Текст книги "Один на дороге"

IV

В номере я помедлил перед постелью. Она была застлана – наверное, в наше отсутствие заходила горничная, но белье, конечно, не сменила. Кровать широкая, двухспальная, но я все же поразмыслил, не потребовать ли чистых простыней. Не то чтобы мне было противно ложиться в постель, в которой до меня спала почти незнакомая женщина: походная жизнь – а каждому военному приходится хватить ее больше или меньше – не способствует развитию привередливости в отношении быта. Но что-то в этом было противоестественное, словно бы я собирался погрузиться сейчас в тепло ее тела, и это показалось мне нечестным: только что я попрощался с нею, ясно дав понять, что больше встречаться не хочу, не считаю нужным, отказался от всякого продолжения знакомства; и сделал совершенно правильно, ведь не за такими приключениями я приехал сюда. Но простыни сохранили память о ней… Я сжал губы. Что, в самом деле, за рефлексия? Не мальчик же… Забыть все это дело, и чем скорее, тем лучше. А что до простыней, то мало ли приходилось спать и вовсе без них – на шинели, на соломе, на голых нарах, на земле, черт знает на чем…

Наконец я махнул рукой и пошел мыться. В ванне волей-неволей приходится видеть свое тело таким, каково оно есть, не приукрашенным формой и усилиями портного. Когда-то, в молодости, это доставляло мне удовольствие; я смотрел на себя как бы со стороны, чьим-то чужим, но несомненно заинтересованным взглядом, словно оценивая, что может доставить близость с этим телом; взгляд был, конечно, женским… Но такого давно уже не случалось, хотя реальных оснований к этому словно бы и не было; тело вообще стареет медленно, кожа его сохраняет гладкость, не грубеет, не обветривается, не покрывается морщинами, как кожа лица, и не так обтягивает кости, выявляя сухожилия, как на кистях рук. И я сейчас выглядел тоже, наверное, неплохо, потому что следил за собой, памятуя, что военная форма требует стройных линий; но исчез интерес к самому себе, своей физической сущности, главной стала другая сущность – мир мыслей и чувств, и если я и смотрел на себя, то ровно столько, сколько нужно было, чтобы убедиться, что остаюсь по-прежнему в форме, годным к несению службы. А вот на этот раз – потому, может быть, что наконец-то навалилась сильная усталость, – я с удовольствием сделал несколько упражнений перед тем, как залезть в ванну, и смотрел, как сгибаются руки и ноги, как напрягаются мышцы и как они расслабляются – смотрел с каким-то странным удовольствием, вызванным, может быть, предстоящим отдыхом или ощущением того, что хоть я и устал, но и сейчас готов к любым усилиям, так что возраст возрастом, а до старости, до немощи еще далеко. Я с удовольствием почистил зубы, вымылся, залег в койку и уснул мгновенно, даже не вспомнив о том, что на этих простынях кто-то уже спал до меня. Последней смутной мыслью, промелькнувшей в голове, была мысль о предстоящих снах: иногда сумбурные, запутанные сны заставляли меня проснуться среди ночи и потом час-другой ворочаться в поисках покоя; но на этот раз если мне что-то и снилось, то утром я ничего не мог припомнить, и проснулся не в худшем настроении, чем то, в каком засыпал. А в мои годы это уже само по себе чего-то стоит, пробуждение – это камертон, по которому настраивается весь предстоящий день; значит, сегодня ожидалась хорошая музыка.

Глава пятая

I

Говорят, что время, которое вы проводите за завтраком, целесообразно использовать, кроме приема пищи, еще и на размышления о предстоящем дне: попытаться проиграть его, пусть в самых общих чертах, чтобы потом действовать четко, плавно переходя от одного действия к другому. Я так и стараюсь делать, но порой что-то заставляет вместо планирования наступившего дня заняться анализом вчерашнего. Я уже знаю: раз это понадобилось, значит, что-то вчера получилось не так, как следовало бы, и пусть ты сразу этого не понял, но ощущение ошибки осталось где-то в подсознании, за время сна успело выкристаллизироватъся, и теперь требует, чтобы ты осмыслил его и сделал выводы на сегодня. Мне понадобилось лишь немного порыться в своих ощущениях, чтобы понять, что предполагаемая ошибка была связана с Ольгой. Хотя именно о ней я меньше всего собирался думать.

Черт бы ее взял, – подумал я. И не ее даже в первую очередь, а меня самого. Мой вчерашний уход она наверняка восприняла как обдуманное, рассчитанное желание обидеть. Мол, сбыл тебя с рук, почел свой долг выполненным, а дальше – как знаешь. Как она должна была воспринять это? Ей ведь совершенно некуда деваться. Мне почему-то вчера казалось, что, отведя ее к Семенычу, я тем самым устроил ее надежно. Почему же я сразу не понял, что не тот она человек, чтобы просто так сидеть на чужих хлебах и ждать у моря погоды? Затмение нашло на меня, просто какое-то затмение, иного слова не найти.

По совести, надо было что-то исправить, ехать сейчас к ним, увидеть Ольгу, извиниться, объяснить, сказать, что я, собственно, ничего такого не имел в виду, а просто возникло на миг такое вот настроение… На худой конец, позвонить: по телефону сказать все это будет даже проще… Я взглянул на часы. Половина седьмого утра; рановато для визитов, да и для звонков тоже. Часов в восемь – другое дело. Посидеть тут, подождать, привести мысли в совершенный порядок…

Но сидеть и ждать я не мог. Глупо, но не мог. Слишком глубоко сидело во мне трудноопределимое и всеобъемлющее понятие службы. Эх, лучше бы и я не заговаривал с этим литератором, не узнавал бы о старой домоправительнице вражеского офицера. Тем более, что большого практического смысла в этом, но всей вероятности, нет. Но я узнал. Можно, конечно, вылететь попозже, тебе ведь никто не назначал сроков. Будь я человеком гражданским, я так бы и поступил. Но двадцать с лишним лет армейской службы не проходят для человека даром. И хотя формально я мог бы сослаться на то, что Лидумс поручил мне с утра заняться химиками, но подсознательно я почему-то ощущал, что разговор со старухой может оказаться важнее. По логике – нет, но интуиция упорно подсказывала, что – да. Это был как раз тот случай, когда положено проявить инициативу, чтобы не упустить возникших возможностей. Значит, и обсуждать нечего.

Я захлопнул за собой дверь.

II

Это был один из домов, уцелевших во всех военных передрягах, небольшой, красивый особнячок в глубине сада, в зеленом окраинном районе. Похоже было, что его давно не ремонтировали, но легко представлялось, каким он был раньше, когда еще не отставала краска, не ржавела крыша и въезд в гараж не порос густой травой. Невысокое крыльцо, массивная с виду дверь с узким вертикальным окошком, напоминавшим бойницу. Кнопка звонка была новая, современная, квадратная. На звонок внутри дома басом залаяла собака.

Я ожидал, что меня будут долго расспрашивать из-за двери, или, в лучшем случае, не снимая цепочки. Но отворили сразу. Мадам Шамборская стояла передо мной, одетая, словно для выхода. Старая элегантная дама. Не молодящаяся, но и не опускающаяся. Человек, понимающий, что жизнь продолжается до последнего вздоха, и глупо умирать раньше времени. Мое появление ее не обрадовало и не испугало – не испугало, может быть, потому, что позади нее стоял телячьих габаритов пятнистый дог – отведенной назад рукой она придерживала его за ошейник.

Я извинился, представился; форма без слов говорила о моей ведомственной принадлежности. Она не удивилась, отступила и повела рукой, приглашая. В квадратной комнате с большим окном, на круглом, черного дуба столе, были остатки завтрака – фарфоровый кофейничек, синий с золотом, такая же чашка, ломтик поджаренного хлеба. Она указала мне на кресло, обтянутое ворсистой тканью под леопардову шкуру, собрала и вынесла посуду и тотчас же вернулась и уселась напротив.

– Я могу уделить вам час времени, – сказала она спокойно, словно бы визит мой был заранее заявлен. – Через час ко мне придет ученица.

– Вы даете уроки? – спросил я, чтобы завязать разговор.

– Немецкий. У меня очень скромная пенсия; считается, что имею мало, как это называется, трудового стажа; хотя я трудилась всю жизнь, но, видимо, не так, как полагалось. – В ее голосе не было жалобы, скорее какая-то легкая ирония, относившаяся то ли к жизни, то ли к ней самой. – Правда, теперь немецкий не очень моден, теперь изучают английский. Но немцы, друзья или враги, всегда останутся нашими соседями, а разговаривать с соседями полезно, не так ли? Хотя, может быть, язык выбирают для изучения, исходя не из соседства, а из того, с кем придется воевать теперь?

– А вы полагаете, что будет война?

– Конечно, – сказала она, как о вещи естественной и решенной. – Люди всегда воевали, и мне не кажется, что они вдруг изменились настолько, чтобы перестать. Пока на свете есть мужчины, будут и войны. Или вернее – пока мужчины остаются мужчинами. Вы и сами думаете точно так же, иначе разве вы стали бы военным?

– Так думал и ваш бывший хозяин?

– Хозяин? – Она высокомерно подняла брови. – У меня никогда не было хозяев. Хозяева могут быть у собаки, но не у человека.

– Видимо, я употребил не то слово, извините. Может быть, мне следовало сказать о бывшем хозяине этого дома?

– Этот дом всегда был моим. Я унаследовала его от родителей, и потом лишь немного перестроила.

– Я имел в виду Шпигеля. Не знаю, в каком он был чине.

– В последнее время майором. Но когда мы познакомились, он служил в чине обер-лейтенанта.

Она сказала это опять-таки совершенно спокойно, словно бы вполне естественным было для нее, женщины русского или, быть может, польского происхождения, долгие годы служить у немецкого офицера.

– Но он никогда не был моим хозяином, – продолжала она, глядя в окно на деревья, покрытые желтеющей листвой. – Пожалуй, правильнее всего будет сказать, что мы были друзьями. Но вас, видимо, интересую не я, а он.

– Откровенно говоря, вы угадали.

– О, это было нетрудно. Я – просто женщина, а он был, конечно, выдающимся человеком. И я знала, что рано или поздно км заинтересуются. Потому что проходит вражда, проходит все, что с нею связано, и на людей, бывших врагами, начинают смотреть более объективно и оценивать их по заслугам. Разве не так?

– Безусловно. – Говорила она спокойно, размеренно, и хотя ей было, самое малое, под семьдесят, она не казалась по-старчески словоохотливой, и говорила ровно столько, сколько нужно было, чтобы выразить мысль. – Безусловно, – повторил я. – И меня он интересует с самых разных сторон.

– Если вы собираетесь написать о нем что-то, то должна предупредить, что здесь уже был один господин…

– Знаю, я знаком с ним. Он-то и посоветовал мне обратиться к вам. Однако, он – писатель, я – военный, и интерес у нас, как вы понимаете, не вполне совпадает. – Я говорил, не делая скидок на ее возраст, но скорее – на то представление о мире, какое выработалось у нее, видимо, давно и изменить которое она не удосужилась; надо полагать, оно не мешало ей преподавать немецкий. – Так что прежде всего он интересует меня именно как военный.

– Боюсь, что об этом я смогу рассказать вам меньше всего. Женщины мало смыслят в военных делах. Ну, он был офицер, вы знаете. Происхождения простого, не дворянского, родители его были, как он сам говорил, торговцами где-то в Мекленбурге, скорее мелкими торговцами. И того, чего он добился на военной службе, он добился благодаря своим редкостным способностям, а не семье, не связям. И также не благодаря политике, хотя одно время это было модно. Он не любил политику, говорил, что все политики – бездарные люди, ничего не понимающие в жизни, и что одни не лучше других.

– Однако, служил он исправно?

– Ну, разумеется. Но, как он сам говорил, прежде всего потому, что ему нравилось его дело. Нравилось потому, что делало его могучим – почти всемогущим, как говорил он. А также потому, что оно давало выход его инстинктам художника. Этот инстинкт был очень силен в нем. Он говорил, что если бы не стал военным, то, вернее всего, писал бы картины.

– Я вижу, он был откровенен с вами.

– Каждому человеку необходимо быть хоть с кем-то откровенным, иначе он делается несчастным. Потому что каждому нужно, чтобы у кого-то осталось истинное представление о нем – о таком, каким он был в действительности, а не казался. Да, он был со мной откровенен – с кем же еще он мог?

– У него не было семьи?

– У него была я, – сказала она, чуть пожав плечами. – И он никогда не хотел ничего другого, с того самого дня, как мы познакомились. – Она встала, подошла к двери и включила люстру. – Вот. Это он написал когда-то.

Висевший на стене портрет при дневном освещении не бросался в глаза, но теперь был хорошо виден. Портрет – и зеркальце странной формы в правом нижнем его углу. Я долго смотрел именно на зеркальце. Потом спохватился и перевел взгляд на Шамборскую.

– Есть разница, не так ли? – улыбнувшись одними губами, сказала она. – А разве вам не случается рассматривать свои фотографии, где вы сняты молодым?

– Да, – согласился я. – Но я и тогда не представлял собой ничего особенного. Да, теперь я понимаю…

– Он любил меня, – сказала она свободно. – И я его тоже. Я не хотела, чтобы он женился на мне: это бы ему повредило, я ведь не немка. Но, может быть, именно поэтому он любил меня еще больше. Если вам нужна точность, можете считать, что я была его любовницей. Теперь вы понимаете, что он не был моим хозяином?

– Он жил здесь, у вас? Она подняла брови.

– Здесь, конечно же. Здесь все осталось так, как было при нем. Почти все. Кроме тех вещей, которые он забрал, когда уходил в последний раз. Когда вы были уже совсем близко.

– У вас не осталось его портрета, фотографии?..

– Ни одного. Что-то он забрал, остальное уничтожил. Хотя я очень просила его не делать этого… Но, как всякий мужчина, он сделал по-своему. Он сказал, что не нужно, чтобы здесь оставались его следы.

– Почему же он не взял вас с собой, отступая?

– Я хотела быть с ним. Однако он сказал, что будущее темно, и что в любом случае я могу остаться одинокой и беззащитной, а здесь, сказал он, будут помогать хотя бы стены: здесь я привыкла быть хозяйкой. И он оказался прав.

– Что с ним стало потом? Вам что-нибудь известно?

– Мне известно все. Он погиб на следующий же день во время бомбежки в порту, где они ожидали посадки на пароход. – Она произнесла это спокойно, словно бы речь шла о посторонних людях, а не о ней и человеке, которого она любила.

– Вы уверены?

– Да, – сказала она и усмехнулась. – Я была там, рядом. Хотела проводить его. Первое время я жалела, что другой осколок не попал в меня. Но со мной ничего не случилось. Я сама его похоронила. – Она угадала мой следующий вопрос и покачала головой. – Нет, могила не сохранилась, как и все кладбище. Но я помню, где она была.

– И все остальное время вы прожили здесь?

– Нет… но в конце концов я вернулась. И даже смогла поселиться в своем доме. Мебель, во всяком случае, уцелела. Но это уже не имеет отношения к нему.

– Поговорим о нем, – согласился я. – Итак, он был сапером?

– Кажется, так это называется по-русски. Он занимался взрывами. Поэтому он и считал, что профессия делает его всесильным. – Она помолчала. – Он говорил, что только люди несведущие считают, что в его профессии все решает это – ну, то, что взрывается. Шпренгштоффе.

– Взрывчатые вещества.

– Да. Странно – мне никогда не случалось называть это по-русски… Он говорил, что в постоянной борьбе того, кто хочет взорвать, и того, кто хочет предотвратить этот взрыв, побеждает интеллект. Разум. Что взрывное вещество – лишь грубая сила, которая ничего не может, если разум ею не повелевает. Стихийная сила. Он говорил, что управлять стихией – большое искусство. И что именно потому это ему нравится.

– Ему приходилось много заниматься своим делом?

– Да, немало. Он служил здесь, на месте, много лет, но служил не в каком-то полку, одним словом, не с солдатами, которые маршируют и стреляют. Это было какое-то учреждение, почти как контора, только военная. И он там служил, но его часто вызывали куда-то в другие места – иногда на день или два, иногда на целые недели. Он говорил, что редко делал что-нибудь сам, он больше указывал, давал советы. Он говорил, что по его действиям можно было бы очень точно установить, как развивалась война, когда кончались удачи и начинались неудачи: сначала ему приходилось предотвращать взрывы, а потом – взрывать самому.

– Вы сказали, это ему нравилось?

– Он считал, что взрывать скучнее. Но если постараться, то и это может оказаться интересным. Как партия в шах.

– В шахматы. Он играл?

– Он пробовал даже научить меня. Но мне это не понравилось. Я думаю, что это не женская игра.

– Так, – сказал я. – Борьба интеллектов, шахматы… А еще?

– Не знаю, что вас интересует… Ну, например, он говорил, что надо верить в магические числа, от которых в жизни зависит многое, только надо угадать их, потому что они для каждого человека свои. У него, например, были… всех я не помню – но было три, потом двенадцать… Однажды, когда у него хорошо получилась какая-то работа, он пришел очень довольным, мы пили шампанское, и он два или три раза повторил: «Лизе, на этот раз мне удалось использовать и три, и двенадцать, они хотели примитив, но с тремя и двенадцатью я сделал маленький шедевр. Как законченная картина».

– А о чем он говорил это, не помните?

– Он никогда не говорил о службе ничего, не называл, не объяснял. Только иногда вот так… эмоционально. Он объяснял мне, что дело не только в том, что это запрещено, но и в том, что разговоры о зле увеличивают количество зла в мире, но это не должно касаться женщин. Однажды мы возвращались из локала, он купил мне цветы и сказал: «Вот если бы я выращивал цветы, я бы ничего не скрывал от тебя, Лизе».

– Выходит, он считал войну злом?

– Но неизбежным. Он говорил, что жизнь вообще есть сочетание добра и зла, одно без другого невозможно, и сатана так же необходим, как и бог.

– Верил он в бога?

– Мы не говорили об этом. И в церковь он не ходил. Я – да, но без него. Однако, знаете, как это бывает – в разговорах упоминают и господа, и дьявола, но по этому нельзя судить, верят в них, или нет.

– Да, верно. Значит, он понимал, что делает зло?

– Не потому, что он сражался на той стороне, а не на вашей. Он не любил нацистов. Но и вас тоже. Я ведь сказала вам, как он думал о политике. А что касается зла… Он говорил, что всплеск зла неизбежно ведет потом к такому же всплеску добра. И наоборот, к сожалению…

– Он говорил – к сожалению?

– Нет, это уже я… Он говорил, что чем страшнее окажется в конечном итоге война, тем больше времени пройдет до следующей. И поэтому, говорил он – пусть война будет страшной.

– Веселый разговор, – усмехнулся я. – И все же вы его любили?

– Женщины ведь любят не за политику. Во всяком случае, меня воспитывали не так. – Она надменно повела небольшой головкой с седыми, но все еще пышными волосами. – Он был сильным, веселым человеком, и понимал, что женщине нужна не политика, а любовь, преклонение, цветы и нежные слова. – Она усмехнулась, на этот раз неприязненно. – И если вы сумели внушить женщинам, что им нужно что-то другое, то совершили большее зло, чем покойный Гюнтер с его взрывами…

– Да, – сказал я, – но что поделать – такие времена, экономика требует. Да и сами женщины добивались – вот, добились… Скажите, его учреждение – где оно помещалось? Вы, наверное, знали.

– Да. Но ни дома, ни той улицы давно нет, с сорок пятого года. Сейчас на том месте построена большая гостиница.

– Выстроена гостиница? Вы точно знаете?

– Иначе я бы не говорила.

Не то, совсем не то… Человек этот, майор Шпигель, мой коллега и противник, не имел отношения к интересовавшему меня объекту. Или, может быть, все-таки имел? Недаром ведь в туннеле я обнаружил зеркальце – такое же, как здесь, в углу портрета…

– Скажите, он не рассказывал вам о делах, которыми занимался здесь, в городе? Вы знаете, в чем заключалась его служба и, значит, понимаете, что в конце войны, а может быть, и раньше, он должен был готовить к уничтожению многое здесь, в самом городе. То, что не должно было достаться нам. Может быть, он все же говорил вам что-нибудь?

Она покачала головой.

– Могу лишь повторить: он не говорил со мной о делах, и был прав: они меня не интересовали. Мне нужен был он сам, нужно было, чтобы я чувствовала Хего рядом. А когда его не было – какая разница, что он там делал… И разве это сегодня так важно?

– Да, – поколебавшись, сказал я ей. – Есть одно здание, уцелевшее… Мы подозреваем, что оно было предназначено для взрыва. Хотим его разминировать. И я подумал, что если бы знать, что это готовил он… Понимаете, у каждого специалиста есть свой почерк, своя манера. Зная ее, можно о чем-то догадаться, что-то понять…

Шамборская улыбнулась.

– Не знаю, что вы имеете в виду, – сказала она. – Но думаю, что это делал кто-нибудь другой. Гюнтер был не единственным, кто занимался взрывами.

– Почему вы так уверены? Вы что-нибудь знаете?

– Если бы это делал он, – уверенно сказала она, и в голосе ее была гордость, – то вам не пришлось бы сегодня думать ни о чем таком. Потому что этот дом взорвался бы еще тогда. У него не было случаев, чтобы что-то не получалось.

– Откуда вы знаете? – возразил я. – Ведь места, где он бывал, потом занимали наши, и он не мог больше получать оттуда сведения о том, что там происходило.

– Он прошел войну, – сказала она. – Он выезжал в разные места. Но в Кракове был не он. Иначе Краков не уцелел бы. А там, где он был – все происходило так, как было задумано, даже и после того, как приходили ваши.

Я вспомнил майора Авраменка, который повертел в пальцах что-то блестящее и сунул в карман перед тем, как приняться за извлечение мины.

– И вам не было бы жалко Кракова? Вы же, насколько я могу судить, полька?

– Во мне есть и польская, и шведская, и русская кровь, и не только они… Да, я жалела бы. Но его я жалела бы больше. Он был горд. Он был художник. И если что-то не взорвалось – значит, это делал не он. Она подошла к своему портрету, остановилась, повернувшись ко мне. – Впрочем, вы можете проверить. Если вы внимательно смотрели на портрет, вы могли заметить… Он был художником. И когда создавал произведение, он ставил на нем подпись. Все равно, на полотне или… на чем-нибудь другом. Если этот ваш дом готовил он, вы должны были найти там его подпись.

– Как он подписывался? – спросил я, заранее зная ответ.

Она поднесла руку к портрету.

– Вот как здесь. Это как иероглиф, выражающий его фамилию.

– Шпигель, – сказал я, – зеркало. И невольно глянул в зеркальце, словно надеясь увидеть в нем Шпигеля. Но увидел лишь самого себя.