990 году (этот проект фактически предполагал переучреждение российского государства на новой основе – вместо РСФСР как одной из республик тогда еще существовавшего СССР)[133]133
  См., в частности: Шейнис В. Взлет и падение парламента, т. 1.


[Закрыть]. Конституционные преобразования были отложены «на потом» – официальным обоснованием этого шага стал приоритет радикальных экономических реформ, анонсированный Ельциным и поддержанный большинством депутатов. Более того, по предложению Бориса Ельцина Съезд наложил мораторий на проведение новых выборов на всех уровнях власти.

Съезд наделил Ельцина большой властью: согласился с фактическим совмещением им постов президента и премьер-министра России, предоставил ему право издавать указы нормативного характера, право единолично формировать состав кабинета министров, назначать и снимать со своих постов глав органов исполнительной власти большинства регионов и многих городов на период до декабря 1992 года. Позднее этот механизм получил в России неофициальное наименование «вертикаль власти».

В результате Россия фактически «заморозила» все существовавшие на тот момент политические институты и прежнее национально-государственное устройство страны. Приоритетом номер один для российских правящих групп (и значительной части россиян) стало проведение экономических рыночных реформ. Сформированное под руководством Ельцина правительство России, экономический блок которого возглавил Егор Гайдар, с января 1992 года начало либерализацию розничных цен. Оно намеревалось провести быстрые рыночные преобразования в рамках схемы, получившей название «вашингтонский консенсус»: либерализация цен, финансовая стабилизация и приватизация государственных предприятий[134]134
  См., в частности: Травин Д. Очерки новейшей истории России. Книга первая: 1985–1999. – СПб.: Норма, 2010 (http://ru-90.ru/sites/default/files/texts/travin_ocherki_v1.pdf).


[Закрыть].

Однако быстро добиться финансовой стабилизации правительству Ельцина – Гайдара так и не удалось. Одной из причин этого стало то, что после распада СССР постсоветские государства (кроме стран Балтии) сохранили единую валюту и не могли проводить самостоятельную монетарную политику (это подстегнуло инфляцию). Реформы российской экономики оказались крайне растянуты во времени, «долина слез» неизбежного трансформационного экономического спада[135]135
  О «долине слез» см.: Sachs J.D. Crossing the Valley of Tears in East European Reform // Challenge, 1991, vol. 34, № 5. P. 26–34 (https://www.earth.columbia.edu/sitefiles/file/Sachs%20Writing/1991/Challenge_1991_CrossingtheValleyofTears_Sept-Oct1991.PDF).


[Закрыть] была насыщена многими драматическими поворотами и в конечном итоге завершилась дефолтом и резкой девальвацией российской валюты в 1998 году[136]136
  Cм., в частности: Hellman J. Winners Takes All: The Politics of Partial Reforms in Post-Communist Transitions // World Politics, 1998, vol. 50, № 2. P. 203–234 (https://www.semanticscholar.org/paper/Winners-Take-All%3A-The-Politics-of-Partial-Reform-in-Hellman/f018de291a49673f72ab46484d6194a4c96a4626); Shleifer A., Treisman D. Without a Map: Political Tactics and Economic Reform in Russia. Cambridge, MA: MIT Press, 2000; Алексашенко С. Битва за рубль: Взгляд участника событий / 2-е издание. – М.: Время, 2009.


[Закрыть]. Специалисты, как и сами участники тогдашних событий спорили и еще долго будут спорить о том, что «пошло не так» с рыночными преобразованиями в России 1990-х годов и возможно ли было провести их более успешно и/или не столь болезненно[137]137
  См., в частности: Авен П., Кох А. Революция Гайдара: История реформ 90-х из первых рук. – М.: Альпина Паблишер, 2015; Åslund A. Russia's Capitalist Revolution; Shleifer A., Treisman D. Without a Map. Критические оценки см., например: Hough J. The Logic of Economic Reform in Russia. Washington, DC: Brookings Institution Press, 2001; Goldman M. The Piratization of Russia: Russian Reforms Goes Awry. London: Routledge, 2003.


[Закрыть]. Но так или иначе, рыночные реформы, сопровождавшиеся ростом преступности, стали весьма суровым испытанием для многих россиян и были негативно восприняты в массовом сознании[138]138
  См.: Восприятие девяностых // Левада-центр, 2020, 6 апреля (https://www.levada.ru/2020/04/06/vospriyatie-devyanostyh/).


[Закрыть].

В плане национально-государственного устройства России удалось избежать территориального распада и острых кровавых конфликтов, вызванных сепаратизмом и попытками сецессии (Чечня оказалась единственным исключением, подтвердившим правило). Но платой за это стало дальнейшее ослабление силового и распределительного потенциала российского государства, и без того глубоко подорванного после распада СССР на фоне экономического спада.

Суммируя, можно утверждать, что такая смена приоритетов и отказ от проведения политических реформ в пользу экономических преобразований, который произошел в России осенью 1991 года, обеспечил стране по меньшей мере неочевидные и сомнительные выгоды.

Издержки политического развития оказались очень высоки, и отказ России от политических реформ стал первым, но далеко не последним шагом на пути к строительству авторитаризма в нашей стране – «замораживание» российских политических институтов, сформированных с иными целями и для иных политических условий, оказалось «слабым звеном» выстроенной конструкции преобразований. Они не выдерживали (и заведомо не могли выдержать) нагрузку преобразований: это было равнозначно тому, как если бы детский трехколесный велосипед участвовал в спортивном соревновании наряду с гоночными моделями.

Прежде всего это касается Съезда народных депутатов и Верховного Совета, избранных на конкурентных выборах весной 1990 года. Изначально они выступали в роли своего рода «детской площадки» в одной из республик тогдашнего СССР, от которой зависело немногое. Теперь им пришлось функционировать «по-взрослому», принимая решения в масштабах страны, к чему они были совершенно не приспособлены. Представительные органы власти функционировали крайне неэффективно. Вскоре российский парламент, как и избранные весной 1990 года региональные и местные советы, оказался «мишенью» уничтожающей критики и в итоге пал жертвой конфликтов элит.

Отказ от проведения новых выборов после краха коммунистического правления нанес тяжелый удар и по новым политическим партиям, которые возникали в 1990–1991 годах как грибы после дождя. Российские политики, оказавшиеся у рычагов власти после падения прежнего режима, не хотели подвергать себя риску новых выборов. Отказавшись от принятия и внедрения в жизнь новых демократических «правил игры», они стремились обеспечить себе «свободу рук», которой в конечном итоге воспользовались отнюдь не в целях демократии[139]139
  См., в частности: Шевцова Л. Режим Бориса Ельцина. – М.: РОССПЭН, 1999; McFaul M. Russia's Unfinished Revolution: Political Change from Gorbachev to Putin. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2001.


[Закрыть].

Почему же российская «дилемма одновременности» оказалась решена в пользу отказа страны от демократизации и последующего поворота к авторитаризму? В пользу такого выбора приводят два обоснованных аргумента. Один из них состоит в том, что в ситуации глубокого экономического кризиса, в котором пребывала российская экономика на момент распада СССР, побочным эффектом демократизации могли бы стать не успешные рыночные реформы, а популистская макроэкономическая политика, которая лишь усугубила бы кризис и в экономике, и в политике. Примеров такого рода много в опыте стран Латинской Америки того времени. Однако хотя угрозы и риски такого политического курса действительно были велики, страны Восточной Европы, пошедшие по пути одновременных демократизации и рыночных реформ, сумели этих рисков избежать[140]140
  См., в частности: Fish M.S. Democracy Derailed in Russia; Frye T. Building States and Markets after Communism: The Perils of Polarized Democracy. Cambridge: Cambridge University Press, 2010.


[Закрыть].

Другой аргумент связан с тем, что на фоне роста сепаратистских настроений и националистических движений в ряде республик и регионов России обеспечить успешное сохранение страны в тех же границах и без кровопролитных конфликтов было бы крайне затруднительно. Новые выборы, проводимые на региональном и общероссийском уровне, могли подхлестнуть эти тенденции и усугубить казавшиеся реальными многим политикам и экспертам риски распада России по образцу происходившего у них на глазах распада СССР. Такими опасениями, в частности, был обоснован введенный осенью 1991 года мораторий на региональные выборы и установление «вертикали власти» (которая, однако, не охватывала республики в составе России)[141]141
  См., в частности: Афанасьев М. Клиентелизм и российская государственность. – М.: Московский общественный научный фонд, 1997; Гайдар Е. Дни поражений и побед. – М.: Альпина Паблишер, 2014. – Гл. 6; McFaul M. Russia's Unfinished Revolution, Chapter 4.


[Закрыть].

Но главные соображения, обусловившие стратегический выбор российских лидеров осенью 1991 года, носили совершенно иной характер. Российские президент и парламент к тому моменту оказались в ситуации, когда они получили в свои руки важнейшие рычаги власти в стране не то чтобы совсем случайно, но во многом благодаря удачному для них стечению обстоятельств. Политическая система СССР внезапно рухнула (в том числе из-за усилий российских лидеров), и запретный плод сам упал к тем, кто сильнее тряс дерево. Но в рядах российских политиков к тому моменту не было идейного единства. Вокруг президента страны Бориса Ельцина в 1990–1991 годах стихийно сформировалась коалиция «негативного консенсуса», состоявшая из самых разных личностей и группировок, которые объединились против общего врага в лице союзных властей.

В эту коалицию входили и идеологические либералы (сторонники рыночных реформ, часть из которых скептически воспринимала демократизацию)[142]142
  Подробнее см.: Гельман В. «Либералы» versus «демократы»: Идейные траектории постсоветской трансформации в России // Мир России, 2020, т. 29, № 1. С. 53–79 (https://mirros.hse.ru/article/view/10466).


[Закрыть], и называвшие себя «демократами» – антикоммунисты (многие из них не разделяли демократических взглядов)[143]143
  См., в частности: Lukin A. The Political Culture of Russian Democrats. Oxford: Oxford University Press, 2000.


[Закрыть], и заинтересованные группы – соискатели политической ренты, которые примкнули к победителям конфликтов, и вовремя присягнувшие Ельцину чиновники общероссийского и регионального уровня[144]144
  См.: Шейнис В. Взлет и падение парламента, т. 1.


[Закрыть]. Добившись своей цели и оказавшись у руля страны, они менее всего были заинтересованы в том, чтобы вскоре утратить власть, тем более в результате конкурентной борьбы, которая могла привести их к поражению на выборах.

Характерно, что осенью 1991 года главным публично прозвучавшим аргументом в пользу отказа от проведения в регионах России всеобщих выборов глав исполнительной власти послужили расчеты аналитиков штаба Ельцина, ожидавших, что сторонники Ельцина могли одержать на них победу не более чем в 10–12 регионах страны[145]145
  См.: Собянин А., Юрьев Д., Скоринов Ю. Выдержит ли Россия еще одни выборы в 1991 году? // Невский курьер, 1991, № 11.


[Закрыть]. Хотя у Ельцина и его окружения действительно было не так много потенциальных сильных кандидатов в регионах, однако характерно, что в этих рассуждениях демократия рассматривалась почти исключительно как победа «демократов» в ходе выборов. Вопрос о новых выборах президента и парламента России тогда даже не ставился всерьез в повестку дня, хотя популярность Ельцина осенью 1991 года была весьма высока, и он мог бы одержать победу на новых выборах, сформировав и парламентское большинство в свою поддержку.

Логика «мы теперь у власти – это и есть демократия», которую озвучил Собчак в разговоре с автором этих строк летом 1990 года, безусловно преобладала в восприятии участников тогдашней «выигрышной коалиции», которые оказались в тот момент предоставлены сами себе, подобно подросткам в романе Голдинга. Одни их главные политические оппоненты утратили власть (Горбачев и его окружение), другие были исключены из политического процесса (коммунисты находились в состоянии шока после запрета КПСС в 1991 году указами Ельцина и смогли вернуться на политическую сцену лишь в 1993 году, когда компартия была воссоздана в России на новой основе), третьи были маргинальны и невлиятельны[146]146
  См.: Гельман В. «Либералы» versus «демократы».


[Закрыть]. В посткоммунистических странах Восточной Европы и Балтии, да и в той же Украине такое развитие событий бы было нереальным в силу фрагментации элит и конфликтов между их различными сегментами, и благодаря тому, что элиты (по крайней мере, декларативно) выступали с позиций приверженности демократии, имея в виду перспективы потенциального вхождения в «большую Европу». Для российских элит в 1991 году такие стимулы были несущественными.

В такой ситуации слова Пшеворского о том, что «демократия – это политический режим, где партии проигрывают выборы»[147]147
  Przeworski A. Op. cit. P. 10.


[Закрыть], означали для российских политиков, что демократия содержит неоправданные, с их точки зрения, риски. Не стоит удивляться, что для оказавшейся у власти в России в 1991 году пестрой «выигрышной коалиции» сторонников Ельцина такая демократия и впрямь была ни к чему – не в силу их личных качеств, а потому, что уступать власть по доброй воле без понуждающих к тому мотивов не заинтересован ни один рациональный политик. Но никаких иных стимулов, кроме доброй воли, которые могли бы заставить российских лидеров приступить осенью 1991 года к строительству нового государства и к выработке новых демократических «правил игры», в тот момент просто не просматривалось. Поэтому демократизация страны была отвергнута как вариант «по умолчанию» и в дальнейшем уже ни разу не становилась приоритетом повестки дня российской политики.