Текст книги "Вариант «И»"

– И тогда они отбросят нас…

– Если мы не сумеем обосноваться. Но развитие экономики будет зависеть от нас. И мы не станем ничего выпускать из рук. А если важные рычаги – пусть и не все, разумеется – будут контролироваться нами… Это одно условие. И второе: надо обеспечить доброе отношение к нам русской власти.

– Нынешняя власть мне не кажется способной на такое отношение. Они взывают к религиозному чувству подданных, сами непрестанно выказывают свою преданность церкви – но, насколько можно судить, за этим не стоит глубокая вера, а лишь желание нравиться. И поэтому…

– Нет сомнений – они именно таковы. Но ведь это – сегодняшние правители; нам вряд ли придется иметь дело с ними. За последние тридцать лет – с начала нового века по их летосчислению – в России приходили к власти новые лица и группировки; они там меряют время четырехлетиями и восьмилетиями. А значит, пока мы приготовимся к серьезному разговору, и еще более – к решающим действиям, власть сменится самое малое один или два раза. И все, что нам нужно – это чтобы с последней из этих властей можно было бы договориться по-настоящему.

– Если только это будет возможно.

– В этом нет ничего невозможного – если начать сегодня же, не ставя никаких политических условий, оказывать России предпочтение – в делах торговых, но прежде всего – в финансовых. Думаю, наши банки, самые мощные из них, прислушаются к нашим пожеланиям. Кроме того, приоткроем им африканский рынок – не только оружейный. За какие-нибудь десять лет Россия настолько привыкнет к нашему присутствию в ее производстве, финансах, торговле – что потом уже не сможет отказаться от всего этого, не создав себе крупных неприятностей – может быть даже, непосильных. Потому что усиление нашего присутствия будет неизбежно сопровождаться вытеснением западных банков и фирм: ведь наши условия будут куда выгоднее для этой страны, выгоднее реально, а не только на словах. Льготные, а то и вовсе беспроцентные кредиты, не обусловленные никакими дополнительными требованиями; полнокровные инвестиции не столько в добывающую промышленность, сколько в производящую, а также и в сельское хозяйство – оно у них и сегодня в крайне плачевном состоянии; заинтересованность не в их сырье, но в готовом продукте – все это заставит их предпочитать нас любым другим партнерам. Прибавьте еще и то, что как только на Западе сообразят, что именно происходит, – они будут пытаться оказать на Россию давление, чтобы вернуть ее на путь истинный; но у России идиосинкразия к давлению извне, в этом они очень похожи на нас, арабов. А если дела будут развиваться именно таким образом – думаю, мы – если Рабб так пожелает – со временем сможем оказать немалое влияние на укрепление в России такой власти, которая, самое малое, будет смотреть на союз с нами более чем благосклонно.

– У меня все еще сомнения: возможна ли такая власть в России? Обернитесь назад: за все последние десятилетия там никогда не существовало согласия между правителем и меджлисом – независимо от личностей. Там правитель слишком ограничен в своих действиях…

– Лишь на первый взгляд. На деле же в России – опять-таки как и у нас – давняя традиция единоличного правления, независимо, есть ли там меджлис или его нет. И все зависит от лица. Если к власти придет некто, обладающий авторитетом у населения и наделенный правами…

– Вот если бы у них появился король…

– А разве я не говорил вам, что об этом тоже был разговор? Они и сами понимают, что именно такой выход явится для них наилучшим.

– Воистину, это было бы хорошо. Но боюсь, если даже они захотят этого, нам от этого будет мало пользы: им нужен король, которого признает весь мир, но прежде всего – они сами; то есть король по праву. Значит – кто-то из потомков династии, которая царствовала последней. Такие люди есть, но они – люди Запада, и не приблизятся к нам.

– Так думал и я. И поручил собрать сведения. Они оказались неожиданно обнадеживающими. Есть и другие потомки. Законные более других. Их родоначальник – Мир Али ас-Сабур, сын последнего русского шахиншаха. Он спасся и жил при дворе тегеранского шаха Резы. У него было мужское потомство. Сейчас там не осталось никого из этой линии, но я приказал искать везде. Напасть на след. Если это нам удастся…

– О, это был бы мард-и-вакт наших времен.

– Воистину, если бы такой человек взошел на русский трон, он заслуживал бы имени Сахиба аз-Замана, владыки эпохи.

– Именно так, эмиры.

– Но будет ли он мусульманином?

– Внешне – быть может, и нет. Но душой – наверняка. Ибо по принесенным мне сообщениям, все женщины в этой линии, начиная с жены Мир Али, были мусульманками. И что бы ни происходило с ними потом – конечно же, ими и оставались. Аллах акбар.

– Аллах акбар. Но все же мы должны призвать к размышлениям об этих делах наших иджма.

– Да будет так. Итак, мы согласны в этом?

Я услышал одобрительные восклицания.

Теперь я мог быть уверен в том, что брошенные мной зерна упали на плодородную почву.

Сразу же после этого…»

На этом запись старого дипломата окончилась. Видимо, что-то помешало ему даже завершить фразу. Собственно, мне ясно было – что именно: пуля снайпера, пущенная через окно. Не вполне ясным для меня было лишь: стоял ли за спиной стрелка мой заказчик – или другие люди. Могло быть и еще интереснее: убили одни, а материалом воспользовались другие, первыми оказавшиеся в нужном месте. Над этим предстояло еще подумать.

Я взглянул на часы. Назначенное мной время уже миновало. Курьер опаздывал. За все последние минуты тут появился только официант, убиравший посуду после завтрака: я слышал, как он стучал и Наталья впустила его. Сейчас он как раз закончил устанавливать все на своем катафалке и ждал, похоже, пока я сниму наушники, – чтобы подписать счет, наверное.

Я кивнул. Он и в самом деле приблизился. Я всмотрелся и узнал его. Он остался невозмутимым; подойдя почти вплотную, положил на край стола сверточек размером со спичечную коробку.

– Ваш заказ, сударь.

Я уже понял: это и была затребованная мной катушка, аппарат для обнаружения заложенных зарядов на достаточно больших расстояниях; он давал мне возможность проверить трассы предстоящих проездов. Я обязан был что-то предпринять в связи с моими предположениями и новой для меня информацией Липсиса.

– Благодарю вас.

Он кивнул, глядя на меня взором больной собаки. Не мое дело, конечно, но я не удержался и спросил:

– Вы здоровы?

– Я – да… – ответил он уныло. – Весьма признателен вам за заботу.

– Вы – да; а кто же – нет?

– Увы… Только что сообщили: на улице трагически погиб генеральный директор наших Объединенных Телестудий…

– Каким же образом? Попал под машину? Нет, разумеется, он не ходит пешком!

– Разумеется, нет, сударь. Он ехал в своей машине, в том самом бронированном «мерседесе», что подарил ему еще предыдущий президент…

– Как же в таком случае?..

– Машина взорвалась. Такое прискорбное происшествие! И когда только для нас наступит нормальная, тихая, безопасная жизнь?..

Он смотрел мне прямо в глаза, и его взгляд выражал все, что угодно, кроме сожаления и тоски по спокойной жизни. За этим человеком я знал несколько идеально проведенных операций по нейтрализации крупных деятелей; не у нас в стране, но родом-то он был отсюда. Российская косточка. На сей раз дело сделал кто-то другой; хотя – откуда мне знать? Я не выбираю людей для таких акций, мое дело – лишь написать о случившемся.

– Спасибо за новости.

– Печальные новости, сударь.

– Очень печальные, разумеется.

– С вашего разрешения, я увезу посуду на моем транспорте. Кстати, ваша машина на стоянке. Ключи в замке.

– Сделайте одолжение, увезите. И еще раз спасибо, на этот раз за машину.

– Был рад услужить.

Он повернулся и, неслышно ступая, исчез вместе со своим инвентарем. Я окликнул Наташу:

– В каком ты состоянии? Нам пора на съезд.

– Сейчас. Еще пять минут…

Женщина остается женщиной – ей всегда не хватает пяти минут, которые на практике оборачиваются четвертью часа. Да, кстати, о женщинах…

– Наташа! Как же это ты ухитрилась впустить его и потом оставить наедине со мной? А если бы он оказался…

Она не позволила мне закончить:

– Если бы он оказался – у него в спине сидело бы две, а может, и три пули. Почему, ты думаешь, я не успела с макияжем? Я отсюда все время держала его на мушке. Раз уж мне приходится играть роль твоего телохранителя, я стараюсь соответствовать.

– Ты чудо, а не женщина. Но ты уверена, что попала бы из браунинга?

– Не уверена. Поэтому я взяла твой «Узи».

На это я просто не нашел, что ответить. Как было сказано в только что прослушанной мною записи, в семье управляет жена. Она не была мне женой, и мы не составляли семьи, но в этот миг я подумал, что Аллах и на самом деле милостив и милосерд. А значит, все еще возможно.

– Машина ждет, – сказал я ей. – Пошли.

– На вернисаж?

– В конечном итоге. Сперва – небольшая прогулка по городу.

3

Похоже было, что меня решили на какое-то время оставить в покое: машина оказалась в полном порядке. Правда, я и сам сделал для этого не так уж мало: более или менее договорился с Батистовым и не расторг устный контракт со Стирлингом; значит, ни тот, ни другой не были сейчас заинтересованы в том, чтобы вывести меня из строя – совершенно или на время. Однако они вряд ли были главными моими недоброжелателями.

Я ехал медленно, соблюдая все правила, и до дома напротив пивного бара мы добирались целых сорок минут. После компактных европейских городов к московским расстояниям каждый раз приходится привыкать заново. Возле бара я притормозил, но глушить мотор не стал, мы постояли минуты три, пока я пытался представить себе, как некто выйдет из этого подъезда, где будет в это время стоять его машина, где расположатся телохранители и – самое главное – из каких окон или с каких крыш будут прицеливаться чужие снайперы; в том случае, конечно, если им известно, что движение начнется именно отсюда.

Потом я тронул с места и поехал еще медленнее, чем до сих пор, чтобы скорость не мешала осматриваться и думать.

Я размышлял вот о чем: сейчас никто – включая и меня самого, что уж говорить о противнике, – совершенно никто не знал предстоящего маршрута – по той причине, что он вообще не был еще утвержден. Достоверно известен был лишь конечный пункт движения: Художественный театр, что на Тверском бульваре. Относительно начального пункта – того, где я только что был, – я сомневался; но для пользы дела следовало предполагать, что они его знают. Не бездельничают же они в Москве… Однако от пункта А до Б можно проложить самое малое четыре маршрута, начиная с того, что отсюда можно тронуться направо, а можно и налево, и к театру тоже можно подъехать со стороны Тверской, но не исключено, что кортеж подкатит с противоположной стороны – с Большой Никитской; можно было ожидать движения по Суворовскому бульвару, но с тем же успехом – и по Страстному; вообще, даже зная, что движение начнется в Чистом переулке и что маршрут будет пролегать через какие-то улицы и переулки в треугольнике, сторонами которого являлись – дуга Кольца, от Смоленского бульвара до Садовой-Триумфальной, затем – Пречистенка с Волхонкой и, наконец, Тверская, – даже зная все это, вряд ли можно будет перекрыть снайперами (даже при полном содействии властей) все арбатские переулки или улочки между Тверской и Большой Никитской. Заложить заряды так, чтобы процессия обязательно наткнулась бы хоть на один из них, тоже представлялось делом весьма нелегким. Но я никогда не страдал недооценкой противника и просто обязан был проверить все, хотя бы маловероятные, возможности действий с их стороны.

Поэтому мы с Наташей утюжили все эти Газетные, Гнездниковские, Бронные, Староконюшенные и Плотниковы. Своевременно полученная мной катушка, приведенная в действие, ни разу не подала сигнала, что должно было свидетельствовать о том, что пока никакого минирования не производилось – и очень хорошо: сработай катушка, могли бы пострадать и мы (хотя это было и не обязательно), и, во всяком случае, взрыв наделал бы немало шума. Одновременно мини-камера, прилепленная мною к лобовому стеклу, исправно фиксировала фасады и крыши; в этом еще придется разобраться нашим специалистам. К концу я стал уже чувствовать, что начинаю уставать и – главное – злиться; тем более что наши люди уже дважды прошли всеми этими маршрутами, и еще самое малое столько же пройдут; но я издавна привык проверять самому, чтобы быть уверенным в качестве работы.

Мы потратили на эту прогулку два с половиной часа. И одновременно вздохнули с облегчением, когда снова выбрались наконец на Кольцо, чтобы направиться на вернисаж к Дому художника, что на Крымском валу.

4

У входа на выставку оказалась неожиданная очередь; откровенно говоря, я не ожидал, что современное исламское искусство, еще достаточно молодое, вызовет такой интерес; впрочем, редкое зрелище всегда привлекает зевак, независимо от его качества, а кроме того – экспозиция никак не ограничивалась полотнами и скульптурой художников Аравии, Ближнего Востока или Африки: здесь, как оказалось, нельзя было говорить о каком-то едином стиле, потому что работы мастеров Центральной и Южной Африки, скажем, и по тематике, и по колориту совершенно ничего общего не имели с полотнами из Передней Азии, и еще менее – Пакистана или Южной Америки; в последних ясно прослеживалось уважение к ацтекскому художественному наследию. Но кроме того, тут выставлялись и европейские, и американские – с Севера и Юга – художники, работающие в куда более близкой нам манере; они просто исповедовали ислам, и этого было достаточно, чтобы на выставке оказался, скажем, пейзаж кого-то из последователей Тернера или ню, никак вроде бы не удовлетворяющее этическим предписаниям истинной веры. Однако на самом деле ислам часто бывал более терпимым к иным взглядам и традициям, чем это представляют себе несведущие.

Мне не очень понравилось, что, поставив машину, мы должны были от ограды до входа идти по достаточно открытому месту; не люблю хорошо простреливаемых пространств. Все, однако, обошлось благополучно. В очереди мы, разумеется, стоять не стали: я нашел служебный вход и без труда прошел вместе с Наташей через него: одно из моих многочисленных удостоверений личности сыграло нужную роль.

Внутри было тоже людно. Мы бродили вместе со всеми, разглядывая экспонаты; кое-что тут продавалось, и кто-то уже отсчитывал деньги. Посетители, как всегда, делились на одиночек, медленно или в хорошем темпе дрейфовавших от полотна к полотну, – и группы, скапливавшиеся вокруг каких-то известных людей, оказавшихся здесь; в группах нередко разговор шел на темы, не имеющие отношения к выставке. Мы с Наташей тоже бродили, разглядывая и попутно прислушиваясь. Время, однако же, терялось без толку, и это начало уже действовать мне на нервы. Поэтому я искренне обрадовался, заметив в центре одной из групп человека, занимавшего позицию в моем списке: того самого Долинского, ученого, чье имя было покрыто неким налетом таинственности, словно старая бронза патиной.

Уже само присоединение его к группе создателей новой партии было многими воспринято, как сенсация: Долинский, считавшийся уже многие годы крупнейшим в мире специалистом по философии евразийства, был типичным кабинетным ученым, на людях появлялся крайне редко, а после автомобильной катастрофы, в которой сильно пострадал он сам, жена же его погибла, ожидалось, что он и совсем замкнется. Почему-то было принято считать его старым – для широкой публики известный ученый почему-то должен быть стариком, – и полагали, что он и поведет себя соответственно; на самом же деле ему недавно исполнилось сорок семь, так что был он, по сути дела, еще молодым человеком, с удовольствием водившим машину и игравшим в теннис – правда, только на своем корте на даче. Такой возраст, безусловно, требует и другой активности, кроме кабинетной; так что меня как раз не удивляло, что он, оставшись один, стал искать какого-то побочного занятия среди людей – и нашел его, прельстившись программой новой партии. Это было совершенно естественно: программа – во всяком случае, какой-то своей частью – проистекала из того самого евразийства, которым он занимался много лет, и уже поэтому просто не могла не заинтересовать его. Ну а кроме того, как ученый, он не мог не увлечься возможностью раздобыть немалые ассигнования на науку – пусть и не на его собственную, она как раз не требовала особых затрат, но на Науку вообще, с заглавной буквы. Поговорить на все эти темы было бы, безусловно, интересно, и в списке жертв моей журналистской активности Долинский занимал одно из первых мест. Поэтому, едва завидев его все еще плотно упакованную в бинты голову и темные очки, размером схожие с автомобильными фарами, я сорвался с места, едва успев бросить Наташе, чтобы она шла в зал, и, протаранив людское скопление, в три секунды очутился рядом с ученым мужем.

Он в это время – насколько я смог уловить – пытался деликатно убедить какую-то пожилую девицу в том, что ее взгляды на роль Бердяева в евразийстве никак не могут быть приняты всерьез. По всему облику девицы можно было безошибочно понять, что и Бердяев, и само евразийство она видала в белых тапочках, главным же для нее было то, что она – сама, лично! – говорила не с кем-нибудь там, а с самим Долинским, да-да, с тем самым. Зрачки ее метались из стороны в сторону, как теннисный мяч в игре, чтобы убедиться в том, что факт этот замечен и будет соответственно оценен; для того же, чтобы кто-нибудь не осмелился пропустить такое мимо внимания, она каждую свою фразу начинала, громко чеканя: «А скажите, дорогой профессор Долинский…» Мне показалось, впрочем, что ему это не было совершенно неприятно. Великие люди обладают и великими слабостями.

Что касается меня самого, то мне достаточно было послушать их с минуту, чтобы понять: если я их перебью и отвлеку его внимание на себя, то мировая и даже российская наука от этого никак не пострадает. Я пожалел, что преждевременно отправил Наталью в зал, и даже оглянулся с некоторой печалью. Ничуть не бывало: она была здесь, стояла позади меня. Она не выполнила моего указания, но эту тему я решил обсудить потом. Пока же, встретившись с ее взглядом, я едва заметно кивнул в сторону девицы, только что включившей свое очередное «Но послушайте, уважаемый профессор Долинский!..». Наташа опустила веки в знак того, что мое поручение принято. Сделала шажок вправо и шаг вперед, появляясь из-за моей спины. И, не останавливаясь более ни на миг, бросилась на честолюбивую соискательницу известности, как делает боксер, чтобы войти в клинч и предохранить себя от ударов.

– Таисия! Крошка моя! Наконец-то!..

На лице девицы появилось странное выражение – как если бы ее собеседник заговорил вдруг на суахили. Но она еще не успела, по-моему, сообразить, что, собственно, происходит, как Наталья и действительно вошла в клинч, вместо ударов нанося противнице громкие и сочные поцелуи, среди которых были и крюки, и апперкоты, и джебы. Следы их, как следы ударов, оставались на лице жертвы яркими пятнами. Их возникло уже, думается, не менее семи, когда девица проявила некоторую волю к сопротивлению:

– Но позвольте…

– Тасенька! Как я рада! Не ожидала встретить тебя тут! Ты одна? А Экзакустодиан Пименович? Здоров?..

Экзакустодиан – это был, конечно, удар ниже пояса, за такие полагается дисквалифицировать. Тасенька – если ее действительно так звали, конечно – выдохнула воздух, забыв издать хоть сколько-нибудь членораздельный звук. Наталья же перешла на театральный шепот:

– Слушай, хочешь?.. Только что узнала: вот-вот он подъедет к артистическому входу…

– Кто?

– Ах, неужели неясно? Он! Не могу же я орать…

– Он?

– Поняла теперь? Через минуту туда будет не пробиться. Мне по страшному секрету сказал старший охранник…

Так проходит слава мира. Бедный профессор мгновенно оказался забытым и брошенным на волю волн. Он недоуменно моргнул – раз, другой. На третьем мигании я подхватил его под руку.

– Профессор…

Он покачал головой:

– Каков темперамент, а? Куда это дамы бросились?

– А, чепуха. Приехал какой-то патлатый артист – или приезжает, не знаю. Но я очень рад возможности побеседовать с вами. Позвольте представиться…

Он выслушал меня внимательно. Включая и просьбу об интервью.

– М-м… Откровенно говоря, не знаю. Видите ли, я себя чувствую еще не очень уверенно после… м-да. Ну и кроме того – я могу и люблю говорить только о моем предмете – это…

– Я в курсе, профессор. Но могу вам обещать: мои вопросы будут самыми простыми, вам не придется задумываться всерьез.

– Но, собственно, вы не услышите от меня ничего интересного – во всяком случае, для ваших читателей. Вряд ли евразийство способно всерьез заинтересовать немцев.

– Наши читатели – русские, профессор, и все, что касается России, вызывает у них самые живые отклики.

– Ну в таком случае – что бы вы хотели от меня услышать?

– Может быть, пройдемте куда-нибудь в уголок? Здесь слишком неуютно для хорошего разговора.

Я отвел его в пустое местечко, где, похоже, собирались поставить какое-нибудь изваяние, но в последнюю минуту раздумали.

– Итак, профессор: полагаете вы, что нынешний путь развития, на который мы, судя по всему, вступаем, был определен уже евразийцами, и мы сейчас лишь реализуем их идеи? Или они тут ни при чем?

– Гм… Думаю, что ощущение неизбежности такого движения возникло значительно раньше. И дело не только в том, что немалая часть российской аристократии имела восточные корни; но вот к примеру… Вы Пушкина, конечно, помните?

– Ну, разумеется, как всякий русский…

– Сказку о царе Салтане?

– Могли бы и не спрашивать.

– Очень русское произведение, верно? Но ведь Салтан – это султан! Отнюдь не православный государь.

– Вы полагаете? Хотя – вам, разумеется, это известно лучше. А вы придаете этому значение?

– Несомненно – потому что у Пушкина была прекрасная историческая интуиция – думаю, ее можно так назвать. «Историческая» – не обязательно значит «обращенная в прошлое». Это понимали, видимо, и другие: недаром написать «Историю Петра Великого» было поручено ему, а не, скажем, Карамзину – всеми признанному историку.

– Это чрезвычайно интересно. Скажите: именно такого рода соображения и привели вас в ряды сторонников – назовем вещи их именами – исламского государя? Современного Салтана?

– Ну я бы не сказал, что только эти. И даже – не они в первую очередь. Не совершайте стандартной ошибки, полагая, что ученым чужды мирские интересы – политические, экономические… А также и мирские пристрастия, симпатии и антипатии. Так вот… Меня побудила примкнуть к возникавшему течению восточной ориентации не пушкинская сказка, разумеется, и даже не выводы и прогнозы евразийцев, но в первую очередь понимание самой простой истины: всякое движение нуждается, чтобы стать по-настоящему влиятельным и сильным, вовсе не только в двигателе и в запасе энергии. Во всяком организме, будь он естественным или искусственно созданным, необходимо должно иметься некоторое количество деталей, играющих в нем разные роли – иначе он не будет работать. В автомобиле, например, есть мотор – силовая установка. Без нее машина – железный лом. Но даже обладая самым прекрасным мотором, машина не сможет нормально работать, если у нее не будет тормозов. То есть при каждой силе обязана состоять антисила; трогаясь и набирая скорость, вы должны быть уверены, что обладаете возможностью при надобности снизить ее или даже вовсе остановиться, а то и дать задний ход.

– Но автомобиль по сравнению с обществом, в особенности нашим – достаточно простой механизм…

– Я привел такой пример лишь для наглядности. Я ведь сказал, что такого рода структура свойственна вообще любой мало-мальски сложной системе. В том числе и обществу в целом, и любому его подразделению. Во всяком государстве всегда неизбежно существует тормоз: оппозиция. Хотя при тоталитарном режиме она вынуждена выдавать себя за что-то другое и почти не имеет возможности выступать в качестве единой силы. Оппозиция – тормоз правительства. Но и в рамках любой организации необходима своя оппозиция, там тоже есть своя правая и своя левая сторона. Иначе организация эта, как тот же автомобиль, разовьет такую скорость, на которой перестанет быть управляемой. Так вот, я понял, что развитие ислама в России, которое наверняка ускорится в результате деятельности новой организации, нуждается в тормозе. И я решил сыграть роль этого механизма.

– Торможение организации изнутри?

– Тормозящее влияние, кстати сказать, только и может оказываться изнутри; то, что находится вовне, – это уже не тормоз, это носит иное название: например, придорожный столб не является тормозом, хотя, конечно, останавливает машину, когда она на него налетает. Тогда это не остановка, но авария, катастрофа…

– А все остальные организаторы движения, вы полагаете, не могут сыграть такой роли?

– Как говорят опытные шофера: всякий дурак может ездить быстро, искусство же заключается в том, чтобы уметь ездить медленно. Хотя мотор просит газа, газа… Все участники движения – я имею в виду организаторов, – естественно, рассчитывают при новом государе занять определенные посты и участвовать в выработке мнений монарха. Но, к сожалению, большинство из них сильнее заинтересовано в самом посте, чем в результатах своего влияния на царя.

Возьмите хотя бы… ну, предположим, Лепилина. Опытный политик. Но из тех, кто не будет проводить свою точку зрения – за неимением оной, но будет поддерживать все что угодно – лишь бы в конце концов получить вожделенный титул, втиснуться в аристократию, остальное – деньги – у него есть, и потому его мало волнует. Но ведь это и значит – пустить машину бесконтрольно ускоряться. Так бывает очень часто в подобных ситуациях: стараются поскорее достичь каких-то ощутимых результатов – приехать побыстрее, пока и сами еще в силах воспользоваться достигнутым. Следовательно, нам грозит неоправданное ускорение внутреннего развития – в данном случае слишком поспешная исламизация. Поспешная – вовсе не значит «принудительная», такую возможность я вообще исключаю; но и естественные процессы нередко приходится сдерживать. Потому что здесь стремительность чревата и вовсе гибельными для нации последствиями. Как и всякое очень массивное тело, Россия не любит крутых поворотов, они всегда приводят к катастрофам. Как революции прошлого века – и девятьсот семнадцатого года, и девяностых годов. России для поворота нужна дуга большого радиуса. Иначе – быть нам под откосом. Но даже и по такой дуге надо поворачивать умело, нажимать на тормоза плавно – иначе колеса заблокируются и машина пойдет юзом – вернее, ее понесет… Собственно, для того, чтобы корректировать скорость с дорогой, и существуют советники.

– А вы уверены, что новый государь будет в них нуждаться? Или захочет терпеть их?

– Ни один правитель, наследственный или выборный, никогда не обходился и не будет обходиться без института советников. И среди них должны быть обладатели разных точек зрения. Это особенно важно в начальный период правления, когда государь уже обладает властью, но не успел набраться опыта ее использования. Как бы это ни называлось – диван, боярская дума или Совет безопасности…

– Следует ли понимать это так, что вы тоже стремитесь стать советником государя?

Долинский ответил, не задумываясь:

– Я этого и не скрываю. Советником, да; сперва одним из – потому что вряд ли при государе сразу определится свой Ришелье. Но когда придет час выделиться – хочу, чтобы российский Ришелье носил фамилию «Долинский».

– Какие же советы вы намерены ему давать? Тише едешь – дальше будешь?

Он смотрел мне в глаза, и взгляд его выражал все, что угодно.

– Я ведь не говорил, что собираюсь быть только тормозом, хотя он и является необходимой деталью. Скорее – комбинацией, скажем так, тормоза и гирокомпаса. Потому что лучшие в мире тормоза не помогут вам доехать до цели, если вы свернули не на ту дорогу. Из этого следует, что главным моментом является мгновение правильного поворота; сделав его, вы можете вести машину прекрасно – но ложный путь не приведет вас к цели. А перекрестков существует множество, и запутаться в них очень легко…

Он на секунду умолк, и я воспользовался этим, чтобы задать ему вопрос не на тему:

– Скажите: такие сравнения вы используете потому, что вам самому пришлось стать жертвой автомобильной катастрофы?

Он поднял брови:

– Гм. Интересно. Знаете, наверное, так оно и есть – хотя я об этом не задумывался. Вероятно, процесс происходит где-то на подкорковом уровне. Но это, в конце концов, не важно. Я хотел сказать вот что: моя цель – предостеречь государя от таких поворотов, которые могут принести ему – и России – множество крупных неприятностей, может быть даже – непосильных. Именно в начальный период царствования государь может наделать больше всего ошибок – и ошибок губительных.

– Например?

– Это ведь не шутка – открыть или хотя бы лишь приоткрыть исламу путь к Центральной и Западной Европе. Ну тут, у себя дома – это вроде бы наше дело, это относится, так сказать, к нашим семейным проблемам и внешний мир не очень-то будет волновать – как его, откровенно говоря, не волновало смертельно наше безбожие на протяжении почти всего прошлого века. А вот внешнеполитическая линия – это очень существенно. Конечно, мировая сила, равновеликая Америке, должна существовать – для пользы той же Америки, кстати, которой нужен хотя бы воображаемый противник – иначе они нередко теряют чувство меры в отношениях с другими, а это накапливается, это никогда не сходит с рук безнаказанно. И, безусловно, только Россия способна стать такой силой – во всяком случае, она может справиться с такой задачей намного быстрее, чем кто-либо другой. Разумеется, в этом процессе она должна и будет опираться на ислам, который снабдит ее всем, чего у нее на сегодня недостает. Но вот тут и нужен поворот неторопливый и очень, очень плавный; иначе мы смертельно напугаем весь Запад, а страх далеко не всегда является полезным инструментом. Он побуждает к резким телодвижениям, а ведь даже при самой высокой скорости движения мы не сможем подняться до нужной высоты за несколько месяцев, даже за несколько лет. И все это время нам было бы очень трудно обходиться без Америки, без Запада вообще – потому что нельзя выдавать никому, в том числе и исламу, лицензию на исключительное влияние в России. А ведь нежелательный эффект можно вызвать буквально несколькими словами…

– Вы будете стараться влиять на государя в этом направлении?

– Я постараюсь доказать ему мою правоту – после того, разумеется, как получу возможность изложить ему мою точку зрения. Все другие – я уверен – будут навязывать ему другое правило: «Лови момент»… То есть жми на газ.