Текст книги "Калейдоскоп"

 
В руках синица плачет
И рвётся в облака.
Изменница удача
Наткнулась на рога.
Её трясёт, как тряпку
В кровавой пене бык.
В Багдаде всё в порядке,
Он ко всему привык.
Пускай журавль в небе,
Он – символ, он – мечта.
Подумаем о хлебе
И зрелищах пока.
Заговорит, поверьте,
Когда-нибудь ишак.
Но помните о смерти
И с ней сверяйте шаг.
 

* * *

 
Земля разверзлась, словно пасть,
И поглощала всё живое.
Но не должны в неё попасть
Лишь те, кто с гордою главою
Стояли на весах судьбы,
Не убоявшись горшей доли,
И не склоняли головы,
А рисковали головою.
Когда качнулись небеса,
Почти готовые сложиться,
Не напрягали голоса
И к солнцу направляли лица
Лишь те, кому не мил покой,
Смотрели прямо днём и ночью,
Пока сердца пронзала боль,
И сердце разрывалось в клочья.
Пучина грозная, восстав,
На грешный мир волну обрушив,
Сметала мускулы застав
И в хляби превращала сушу.
Лишь те, кто жить умел в любви,
Нашли прибежище в ковчеге…
Их руки в струпьях и крови,
Мечты о доме и о хлебе.
 

 
Каждый вечер, как только сгущаются тени,
Я спускаюсь к камину и с чашкой в руке
Размышляю о том, что я должен был сделать,
Но не сделал: забыл, не сумел, не успел.
 
 
Лёгкий сумрак и кофе густой и горячий,
За окном мрачный лес неприступной стеной,
На двери амулет, приносящий удачу
И хранящий мой призрачный, зыбкий покой.
 
 
Я снимаю очки, к полутьме привыкая,
Расплываются в рамах сюжеты картин.
А на краешке стула сидит, неприкаян,
Чуть сутулясь, знакомый лишь мне господин.
Это тень, что является вечно без спроса,
Беспардонно врываясь в налаженный быт,
Наглый прищур, прилипла к губе папироса,
Но без шерсти, без вил, без рогов и копыт.
Мы молчим, уступая друг другу дорогу,
Только глупый торопится сразу сказать.
На дуэли лишь выстрел, и то – это много,
Если выпало первым другому стрелять.
Нам спешить не резон, мы остались чужими.
Только тень всё пытается мне доказать,
Что мы плохо любили и мало дружили,
Что за слабость придётся ответить опять,
Что ни совесть, ни честь завещать по наследству
Никому в этом мире пока не дано,
Что за наши победы обязаны детству,
А ошибки негоже валить на вино.
Хватит. Хватит! Нельзя же так пошло и грубо
Рассуждать о привычных, как воздух, вещах!
Но улыбка лишь тронет незримые губы,
И просыплется пепел на складки плаща.
Тень поднимет сухую артрозную руку,
Мол, довольно, зачем по-пустому шуметь?
На мгновенье в гостиной ни света, ни звука,
Будто стёкол коснулась мелькнувшая смерть.
С ровным треском камин пожирает поленья.
Возле зеркала, горбясь, стою я один.
Никогда не смогу примириться я с тенью,
Так кому же, смутившись, шепчу: «Приходи»?!
 

 
Шеренгами стоят раскидистые ели,
Как воины на боевом посту.
Зимой смягчают злобные метели,
А летом – ну куда ещё! – растут.
 
 
Над ними облака плывут на пыльный город,
Меняя очертания фигур,
Здесь воздух мягкий, а вода как солод,
От тишины в ушах пьянящий гул.
 
 
И звёзды, рассыпаясь в ясный вечер
И посылая свой волшебный свет,
От липких повседневных мыслей лечат,
Подсказывая, где искать ответ.
 
 
И в призрачном мифическом сиянье
Полнеба занимающей луны
Дома вокруг, как будто изваянья
Забытой с детства сказочной страны.
 
 
Искристый снег скрипит аптечной ватой —
Он признаёт законы красоты —
И драгоценной россыпью каратов
Ложится на деревья и кусты.
 

* * *

 
Серебрится не дорожка
От луны на глади вод
И не локон в той причёске,
Что осталась от забот.
 
 
Поздно плакать и молиться
Над искромсанной судьбой,
Это память серебрится,
Причиняя сердцу боль.
 
 
Над последнею страницей
Тру усталые глаза.
И культурная столица
Больше тянет на вокзал.
 
 
Может, стоило побриться?
Серебрится – неспроста.
А в стекло стучится птица…
Как там в Торе? Суета.
 

 
Очень хочется узнать,
Что там, за границей,
Не встречаются ль опять
Те же сны и лица.
 
 
За границею добра
Зло стоит на страже,
За границей серебра —
Бедность или кража.
 
 
За границею любви,
Если есть такая,
Соловьи и снегири
Точно не летают.
 
 
За границею лица
Хитрый разум правит.
Есть граница без конца —
Между сном и явью.
 

* * *

 
Дайте народу денег,
Заприте его в темницу.
Он купит себе свободу
И будет, как прежде, рад.
Дайте народу водки,
Пока он способен напиться.
А голый и пьяный сразу
И Богу, и чёрту брат.
 
 
Дайте народу слово
(Устал он от лжи и лести),
Пусть скажет, пожалуй, грубо,
Но в целом как гвоздь вобьёт.
Можно пока исправить,
Если возьмутся вместе…
Дайте народу хоть что-то,
Хоть зрелищ наоборот.
 

* * *

 
Ну и что, что плохие дороги,
Ну и что, что кругом дураки?
Тренируем ленивые ноги,
Разбиваем в дерьмо кулаки.
 
 
Но зато мы слепили державу —
Получился отменный колосс.
Пусть считают рабами по праву
От ногтей до пшеничных волос.
 
 
Уважают и Магриб, и Машрик,
А боится оставшийся свет,
Потому что на траурном марше
Батальоны разящих ракет.
 
 
Мы способны воскреснуть из праха,
И создать всему миру уют,
Ведь последнюю в жизни рубаху
Только русские отдают.
 

* * *

 
…Последний из рода людского
Забытой дорогой бредёт…
Опущены хрупкие плечи,
Морщины скрывают порок.
Коряво подкрашенный вечер —
Отпущенный пленнику срок.
А может быть, всё-таки снова
Откроется прерванный счёт?
Последний из рода людского,
Как время, меж пальцев течёт.
 

 
Никогда не простить сорок первый,
Русской кровью пропитанный год.
С каждым маем по чувствам и нервам
Он сильнее и яростней бьёт.
 
 
Как посмели пустить супостата
На священную землю извне?
Непомерно высокая плата
За победу в ненужной войне.
 
 
Жаждут мщенья славянские души
Матерей, стариков и детей,
Даже стены стенали от пушек
Пальцем деланных в спешке гостей.
 
 
Просят мщенья и нивы, и долы,
И леса, что горели дотла,
Каждый колышек частокола,
Каждый лист, что теряла ветла.
 
 
Но ведь люди – они не деревья,
Кто ответит за слёзы и пот!?
Никогда не простить сорок первый,
Самый страшный в истории год.
 

 
Слово – это, пожалуй, не птица.
Посмотри на него, послушай.
Если слишком не торопиться
И вдохнуть, скажем, тихо душу,
Замечаешь, оно прозрачно,
Как ручей в лазуритовый полдень,
Как надёжный обет безбрачья,
Когда путь удовольствия пройден.
 
 
Слово может быть тоньше, чем волос,
Не уловишь призрачной сути.
Так колеблется зрелый колос,
Так зерно жерновами крутит.
 
 
А потом разлетится звонко,
Словно кубок разбит хрустальный.
Слово может водить по кромке,
В грудь вонзаться булатной сталью.
 
 
Быть потвёрже алмазной крошки,
Не позволить назад ни шагу.
Или солнцем войти в окошко,
Чтобы тенью упасть на бумагу.
 
 
Слово может быть грязным и чистым,
Жирным, лёгким, тяжёлым, праздным,
Если доброе, то лучистым,
Если злое, то безобразным.
Разрушаются камни и царства,
Остаются мечты и могилы.
Слово может быть главным лекарством,
Если вспомнить: «Вначале было…»
 

 
…Уже смеркалось. Филин где-то ухал.
Гоняя веткой злую мошкару,
По лесу шла не то чтобы старуха,
А женщина, познавшая войну.
 
 
Вокруг кружились стройные берёзы,
Кукушка куковала вдалеке.
И горькие, совсем не бабьи слёзы
Сползали по обветренной щеке.
 
 
Но вдруг кольнуло, будто в бок иглою.
Она остановилась, чуть дыша.
Среди кустов присыпано хвоёю
В пелёнках рваных тело малыша.
 
 
Обмотан рот какой-то тряпкой яркой,
Конечно, чтобы малый не кричал.
Она плечами поводила зябко.
«Кто ж это сробил – нелюдь, тать, шакал?»
 
 
Сорвала ленту, развернула ткани.
Сквозь кроны слабый пробивался свет.
Такой смешной, налитый соком парень,
На месте всё, лишь крайней плоти нет.
 
 
«В Хотеевке куда с жидёнком деться?
Придумаем, когда настанет срок».
Она обтёрла маленькое тельце
И завернула в ношеный платок…
 
 
Здесь просека времён царя Гороха,
На глиняный карьер она ведёт,
Оттуда ночью доносился грохот,
А утром возвращался пьяный взвод.
 
 
По пятницам, дождавшись, как стемнеет,
Холёные арийские сыны
Вели к карьеру высохших евреев,
Детей Советской радужной страны.
 
 
Здесь – на скрещенье трёх держав могучих, —
Где новый мир неутомимо рос,
В сырые рвы их сваливали кучей,
Решая нерешаемый вопрос.
 
 
И с той поры, лишь выстрелы смолкали
И занимался новый рабский день,
Бежали в лес, подкидышей искали
Простые бабы с ближних деревень.
 
 
Вам – малоросскам, белорускам, русским
К чему так глупо было рисковать,
И подставлять себя холуям прусским,
И самых близких тупо подставлять?!
 
 
Но нарушая дикие запреты,
Они спасали брошенных детей.
Наверное, поэтому планета
Не сходит с предначертанных осей.
 
 
Пусть ложка дёгтя портит бочку мёда.
Семь жизней не прервалось – это как?!
Пока геройскому карательному взводу
Не предписали брать с собой собак.
 

 
Спросили как-то ржавого еврея,
Потомка Авраама или Ноя:
«Вот есть американская идея,
Какого она хрена и покроя?»
 
 
Задумался самовлюблённый цадик,
Прищурилось всевидящее око:
«Я думаю, американский дядя
Был выходцем из Ближнего Востока».
 
 
Что можно вытянуть из иудея —
Ревнителя бездонного Талмуда?!
«Тогда скажи, а русская идея,
С чего она болезная, откуда?»
 
 
Не в силах совладать с вопросом, рабби
Уставился в пространство одиноко:
«Скорей всего, славянский гордый прадед
Был выходцем из Ближнего Востока».
 
 
«Теперь как на духу, хасид носатый,
Ответь, зачем приспешники Сиона
Хотят себе весь мир в карман захапать
От Суринама и до Альбиона?»
 
 
Он долго мыслил – хедера ревнитель,
Как в эту щель пролезть ему без мыла:
«Наверно, потому, что прародитель
Не в силах удержать был Исмаила».
 

 
Наполеон берёг напрасно
Своих отпетых «ворчунов»,
В России Франция угасла
Не от морозов и снегов.
 
 
Здесь все себе конец находят:
Косой задиристый степняк,
Воинственный норманн на входе,
На выходе – шатун-поляк.
 
 
Здесь похоронен Рейх убогий,
Отсюда летом и зимой
Бежал тевтон уже безрогим,
Полз турок, нарушая строй…
 
 
И только нервные британцы
Смогли за триста лет понять:
В России любят иностранцев,
Но с ней не стоит воевать.
 

 
Война войной, обед обедом.
Вот поедим и вломим шведам.
 
 
Потом, вдавив в салат окурки,
На всякий случай вдуем туркам.
 
 
Приправив мясо красным перцем,
Без промедленья врубим немцам.
 
 
Когда ж на стол поставят зайца,
Не пустим на порог китайцев.
 
 
И почесав лениво пузо,
Мы посчитаемся с французом.
 
 
Затем, над стопкой смачно крякнув,
Пойдём в лесу искать поляков.
 
 
А если влезёт рыжий бритт,
То под овсянку будет бит.
 
 
И всякий разный мелкий сор
Пойдёт гурьбою кагор.
 

 
На перепутье стужи и болота,
Там, где зажата строгая река,
Даруется безвременная квота
Авантюристам, иже дуракам.
Здесь жить могли чухна или ижора,
Ещё, быть может, стаи комаров.
Но русский царь – пройдоха и обжора —
Решил в Европу прорубить окно.
Хотя скорее прокопал канаву,
Согнав со всей России крепостных.
Он разделил проклятие и славу,
На вздыбившейся лошади застыв.
Но словно из волшебной глупой сказки,
Где выпущен неутомимый джинн,
Соединив гармонию и краски,
Раскинул кости город-исполин.
 

 
Когда к итогу подходил
Вселенной господин,
Он трудно думал и решил,
Что не умрёт один,
Что вечно будет править он
Пределами Земли.
К нему тогда со всех сторон
Учёных привели.
Он им придумать приказал,
Как можно смерть изжить.
Но опустили в степь глаза
Учёные мужи.
 
 
И лишь Тибета славный сын
Свой не потупил взор…
До нас донёс слепой акын
С гуру Чингиса спор.
«Старик, ты хочешь жить всегда? —
Спросил его мудрец, —
Не вырастает борода
У яловых овец.
Но ты останешься в умах
И памяти людей,
Пожаром в душах и домах
И воплями детей.
Тебя, наверно, не убьёт
Исмаилита нож,
И смертоносное копьё
Ты не поставишь в грош.
Тебя, Тенгри, не тронет яд
И дикий зверь не съест.
Но тень замученных солдат,
И плач седых невест,
И скорбь, и стоны, и мольбы
Тебя настигнут вдруг —
Нельзя укрыться от судьбы,
Попав в порочный круг.
Ты будешь злиться и дряхлеть
И умирать сто крат…»
На мудреца обрушил плеть
Чингисов младший брат.
Хан сохранил остатки сил,
Ещё не ввергнут в бред,
Нукеров тихо попросил
Скорей сломать хребет.
 

 
В лесу на забытой опушке,
Куда не добраться верхом,
Стояла хромая Избушка,
Наверное, местный дурдом.
Её посещали не звери —
Животных Минздрав не ведёт —
Не русские и не евреи,
А всякий чащобный народ:
Кикиморы, Лешие, Тати,
Разбойники разных мастей,
В Избушке той жил и горбатил
Бессовестный вечный Кощей.
Кого-то лечил он отваром,
Любителям свечки втыкал,
Русалочек пользовал даром,
Но с Бабой-ягой враждовал.
А та прилетала в субботу,
За елью укрыв помело,
Хулила Кощея работу
И Беса сулила в ребро.
Кощей лишь рыгал и смеялся,
Потягивал смачно вино,
Не зря же с Премьерами знался
И даже снимался в кино.
Вот так проходили столетья
На этой опушке в лесу.
Сегодня Кощей незаметен,
Но подать в Избушку несут.
 

 
Антиохов было восемь,
Птолемеев было семь.
Может быть, об этом спросим
У доцента кислых щей?
Он, конечно, не профессор,
Разбирается не так,
Мы тогда ему подвесим
В оба уха и в пятак.
И размазывая сопли,
Он признается, кощей:
Птолемеев было восемь,
Антиохов было семь.
И добавит по секрету,
Чтоб не тронули опять:
Был один Селевк при этом,
А Неархов было пять.
И сославшись на архивы
И на мнение светил,
Сосчитает быстро: в Фивах
Александр был один.
Почесав лениво пузо,
В рот засунув валидол,
На мифические Сузы
Перекинет разговор.
Но и мы не из евреев,
Не дадим закрыть вопрос:
Сколько было Птолемеев?
Признавайся, кровосос.
Не потерпим мы подвоха,
Встать, в глаза смотреть, злодей!..
 
 
Потеряли Антиоха,
Но нашёлся Птолемей.
 

 
Когда-то в благостном Эдеме,
Где солнце триста дней в году,
Где мёдом льётся даже время
И киснет молоко в пруду,
 
 
Где сладко спать под кроной дуба
И целый век считать ворон,
Где только шерсть бывает грубой
И только свет со всех сторон,
Где…(Можно долго и упорно
Перечислять его черты:
Что было впрямь, что было спорно.
Но всё же был Эдем мечты.)
Адам Йегович жил беспечно,
Вполне приличный гражданин.
Гулял, раздумывал о вечном
И не скучал себе один.
Но как-то подсмотрев, наверно,
За стаей глупых обезьян,
Проснулся в настроенье скверном,
Поняв, что в жизни был изъян,
Что только спать и есть от пуза,
Дышать и думать без конца
Нельзя. Должна явиться муза.
Неважно кто – не пить с лица.
Отец, всегда на шутки падкий,
Ему подружку сотворил,
Предупредив, чтоб жил с оглядкой
И с урожаем не шалил.
Но был неопытным и пылким
Нагой, как простота, Адам.
К тому же где достать бутылку
И добрых незамужних дам?!
Так, в чём-то совершив промашку,
Поддавшись на каприз жены…
Он род людской одел в рубашки
И спрятал целый мир в штаны.
 

 
В республике Сьерра-Леоне —
Далёкой горячей стране
Жил некогда сказочный воин
С родимым пятном на бедре.
 
 
Он дрался за счастье и волю
С врагами различных мастей —
Бесстрашный мифический воин,
Гонявший незваных гостей.
 
 
Его почитали, как Бога,
Преданья слагали о нём:
Как злобного он носорога
Насквозь продырявил копьём,
 
 
Руками порвал крокодила,
Загнал исполинского льва…
О воине слава ходила,
За нею бродила молва.
 
 
Он был популярней Геракла,
Самсона стройней и сильней.
Вот только предатель-подагра
Ломала суставы костей.
 
 
И дикие приступы боли
Мешали расширить плацдарм.
Известен лишь в Сьерра-Леоне,
Отмеченный родинкой воин.
Совсем неизвестен он нам.
 

 
Вышел как-то на перрон
Бонапарт Наполеон.
Разве был уже перрон
Там, где жил Наполеон?
Может, этот иностранец
Вовсе был не корсиканец?
Если, скажем, он поляк,
То плясал бы краковяк.
Но перрон не дискотека,
Значит, не было там пшека.
Взять, к примеру, англосакса:
Он не пробка и не плакса —
Мог бы выйти на перрон,
Но скорее на газон,
Да к тому же рыжий бритт
В котелке и гладко брит.
Наш же, что таить греха,
Был похож на петуха,
Только слишком круглый пузом
Для ревнивого француза.
И, конечно, не Валлах,
Там перроны лишь в умах.
Правда, если постараться,
Всё же можно докопаться.
Он стоял немного криво,
Значит, любит дядя пиво
(Пиво пить – не свальный грех,
Пьют словак его и чех).
Шляпа с воткнутым пером
И почти пустой вагон,
Да ещё вдобавок чистый,
Только тощий, как сосиска.
 
 
Это ж надо так набраться —
Пропустили мы германца.
На перроне, вот те крест,
Самый главный от ЕС.
 

 
С Берёзой как-то Дуб наладились жениться.
Серёжки нацепив, Берёза вся лоснится,
А Дуб при желудях с приглаженной корой
Ни дать, ни взять лесной такой король.
На свадьбе Ель с Сосной, и Липа, и Осина,
Короче, вся окрестная собралась древесина.
Кивают молодым и дарят их при том
Кто ягодой, а кто расщедрился – цветком.
Смотреть на молодых, скажу я вам, услада,
Вся зелень гомонит от луга и до сада,
Желают им любви, и счастья, и добра,
Чтоб радовала их весною детвора.
Прошла зима в семейных ветреных заботах,
А к лету из земли вдруг вылез этот кто-то:
Серёжки, жёлуди, причудливый листок,
И из дублёной кожи льётся чистый сок.
Вот так и у людей… но лучше промолчать,
Ведь за базар-то кто-то должен отвечать.
 

 
Осёл Ослицу затащил в кусты.
И перешёл с ней сразу же на «ты».
А Ослица очень злится,
На Осла она сердится.
Говорит Осёл Ослице:
«Ты, Ослица, – не девица.
Так зачем же так крутиться?
Нам пора и пожениться».
Но в ответ она Ослу:
«Я добром отвечу злу.
Я ведь честная ослица —
Мне Баран с рогами снится».
_______
Так от этих от кустов
Мало дела, много слов.
 

 
Однажды с Гольфом встретился Чулок —
Большой любитель чуткой гладкой кожи —
Он помнил много стройных женских ног,
А также непорочных нежных ножек.
 
 
Он так старался из последних сил
Интимную чуть-чуть потрогать тайну,
Но, встретив Гольфа вдруг, его спросил:
«Что в мире слаще: вира или майна?»
 
 
Когда ползёшь, ползёшь, но доползти
Не суждено злодейкою-судьбою,
Быть может, проще, икры обхватив,
Их не ласкать, а только греть собою.
 
 
Что может Гольф узнать о бытии,
Которое врезается в сознанье?!
Ответил он: «Не знаю, как тебе,
А мне коленки закрывают мирозданье».
 

 
На опушке на полянке
Две резвились Лесбиянки.
 
 
Танцевали, обнимались,
Веселились, целовались.
 
 
Словно древние вакханки,
Разыгрались Лесбиянки.
 
 
Пили вина, раздевались
И любовью занимались.
 

 
Муха по полю пошла,
Пестицид она нашла,
Пошла Муха на базар,
(Злобный голос подсказал)
И купила пестицидов
На последние рубли.
 
 
В гости к Мухе приходите,
Мы вас славно угостим.
 
 
Тараканы прибегали —
И мгновенно умирали,
А Букашки, как казашки,
Растекались по бумажке.
Прилетала к Мухе
Бабушка-Пчела,
Выпила коктейля —
Быстро умерла.
Приползали случаем
Разные Жуки —
Очень сильно мучились,
Отведав пироги.
Не спаслись болезные
Блохи, Вши и Тли —
Наконец, полезными
Сделались рубли!
 
 
Только вот один Паук из ЕС
Нашу Муху поволок прямо в лес,
На него не действуют фтор и хлор —
Настоящий европейский Мухомор.
Но тут мимо пролетал
Косенький Комарик,
И в руке своей держал
Маленький юанек.
Где Паук, злодей, буржуй,
Кровосос и чистоплюй?
И со всею жёлтой стаей
К Мухомору подлетает…
Так вот, что ни говори,
Спас пока юань рубли.
 

 
Под покровом тёмной ночи
Шли по улице, спеша,
Санитарка и рабочий,
Впрочем, оба без гроша.
Если кто-то к ним пристанет —
Ночью поводов не счесть, —
Могут взять не только мани,
Отобрать способны честь.
Потому идут под ручку,
Прижимаясь и дрожа,
Хорошо ещё получку
Им хозяин задолжал.
Но когда боится очень
Или думает взахлёб,
Обязательно рабочий
Попадает на гоп-стоп.
 
 
Так на то она и марка,
Чтоб держать, а не ронять:
Разозлилась санитарка,
Как больничная кровать.
 
 
Что теряет пролетарий,
Кроме собственных цепей?!
Мимо денег пролетали
Дети сукиных детей.
 
 
Гордо дальше шли к рассвету
Два прохожих, не таясь,
И ещё прочней при этом
Стала классовая связь.
 

 
– Что слышало? – спросил подбитый Глаз
У несколько надорванного Уха. —
Кто этот поц, что вдруг напал на нас,
Какая вдруг ему на нос присела муха?
 
 
– Я без зрачка и не умею зреть, —
Ответил раздражённо орган слуха, —
Но треску было, чтоб ему сгореть.
Боюсь, теперь я к сладкозвучью глухо.
 
 
– Проехали. Скажи-ка лучше, брат,
Кто эта фря, что так в тебя шептала?
Я в этот миг закрылся, виноват,
Точнее, спрятался подальше от скандала.
 
 
– Ну ты даёшь! А я спросить хотел,
Как выглядит такой елейный голос?
– Не ведаю. Под веком я потел,
К тому же мне мешал немытый волос.
 
 
Запомнил лишь, что маленькая грудь,
Родимое пятно на нежной коже…
– Да ладно, не свисти, всё это муть.
Даёшь футбол! Интим обсудим позже.
– Мне, откровенно, не пришёлся этот матч.
Вратарь – фуфло. – Судья свистит без толку.
– Играют больше в ноги, а не в мяч,
И чтобы не упасть, хватают за футболку.
Да, жизнь – игра, но не возьму я в толк:
Днём вижу, ночью тюкаюсь в предметы.
– А я, как будто за флажками волк,
Боюсь услышать грохот пистолета.
– Ну ладно, заболтались мы с тобой,
Давай попросим Рот хлебнуть побольше водки,
Отключимся чуток. А там пора домой,
Где лезет дым в Глаза, а Уши кормят сводки.
 

 
Быть может, тень фортуны,
Хотя бы только тень,
Затронет мягко струны
Исканий и потерь.
О, Всемогущество, прости.
У края бездны не бросают,
Не заставляй меня нести
Проклятье ада или рая.
И грустную улыбку
Сотрёт крылом с лица.
Играть вторую скрипку
Пристало лишь юнцам.
О, Всепознание, позволь
К священной тайне приобщиться,
И наслаждение и боль —
Одни и те же, в целом, лица.
Я не хочу чужих сокровищ,
Я не прошу себе утех.
Лишь лицедейства не сокроешь,
Лишь лицемерье тяжкий грех.
О, Всепрощение, поверь,
Ещё не поздно измениться.
Пускай в душе погибнет зверь,
Пускай в руках родится птица.
Я не стремлюсь уже к свободе,
Я не способен побеждать,
Теперь, когда богатство в моде,
Нам больше нечего терять.
О, Вседозволенность, приди,
Разрушь нелепые преграды.
Нас ждёт лишь хаос впереди
Как неприятная награда.
Я не испытываю жалость,
Я не надеюсь на судьбу.
Когда драконов не осталось,
Не стоит начинать борьбу.
О, Всезабвение, прими
Мою беззубую молитву.
Весь мир затопится в крови,
Когда в руках тупая бритва.