Текст книги "Калейдоскоп"

Один романс никак не хотел ложиться на музыку. И кто бы ни предпринимал очередную попытку, она неизменно терпело фиаско. Признанные маэстро в сфере музыкальной культуры бились с романсом не на жизнь, а на смерть, но не продвинулись ни на йоту. И романс отдали учёным. Но те тоже не сумели сдвинуть проблему с мёртвой точки. И только спустя много лет какой-то ученик шестого класса средней общеобразовательной школы на уроке литературы, услышав романс, воскликнул: «Ой, какая смешная басенка!» И тогда всем стало понятно, почему эти волшебные строки невозможно пропеть, ведь басни-то просто рассказывают.

Они не виделись много лет. Когда-то их связывали тёплые отношения, доброе приятельство и общее дело. Они обнялись, похлопывая друг друга по спине и плечам.

– Как ты, где ты, кто ты? – спросил один.

– Да всё путём. Как сам?

– Более-менее. Очень рад тебя видеть.

– Я тоже. Ну, до встречи.

– Увидимся.

Двое мужчин обменялись крепким рукопожатием и разошлись.

А встреча ещё долго витала в воздухе, ей не хотелось, чтобы вот так мимолётно и бездарно, она одна была по-настоящему рада произошедшему событию, но совершенно бессильна против жёсткого, эгоистичного, ужатого до предела нашего времени.

Джинн неожиданно вылез из бутылки и удобно устроился в самом центре стола среди более чем скромной закуски. На него тупо уставились три пары глаз.

– Кто ты такой и что тебе надо? – тяжело ворочая языком, спросил один из отдыхающих.

– Я джинн. Вы выпустили меня на свободу и теперь вправе потребовать и получить заслуженное вознаграждение.

– Лети отсюда, Джинни, нам самим мало, – еле-еле выговорил другой.

– Или быстро ставь бутылку и пей с нами, или я за себя не ручаюсь, – прорычал третий.

На столе сама собой возникла большая глиняная бутыль в оплётке и вся покрытая патиной.

– Это ещё чо за хрень? – спросил первый.

– Коллекционное вино из подвалов самого великого визиря, – гордо произнёс джинн.

– Пусть визирь сам и травится своим антикварным пойлом. Водки давай! – собрав остатки сил и образования, проговорил второй.

– А что это такое? – недоумевал гость.

– Щас объясню, – третий медленно поднимался, засучивая засаленные рукава рубашки.

– Уже серьёзно, – пробормотал джинн, залезая обратно в бутылку, из которой только недавно выбрался.

– Чо это было, мужики? – поинтересовался первый.

– Водка палёная, вот что. Хорошо ещё не зелёные человечки или чёртики. Ладно, давай попробуем джина, – заключил второй, наливая из невесть откуда взявшегося сюрприза.

А джинн, кое-как устроившись на выпуклом донышке, тоскливо наблюдал картину неуклонного падения нравов и думал о том, что раньше люди были добрее, мудрее и человечнее, что ли.

Это был самый обыкновенный камешек, не драгоценный, не поделочный и даже не строительный. Он прожил долгую и бурную по геологическим меркам жизнь, претерпев множество лишений в виде физических и химических процессов, и теперь, потеряв большую часть своего первоначального веса и состава, валялся на обочине истории, наслаждаясь ненадобностью и всеобщим равнодушием. Но как оказалось, радоваться было ещё рано, потому что на планете появился не известный доселе вид живых существ. И если раньше в худшем случае камешек попадал под копыта неповоротливых травоядных, то теперь или пробовался в качестве высекателя искр, теряя при этом частички своей плоти, или вынужден был летать вдогонку за удирающими особями обоего пола, или совместно с такими же, как он, неприкаянными собратьями служил основанием для ветхого недолговечного жилища странных существ. Но затем камешек опять устроился около второстепенной дороги, лежал себе, не зная горя, и вспоминал о соей молодости: как был частью громадной скалы, как шлифовали его воды и ветра, как путешествовал он по белу свету то верхом на льдине, то своим ходом. И всё бы ничего, да злая болезнь напала на камешек, ломает всего и вдоль и поперёк, совсем раскрошили, до состояния песчинки. А песчинка – она и есть песчинка: ни тебе индивидуальных качеств, ни логического мышления, ни мечты, да и пользы от неё с гулькин нос.

Стержень был очень мягким, даже, можно сказать, податливым. Стоило немного надавить на внешнюю оболочку, и он принимал любую нужную форму. Но однажды кто-то так расстарался, что стержень изогнулся на предельно допустимую величину и чуть не сломался. И это настолько поразило его, а точнее, возмутило, что он осознал: так жить нельзя. С того момента стержень начал твердеть – медленно, болезненно, но неуклонно. А вскоре стал твёрдым и практически несгибаемым. Но все-то уже привыкли к другому и воздействовали на оболочку с удвоенной силой. И хотя стержень оставался непоколебимым, оболочка не выдержала и просто рассыпалась.

Бельмо располагалось на глазу, и из-за этого человек почти ничего не видел. Он считал себя очень несчастным, и все мечты его сводились к стремлению посмотреть на небо, на окружающую природу, на людей и на дела их рук. Но бельмо прочно удерживало свои позиции и не допускало хозяина до лицезрения всех перечисленных прелестей. А человек горько сетовал на свою судьбу и проклинал тяжкую участь. Однажды, когда он особенно сильно расстраивался, бельмо наконец сжалилось и позволило ему увидеть мир, о котором тот слышал столько хороших и умных слов. Неизвестно, где в этот момент находился несчастный, но совсем скоро он в ужасе закрыл лицо ладонями и попросил бельмо больше никогда, ни при каких обстоятельствах не поддаваться на его необдуманные просьбы и мольбы.

Забегаловка – это вид столовой, в которой можно было быстро и дёшево поесть, а при случае и пропустить кружку пива или рюмку водки. Наша забегаловка пользовалась особой любовью народа, потому что была удобно расположена и обладала сносным интерьером. Правда, она иногда меняла свой внутренний облик – в зависимости от руководства и веяний времени. Также на разных этапах своего существования забегаловка отличалась качеством кухни и набором спиртных напитков. Но это не главное, а главное, что через неё прошло столько ртов, что она невольно сбилась со счёта. Чего только не перевидала забегаловка на своём веку, каких только разговоров не наслушалась. Но она свято хранила тайны, осушала слёзы, терпела брань и надругательства и для всех посетителей оставалась надёжной подругой, дарившей тепло, свет и хлеб насущный.

Но вот пришли совсем другие люди, которые безжалостно разрушили натруженную плоть старой доброй забегаловки и, руководствуясь европейскими стандартами, возвели дорогой ресторан. Теперь здесь подают экзотические блюда и изысканные напитки, персонал вышколен и отлакирован, охрана бдительна и бескомпромиссна, а гости вычурны, манерны и высокомерны. Так что душа забегаловки не выдержала такого надругательства и покинула это место, может быть, навсегда. Поэтому если вдруг заглянет туда по привычке нормальный человек, то посидит за столом, накрытым слепящей белизны скатертью, уставленным хрусталём и тонким фарфором, посмотрит тяжёлое меню в кожаном с тиснением переплёте, послушает тихую безликую музыку, да и пойдёт восвояси, задумчивый, с грустной улыбкой на губах.

Двое встретились на узкой дорожке, и ни один не хотел уступать другому. Они долго пререкались и наконец решили закончить дело поединком. Но толкались они как-то вяло, за одежду хватались слабо, а кулаками молотили разве что воздух. Поединку очень не понравилось такое надругательство над самим смыслом понятия «поединок», он презрительно наблюдал подобное выяснение отношений, а потом и вовсе плюнул и пошёл своей дорогой. Но двое так и не заметили, что опять остались одни, и ещё долго переливали из пустого в порожнее.

У каждого своя судьба, и практически каждый на неё сетует. Поэтому судьбы и решили как-то объединиться в профсоюз и отстаивать свои права. Выбрали руководящий орган, даже председателя назначили, который должен координировать общественную работу. Потом партии появились, фракции, группировки всякие. Отсюда и пошли на Земле расы, народы и государства. А жизнь их от председателя зависит: выдержанный – мирное время, нервный – войны и катаклизмы превалируют. Но это и хорошо, потому что случись полное единодушие в небесной канцелярии, и всех будет ждать одна судьба, и неизвестно ещё какая.

Кот был огромным, жирным, ленивым, лоснящимся, вечно сонным, но похотливым, с пышными усами и масляными глазками, ну совсем как человек. Издалека его можно было даже спутать с хозяином или хозяйкой. Отличительной чертой кота была его абсолютная безвредность, если, конечно, не считать того, что он мог нагадить в любом понравившемся ему месте. Правда, и пользы от кота не было никакой, потому как мыши в доме не появлялись, а эстетического наслаждения его вид не приносил, впрочем, как и внешний облик его хозяев. А жалко, ведь если бы не окружение, то из кота вполне мог получиться достойный член общества.

Предел не был таким уж упёртым, он постоянно отодвигался, раздвигая горизонты, вот только горизонты никак не хотели расширяться и ворчали в том смысле, что предел совсем беспредельничает. Но тот лишь отшучивался, намекая, что горизонты плоско мыслят и заслоняют перспективу. А что перспектива? Она зависит от точки зрения и рыночных отношений. Поэтому пределу и суждено всегда оставаться в определённых непонятно кем рамках.

Радость настолько измучилась, что её постоянно куда-то кому-то приносят, что в очередной раз упёрлась ногами и руками и пообещала никогда больше не сдвинуться с места. И сколько её ни уговаривали, ни упрашивали, она твёрдо стояла на своём. Огромный подлунный мир лишился радости. Конечно, люди ещё какое-то время смеялись, животные урчали, а солнце светило, но всё как-то безрадостно, тускло и без удовольствия. Все так же ходили на работу, возвращались к семьям, женились, что-то праздновали, дарили подарки, но никто уже не чувствовал глубокого удовлетворения. Хотя кто-то пробовал пить, а кто-то говорил излишне громко и бодро, но в целом стало скучно и буднично. И только дети продолжали жить беззаботно и весело, потому что им для того, чтобы радоваться, не нужны никакие суррогаты. Кстати, вскоре после описанных событий радости стало стыдно за ослиное упрямство, и она с виноватой улыбкой снова принялась за исполнение своих прямых обязанностей, но что-то важное, почти неуловимое было утрачено, наверное, уже навсегда.

Чувство было средним, что-то между чувством глубокого удовлетворения и чувством эстетического наслаждения, и оно никак не хотело мириться со своим положением и стремилось занять верхнюю ступеньку на иерархической лестнице. Но все хлебные места давно уже были заняты, и как чувство ни протискивалось, ни работало локтями, ему не удавалось продвинуться даже на несколько сантиметров. Ведь всегда голод, холод, страх или, скажем, продолжение рода сильнее, чем, например, тонкий вкус или гармоничный звук. И если тебе не дано понять такие прописные истины, то лучше вовсе не заниматься общественной деятельностью, а то, упаси Господи, может случиться такой перекос, что хорошая книга либо доброе общение станут насущнее, чем отправление естественных потребностей.

А ведь было когда-то счастливое время, когда разума не существовало вообще: ни вселенского, ни индивидуального, ни общественного. На Земле так же журчали ручьи, цвели растения, сверкали на солнце заснеженные вершины гор, летали яркие насекомые – и ничто не предвещало наступления катастрофы. Но вот начал зарождаться разум. Сначала слабый, робкий, боязливый. Он прятался в пещерах и кронах деревьев, жался к ненадёжному огню и пытался собирать камни. С годами разум креп, научился разрушать и убивать, а также немножко строить. И всё было бы ещё ничего, но, не получая никакого отпора извне, разум стал наглеть и разрастаться, теперь он уже стал способен влиять на процессы и вмешиваться в явления. Природе не была готова к такому развитию событий и лишь изредка сопротивлялась. Но только она понимает, что если разум наконец не образумится, то придётся опять разбрасывать камни.

Когда кулак был ещё совсем маленьким, он произвольно сжимался и разжимался, не вкладывая в это абсолютно никакого смысла. Но вскоре уже стал сжиматься от обиды или злости, а разжиматься – чтобы что-нибудь ухватить. Со временем кулак нашёл себе новое применение: он научился стучать, сначала по мягкому, а потом и по твёрдому. И ему это понравилось, особенно когда попадалась физиономия или другая незащищённая часть тела; он даже стал специально подыскивать интересующие его объекты. Неизвестно, сколько бы продолжалось сие безобразие, если бы кулак не встретился с крепкой челюстью, в результате чего его надолго упрятали в гипс. А после лечения он стал каким-то вялым и безынициативным, сжимаясь чаще от холода, чем от жажды новых приключений. Теперь он в бессильной ярости в основном стучал по столу. И достучался до болезни суставов, которая мешала его нормальному формированию в самые важные моменты. Говорят, что история повторяется дважды. Эту незамысловатую истину кулак прочувствовал на собственной шкуре в полной мере, когда понял, что опять сжимается и разжимается произвольно и совершенно бессмысленно.

Графин прочно стоял на подносе рядом с двумя стаканами. Ему импонировало, что за ним ухаживают, следят, чтобы вода в нём не убывала. Но вот то, что горло ему постоянно и крепко сдавливают, совсем не нравилось графину. Да и упал он как-то, больно ударившись об пол, хорошо ещё не покалечился. Потом графин переместился в шкаф, поначалу даже не поняв, за что его отправили в ссылку. Только много позже заметил странный булькающий прибор, называемый кулером. Графин скучал, нервничал, ему оставалось только наблюдать за бурной общественной жизнью, в которой раньше он принимал живое и самое непосредственное участие. И он вспоминал, как помогал утешать, лечить, бороться с похмельем и остужать жаркие споры, и тяготился своей ненужностью и бесполезностью. Какой же восторг испытал графин, когда однажды его прямо таки выхватили из шкафа и с размаху опустили на чью-то голову! От переизбытка чувств и осознания своей значимости он разлетелся на множество мелких сияющих кусочков, в последний раз послужив настоящему делу.

Один носок заболел эгоцентризмом. Ему надоело быть просто парным предметом туалета, не имеющим своей яркой индивидуальности, его раздражал инфантильный собрат и бесило наплевательское отношение окружающих. К тому же ему не нравились волосатые мужские ноги и туфли из искусственной кожи. Постепенно в нём просыпалось чувство собственного достоинства, он стал стесняться микроскопических дырочек, неприятного запаха, неряшливых пятен и, опять же, несносного напарника, грязного и субтильного. Тогда носок начал прятаться, теряться, куда-то проваливаться, ну а как ещё он мог бороться за свои права и свободы?! Но, скажите пожалуйста, кому может понравиться постоянное отсутствие второго носка, да ещё и очевидные различия между двумя вроде бы одинаковыми атрибутами одежды? Поэтому однажды утром незадачливая пара вместо бельевой корзины прямиком отправилась в мусорное ведро. «Вот так непомерная гордыня приводит к ухудшению качества и уменьшению продолжительности жизни», – с тоской констатировал носок, прозябая на вонючей городской свалке.

Надоело прессу всех давить, плющить, ломоть, короче, прессовать. И он решил, что, воздействуя на сознание, можно добиваться вполне приемлемых результатов. С этого момента пресс стал всех агитировать попробовать новую методику, но никто почему-то добровольно не соглашался под него ложиться. Пришлось для затравки прибегнуть к физическому насилию. Затащив на станину первую попавшуюся деталь, пресс принялся её уговаривать, увещевать и убеждать, но та никак не соглашалась самопроизвольно видоизменяться. Уж пресс и так старался, и этак, измучился весь, вспотел, покраснел от натуги, но всё бестолку. И тогда он, совершенно обессиленный, не удержался и со всей дури грохнулся вниз. Только деталь и видели. А ведь всё могло бы совсем иначе закончиться.

Автомобиль ездил, как бог на душу положит, но всегда каким-то чудом избегал столкновений. Водитель, который, конечно, был уверен, что это он управляет машиной, часто удивлялся, почему она так плохо его слушается. А автомобиль выкидывал всё новые и новые фортели, как будто испытывая судьбу. Хозяин любил своё детище: ухаживал за ним, тщательно мыл, вовремя ремонтировал. Но, как это часто бывает, любовь не переросла во взаимную, и машина постоянно строила козни автолюбителю, прекрасно осознавая, что ответственность всё равно лежит на последнем. Такое положение вещей, разумеется, не могло сохраняться вечно. И однажды, совсем распоясавшись, автомобиль сбил человека. Водитель изо всех сил старался избежать столкновения: сигналил, тормозил, выкручивал руль, но ничего поделать не смог, за исключением того, что дополнительно врезался в фонарный столб. Теперь хозяин отбывает наказание, а машина, не подлежащая восстановлению, валяется на разборке. Но на протяжении длительного этапа, теряя одну часть за другой, автомобиль вспоминает лихо прожитую жизнь и радуется, что, пусть и ценой собственного здоровья, сохранил достоинство, честь и личную свободу.

Когда-то кружка была что надо: белоснежная, с блестящей эмалью и элегантной ручкой. Она повидала виды на своём веку и испробовала самые разнообразные напитки. Теперь она состарилась: эмаль облупилась и почернела, ручка подагрически изогнулась, а всё тело покрылось вмятинами. А ведь раньше на неё заглядывался гранёный стакан, прозрачный и высокий, правда, променявший её на подстаканник. В прошлом остались и весёлые песни под гитару у костра, когда с обжигающей жидкостью внутри она переходила по кругу из рук в руки и общалась со множеством молодых ртов, и мерный стук колёс, с пролетающими мимо окон обворожительными ландшафтами, и глубокий сон в недрах необъятного рюкзака в компании с интересными соседями… Она до сих пор ощущает аромат крепкого чая со слониками и вздрагивает при воспоминании о неразбавленном спирте. Но не всё ещё потеряно, и она продолжает приносить пользу, вычерпывая тухлую воду из межевой канавки или собирая ржавые гвозди, болты и другие, так необходимые в хозяйстве железки.

Попала в глаз соринка, маленькая такая, совсем микроскопическая.

Мешает, царапается, слёзы провоцирует. И никак её оттуда не выдворить: уж и дули, и промывали, и веко выворачивали, и лекарства капали – ничего не помогает. Решили: да пусть её, сама как-нибудь выскочит. А глаз от злости аж покраснел весь, воспалился. А соринка никуда не девается, прижилась, наверное. Делать нечего, пришлось привыкать. Конечно, некоторое неудобство присутствует, но сморгнёшь пару раз, и вроде терпимо. Долго ли, коротко, но все привыкли к такому положению вещей. Кроме глаза, разумеется. Тот сначала обиделся, потом – замкнулся в себе, а вскоре вовсе перестал показывать окружающий мир. Тогда-то и другие органы взбунтовались: нервы расшатались, сердечко с перебоями заработало, печёнка забарахлила, головной мозг опух, а уж о желчном пузыре и говорить нечего. Пришлось весь организм госпитализировать. Соринка-то уже давно сама со слезою вышла, только кто же об этом знал, а то, глядишь, всё бы и обошлось.

Мираж почти не отличался от действительности. Он располагался в самом центре каменистой пустыни и манил к себе одиноких путников. Раскидистые деревья, прозрачные источники, набивные дорожки – что ещё нужно измотанному вконец человеку?! И люди один за другим попадались на эту уловку: они валялись под сухими скрюченными стволами, пили стоячую тухлую воду и сбивали ноги об острые торчащие глыбы. А главное, они не хотели уже никуда идти. Постепенно пленников миража становилось всё больше и больше, они выкопали колодцы, проложили дороги и облагородили растительность, превратив безжизненную землю в цветущий оазис. Поначалу мираж ещё слабо сопротивлялся, выстраивая причудливые замки и выставляя напоказ писаных красавиц, но потом сдался и совсем рассеялся. А пустыня принялась наступать на обжитую территорию, пока полностью не поглотила её.

Муза долго и тщательно выбирала себе клиента, штудируя личные дела и советуясь с товарками, ведь именно от правильно сделанного выбора зависят статус и карьера той или иной музы. И хотя муза была молода и ветрена, но к своим прямым обязанностям относилась предельно добросовестно. Как уж случился прокол, одному Богу известно, но клиент попался какой-то левый, не то чтобы совсем бесперспективный, но слабо одарённый. Как на работу, ходила к нему муза, а толку с гулькин нос. Да ещё и на руку нечист: заявлял на каждом углу, что не посещает его муза. Делать нечего, пришлось ей самой за клиента всю черновую работу выполнять, пока тот гулял на всю Ивановскую да лясы с коллегами по цеху точил, не хочется же в грязь лицом ударить. Постепенно стало что-то вытанцовываться, но никто не верил в самобытность и талант автора. Тогда муза вспылила и в нарушение всех мыслимых и немыслимых традиций и инструкций с вещами ушла к другому – малоизвестному, но очень многообещающему. И теперь может спокойно заниматься любимым делом, то есть предаваться пустым фантазиям и эстетическим наслаждениям, потому что новый избранник самостоятельно тянет лямку такого неблагодарного творческого труда.