Текст книги "Черная папка. История одного журналистского расследования"

Владимир Мукусев
Черная папка

В последнее время профессия журналиста в нашей стране обесценилась. Не только потому, что тиражи газет резко упали, а на радио и телевидении вперед вышли развлекательные, далекие от публицистики, жанры. И не потому, что за деньги можно поместить в любом издании – не только печатном, но и электронном – материал, где будет похвала как товару, производимому вашей фирмой, так и вам самому. Все чаще из уст рядового россиянина можно услышать в адрес представителей второй древнейшей профессии оскорбительное «журналюга»…

А ведь совсем еще недавно, всего двадцать-двадцать пять лет тому назад, все было не так. Когда в нашей стране начались решительные перемены, названные в ту пору «перестройкой», не было людей популярнее журналистов. Тогда именно с их помощью мы узнавали обо всем том, что тщательно скрывалось при советской власти. Каждый номер газеты «Московские новости», журнала «Огонек» зачитывали, как принято говорить, до дыр. Тиражи этих – да и некоторых других! – изданий взлетели, стали исчисляться шестизначными цифрами.

Поначалу телевидение в этом процессе отставало от печатнойпрессы. Сказывалось, что уже тогда власть понимала особую роль домашнего экрана в промывке мозгов миллионной аудитории. Партийная цензура на телевидении держалась до последнего. В ее преодолении исключительную роль сыграла Молодежная редакция Центрального телевидения, где постепенно, поначалу очень робко, а затем все определеннее и отчетливее стали пробиваться ростки нового. Зрители старшего поколения помнят, конечно же, такие программы, как «Мир и молодежь», «12-й этаж», «Взгляд». Именно с них начиналась перестройка на телевидении. Среди самых ярких журналистов той, давней, Молодежки был Владимир Мукусев.

В книге, которую Вы держите в руках, есть несколько страниц, посвященных тому, раннему периоду творчества автора и, одновременно, началу многих программ, жанров, форм, которые вошли в историю отечественного ТВ, как его высшие свершения. Во всех этих достижениях есть доля, и немалая, принадлежащая лично Мукусеву. Полагаю, что ему, сочетающему в своем лице как практика телевизионного творчества, так и теоретика, следовало бы взять на себя труд написать подробную, исчерпывающую историю телевидения тех лет.

Владимир Мукусев не раз обещал мне сделать это. Уверен, сдержит свое слово. А пока он написал книгу о том, о чем никто, кроме него, написать бы не смог. О том, как в течение двадцати лет, начиная с 1991 года, он ведет расследование трагедии, случившейся с его коллегами, тележурналистами Виктором Ногиным и Геннадием Куринным, которые пропали в тогдашней Югославии во время командировки.

Среди немалого числа телевизионных жанров существует один, так называемый – «телевизионное расследование». Его преподают студентам (В. Мукусев один из тех, кто уже немало лет делает это), но, к сожалению, ему, практически, не дают сегодня хода на телевизионных каналах. Впрочем, что говорить о телерасследованиях, если в Государственной Думе наши депутаты никак не решались на то, что есть во всех цивилизованных странах, – на введение в практику нашей жизни парламентского расследования. Понятно, что в таких условиях осторожные телевизионные руководители (а они ныне в этом мало чем отличаются от тех, какими были их предшественники лет тридцать-сорок назад) опасаются: как бы журналист с камерой, со всей скрупулезностью исследующий некоторые стороны жизни, не накопал чего-нибудь такого, что не укладывается в безмятежную модель «благополучизма», которая торжествует на большинстве крупнейших телевизионных каналов.

В «Черной папке» шаг за шагом прослеживается путь, который пришлось проделать автору, чтобы обнаружить если не самих журналистов – надежда увидеть их живыми умерла уже в первый же год, – то все обстоятельства их гибели, а также найти и привезти на родину останки коллег. Повествование получилось похожим на крутой детектив: поиски за границей в условиях, когда в странах бывшей Югославии не остыла еще война, когда не всегда и не во всем помогали те, кто мог бы и обязан был помочь – как там, так и в нашей стране, когда кто-то по неведению, а кто и сознательно уводил поиски на ложный путь, – все это в книге можно проследить шаг за шагом, в деталях и даже документах, которые автор бережно сохранил и воспроизвел на страницах своей рукописи…

Не стану больше говорить о сюжете, с ним, уверен, не отрываясь от книги, с увлечением, как это было со мной, познакомятся читатели. Скажу, в заключение, еще несколько слов об авторе. Мукусев на каждом этапе своего жизненного и творческого пути, будто специально, выбирал (и продолжает выбирать) самые сложные дороги. Каждая его победа, а их было немало, из-за этого обстоятельства превращается в чрезвычайное напряжение сил, в настоящую борьбу – с объективными трудностями, неожиданно возникающими обстоятельствами, препятствующими делу людьми. Любого другого подобное «сопротивление материала» могло бы сломить, заставить опустить руки, отчаяться. Но Владимир Мукусев, несмотря ни на что, продолжает борьбу. И, чаще всего, в итоге побеждает.

Сегодня, своей книгой, вернее, положенной в ее основу историей двадцатилетнего расследования он доказывает, что даже из тупиковых положений бывает выход. Упорство журналиста в достижении своей цели таково, что я верю – Мукусев непременно поставит точку в длящейся десятилетия истории.

Анри Вартанов, доктор филологических наук, профессор, заведующий отделом Государственного института искусствознания, телекритик

Мне неизвестно в точности, какой именно тогда стоял день. Может быть, светило солнце, и им радостно и несложно было готовиться к очередному журналистскому заданию: собирать аппаратуру, заправлять машину, обговаривать еще раз план съемок… А может, накрапывал дождь, и настроение было ему под стать, хмурое и нерадостное. А вдруг и погода не подвела, и широкое небо им улыбалось, и дорога шла ровно и приветливо, а вот поди ж ты – точил душу какой-то червяк, и не хотелось ехать. И если бы они сказали об этом тогда, обмолвились кому-то из тех, кто провожал их, теперь бы мы говорили: внутренний голос не обманул, предчувствия не подвели…

Не знаю и не хочу гадать, было ли оно у них на самом деле, это предчувствие. Я журналист, мое дело – факты. А факт заключается в том, что двадцать лет назад, утром 1 сентября 1991 года, два собственных корреспондента Гостелерадио СССР Виктор Ногин и Геннадий Куринной выехали на съемку из Белграда в сторону Загреба. Они не первый месяц работали в зоне военного конфликта – в раздираемой жестокой войной Югославии, – и не первый раз подвергали свою жизнь опасности, потому что эта «горячая точка» тоже не была для них первой. Только вот в этот раз они домой не вернулись…

Когда меня спрашивают, почему столько лет эта история не дает мне покоя, почему мешает жить и даже разводит «по разные стороны баррикад» с иными коллегами и друзьями, я всякий раз теряюсь с ответом. Что тут сказать? Что один из пропавших журналистов, Виктор Ногин, был моим близким другом и что долгое время я бился над «югославским делом», надеясь найти ребят пусть в плену, концлагере, искалеченными, в больнице, но живыми?.. Конечно, это было главной причиной. Или что спустя уже несколько лет, проводя свое журналистское расследование, я мало-помалу терял эту надежду, но почитал своим профессиональным и человеческим долгом добиться истины, раскрыть загадку их исчезновения и рассказать, как все было на самом деле? Да, и это тоже. Но отчего теперь, спустя целую жизнь, я упорно, вопреки всем и всему продолжаю поиски? Да, двадцать лет прошло, все быльем поросло. Да, они оказались первыми, но отнюдь не последними в том скорбном списке советских (а потом и российских) журналистов, которые пропали без вести, были взяты в плен или убиты неизвестными… И давно уже закончилась та, не наша, Балканская война. И нет уже Гостелерадио СССР, которое отправило Виктора Ногина и Геннадия Куринного в последнюю в их жизни командировку. Да что там – и страны тоже нет, той самой страны, которую они представляли на Балканах, именуясь «русскими корреспондентами».

Но для меня все эти доводы – вот беда – каждый раз звучат «за», а не «против». За то, чтобы довести расследование до конца и добиться – насколько это возможно через столько лет – окончательной ясности. За то, чтобы все-таки попытаться поставить в той старой, полузабытой, трагической истории последнюю точку. И как раз потому, что они были первыми. Потому, что, сколько бы народу мы ни потеряли с тех пор, как Советский Союз исчез со всех карт мира, хочу верить, что журналистская солидарность еще существует, восстановление справедливости все еще возможно. А самое главное – потому, что я убежден: у человеческой дружбы и человеческой памяти нет срока давности.

В Союзе журналистов в Москве есть стена с портретами погибших журналистов – но фотографий этих двух ребят там почему-то нет. Я хочу, чтобы эта очевидная несправедливость была исправлена. И еще я хочу, чтобы однажды Витя Ногин и Гена Куринной все же вернулись домой, в русскую землю. Вернулись посмертно – самым печальным, но единственно возможным теперь достойным образом.

Я пишу эту книгу в 2011-м, чтобы еще раз, мысленно, пройти тот путь, который прошел однажды в своем расследовании. Чтобы отыскать концы оборванных нитей и попытаться связать их вместе – в одну-единую. Чтобы отметить очередной печальный юбилей их исчезновения – как я это делал пять, десять, пятнадцать лет назад, – и, может быть, добиться того, чтобы ребята были, наконец, оценены по заслугам и чтобы все необходимые государственные решения о признании их погибшими при исполнении служебного долга оказались все-таки приняты.

В самом начале я сказал, что мое журналистское дело – это факты. Однако все, что будет рассказано дальше о событиях 1 сентября 1991 года, – все-таки версия. Моя версия, основанная, тем не менее, исключительно на добытых за двадцать лет работы фактах: интервью, фотографиях, встречах, результатах поисковых работ. Давным-давно появилась в моей жизни обыкновенная черная папка для документов, в которую я складывал год за годом свидетельства моих поисков. Теперь вы держите эту папку в руках – конечно, не в прямом смысле слова. Отныне, перелистав эти страницы, и вы будете знать все то, что постепенно, по крупицам узнавал об этой истории я.

Добавлю к сказанному, что в мае 2011 года, когда уже полным ходом шла работа над книгой, я получил официальное приглашение из Хорватии принять участие в открытии памятного знака на месте гибели российских журналистов. Большой камень с надписью на двух языках теперь поставлен на той самой дороге возле городка Костайница, где когда-то были расстреляны наши коллеги. Расследование все-таки дало реальные результаты – сотни моих обращений (и, в частности, с идеей установки такого памятного знака) не остались бесплодными. И это означает, что версия, о которой я хочу рассказать, как минимум имеет право на существование. А как максимум – обязывает к тому, чтобы завершить, наконец, давно начатое дело, довести поиски до конца и вернуть Виктора Ногина и Геннадия Куринного домой с Балканской войны.

Владимир Мукусев

Глава 1.
СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ

Афганистан, 1986 год

Иногда я вижу все это снова во сне. Яркая такая, вполне себе телевизионная картинка – то ли кинолента разматывается с нужной скоростью, то ли лента памяти аккуратно движется в обратную сторону. Белое, душное, пыльное солнце, зависшее в небе Афганистана. Мокрое русло узкой и мелкой реки. Колонна боевой техники, БТРы, ползущие машины, и наша команда, вместе с бойцами, на броне четвертой из них. Желтые камни, желтый песок и – время от времени попадающиеся на пути такие же желтые, плоские, ребристые итальянские мины, похожие на камни и почти неразличимые на их фоне…

Первый звук в этом сне, на фоне картинки – звук взрыва впереди. И наперерез взрыву Витькин голос: «Камеру, быстро!». Он прыгает вниз, с брони машины, и я знаю, что должен прыгнуть следом, а за мной оператор – Алексей Леонов. Потому что мы все работаем вместе, мы снимаем фильм об Афгане. И я все-таки прыгаю за Ногиным, хотя точно знаю: под ногами мины, будь они неладны, и не факт, что мы добежим, и тем более не факт, что что-то отснимем…

Сон, иллюзия, химера. Но в жизни, в той прошлой афганской истории, все так и было. Только с поправками на реальность. В реальности был громкий, с отборнейшим матом, крик сопровождавшего нас человека: «Какая, … камера? Назад… подорветесь, идиоты… весь берег в минах!». Еще сон не показывает мне секундную заминку, с которой я последовал-таки за Ногиным. Во сне не ощущается той боли от прыжка, которая пронзила раскаленной иглой нагруженный позвоночник (через несколько лет операция и инвалидность), и дикой тяжести, с какой давили на меня во время бега профессиональный магнитофон «Награ» и яуф с кинопленкой. А самое главное, во сне мне все-таки не так страшно, как было страшно тогда, в реальности, бежать по чужой земле, нашпигованной смертью. И еще одно: во сне не ощущается того чувства стыда, которое вдруг «дергает» меня, как внезапно заболевший зуб, до сих пор иногда в реальности. Это стыд не за испытанный в те минуты страх (естественный все-таки и вполне объяснимый), а за то, что, прыгая за Виктором Ногиным в направлении берега, я неосознанно старался ступать в те места, где ступала его нога, на мокрые следы, обозначившиеся на песке. На его следы, доказывавшие: здесь мин нет, здесь можно наступить, здесь безопасно…

Может быть, еще и поэтому я так отчаянно столько лет подряд искал его потерянные следы на дорогах бывшей Югославии, что никогда не мог забыть тот давний, спасительный для меня, след его ноги на песке Афганистана. Он был ведущим, я – ведомым, и это почему-то складывалось так в разных сюжетах жизни, а не только в отдельно взятой командировке. Мы добежали тогда до места трагедии и успели многое отснять. Правда, офицер контрразведки, сопровождавший и охранявший нас в поездке, коротко бросил нам тогда: «Напрасно стараетесь, это двухсотый. Вам все равно никогда не дадут показать это на экране». И он был прав – съемки «груза 200», нашего погибшего солдата, никогда бы не смогли прорваться сквозь заслоны цензуры, и не только потому, что в ту пору на советском телевидении существовал строжайший запрет на показ убитых в Афганистане военнослужащих. Дело было еще и в общей установке, касающейся разных, не только военных сюжетов: смерть (или любая другая тяжелая, негативная информация) на телеэкране в принципе появляться не должна. Трагизм жизни, тем более армейской, афганской, был, собственно, для советских зрителей таким же «секретом Полишинеля», как и стыдливое наименование «груз 200» для гроба убитого на той войне. Все прекрасно понимали условия этой игры, осознавали, что кроется за привычными метафорами и военным, узаконенным уставом сленгом, но отчего-то считалось, что такая условность способна «прикрыть» дикость происходящего…

В тот день, который до сих пор снится мне в кошмарных снах, мы впервые увидели смерть на афганской земле. И много позже, в нашем фильме «Самолет из Кабула», мы пытались приоткрыть хотя бы краешек правды об «интернациональном долге» советских солдат. Я никогда потом не спрашивал Виктора, было ли ему страшно бежать по берегу обмелевшей реки, и думал ли он в тот момент об опасности, прыгая по камням и песку, а по сути – по минному полю воюющей страны. Наверное, как любой живой человек, он не мог не испытывать страха перед смертью, притаившейся среди желтых камней. Просто он умел гасить эти эмоции, потому что был обязан четко делать свою работу. И не раз еще потом во многих «горячих точках», на разных моих войнах, мне приходилось убеждаться: храбрый человек – не тот, кто не боится, а тот, кто умеет преодолевать свой страх…

Мы познакомились с Ногиным задолго до командировки в Афганистан, еще тогда, когда я только появился в Москве, придя работать на Центральное телевидение. Незадолго до этого я попал в поле зрения тогдашнего руководства Молодежной редакции ЦТ (став участником, а потом и лауреатом всесоюзного телевизионного конкурса «Салют, фестиваль!», посвященного Всемирному фестивалю молодежи и студентов на Кубе), и неожиданно для себя самого получил приглашение переехать из родного Ленинграда в столицу. Для инженера, выпускника Ленинградского электротехнического института связи имени Бонч-Бруевича (который мы все до сих пор любовно называем Бончем), чьим любимым хобби было придумывать и вести программы на Ленинградском ТВ, возможность по-настоящему связать свою жизнь с профессиональной телевизионной журналистикой, конечно, выглядела мечтой, которую упускать нельзя. И вот тогда-то, в 1978 году, я впервые оказался в кабинете Виктора Ногина, бывшего в ту пору секретарем комитета комсомола Гостелерадио.

Я приехал из Останкино на Пятницкую, 25, где размещалось все руководство Гостелерадио СССР, ради «важного» дела – встать на комсомольский учет. И, конечно, не мог не познакомиться с Виктором. Проговорили мы довольно долго, а когда прощались, Ногин заметил с улыбкой: «Ну, до встречи, будущий зам!..» Это была, конечно, шутка: мы виделись с ним первый раз в жизни. Но шутка эта как-то сразу определила порядок вещей: он старший товарищ, я – младший, я готов у него учиться, а он готов помогать мне. Так оно и случится в действительности: он и правда поможет не раз… Много позже я узнал, что Ногин – первоклассный журналист, закончивший Загребский университет и в совершенстве владевший несколькими языками, в том числе сербским и хорватским, – в ту пору очень переживал, что занимается «не своим делом», не корреспондентским ремеслом, а всей этой, как он говорил, «комсомольской галиматьей». Он переломит ситуацию и вернется еще в журналистику. Но кто бы знал тогда, что такое возвращение, в конечном счете, окажется для него роковым…

Кстати, в том, что я сумел-таки попасть на съемки в Афганистан, Витя Ногин тоже сыграл свою – и, возможно, главную – роль. Хотя до конца хитросплетения той истории мне так и неизвестны, я хорошо помню, как начиналась она лично для меня, внутри меня. Это было в Кремле, в фойе Дворца съездов – шел очередной Съезд комсомола, и мы, журналисты молодежной редакции ЦТ, работали на его освещении. К нам подводили для интервью молодых ребят со «знаковыми» для молодежной программы тех лет профессиями: вот доярка, вот космонавт, вот совсем юный учитель, а вот секретарь комитета комсомола из сельской глубинки… Но однажды передо мной появился молодой человек, который шел навстречу неуверенной, трудной походкой. Чуть настороженное лицо и орден Ленина на груди. Почему, за что? Если б Красной Звезды или Звезда Героя, еще можно бы было примерно прикинуть, а вот Ленина… Но тут мне шепнули: «Он недавно из Афганистана. Вы знаете, конечно, о чем с ним говорить», – и мне расхотелось гадать о том, как получил этот парень свой орден. Конечно, я знал, как вести такие беседы – был научен и проинструктирован. Но все правильные и нужные (а главное, разрешенные) вопросы невольно застряли у меня в горле.

Я, наверное, выглядел растерянным, потому что ни открыто сказать в репортаже о его подвиге – в чем бы он ни заключался, – ни задавать ему прямые вопросы о «выполнении интернационального долга» было совершенно немыслимо. Приходилось изобретать экивоки и реверансы, чтобы хотя бы иносказательно назвать героя героем, а войну – войной. Не первый раз я попадал в ситуацию, когда слова точно замерзали на языке. И, наверное, парень с высшей государственной наградой на груди точно уловил мое состояние, потому что пришел мне на помощь так же просто, как просто, по-видимому, делал на войне свою солдатскую работу. Худенький, небольшого росточка, совсем юный – с едва пробивающимися усами, – он застенчиво улыбнулся мне и сказал: «Вы не бойтесь, спрашивайте. Я знаю, что надо говорить. Я буду рассказывать про ограниченный контингент наших войск в Афганистане и про братскую помощь афганскому народу…».

Ему не хотелось, чтоб мне было стыдно. Но, Господи помилуй, разве ж можно было избежать этого оглушающего, отупляющего чувства стыда, глядя потом ему в удаляющуюся спину глазами благополучного и не нюхавшего пороху столичного телевизионного мальчика! «Почему у него такая походка?» – «А ты не понял? У него же обеих ног нет. Протезы. Не привык еще…».

Вот в этот момент и пришло четкое осознание: больше так продолжаться не может. Вернувшись в родное Останкино, я пришел с этим к Эдуарду Сагалаеву, который руководил тогда Главной редакцией программ для молодежи нашего телевидения и был моим непосредственным начальником. Сказал ему, что не могу больше разговаривать с людьми, не зная, как они там воюют и за что получают свои ордена. Мне надо самому – узнать, почувствовать, увидеть… Пройти по тем же самым дорогам, вдохнуть того самого воздуха. Воздуха войны, опасности. В ответ я получил малообнадеживающее, но вполне честное: «Тут я тебе не помощник. Это сложно, даже очень. Если хочешь – иди к Лапину. Поговори с ним».

А надо заметить, что в ту пору услышать слова «иди к Лапину», всесильному Председателю Госкомитета по телевидению и радиовещанию, означало примерно то же, что сегодня получить совет: «Зайди с этим к Путину, посоветуйся…». Звучит так же нереально и даже абсурдно. Вдобавок в то время по Останкину ходили легенды (а может, это была и правда), что к Лапину не то, что простому журналисту, но высокому теленачальнику можно войти с полной уверенностью в себе, а выйти без служебного удостоверения… Случалось это с теми, кто осмеливался «говорить ему глупости»; легко могло произойти и со мной. И все-таки решение мое было твердым – пойду. А там уж будь что будет.

Впервые появившись в высокой приемной, я задал, как выяснилось в тот же миг, совершенно идиотский вопрос:

– А можно к Сергею Георгиевичу?

Его секретарша только коротко улыбнулась в ответ:

– Вы, простите, кто?

Я объяснил. И добавил:

– Я бы хотел в Афганистан. В командировку.

– Я запишу Вас на личный прием. А уж что Вы там хотите – этого я, будем считать, не слышала.

Достойная оказалась дама. Вздумай она меня послушаться и обозначить Афганистан преимущественной темой встречи – не видать бы мне приема, как своих ушей.

Однако получить аудиенцию оказалось проще, чем я думал. В назначенный день я вошел в кабинет к Лапину и увидел человека, спокойного, сдержанного и хмурого, который, не подав руки, предложил мне сесть и неторопливо придвинул к себе лист бумаги. Неужели будет все записывать?.. А он принялся рисовать какие-то палочки, соединяя их в треугольники и квадраты, не поднимая на меня глаз, и, видимо, молча ожидая, что я скажу. Игра в молчанку затягивалась, вот уж и отведенное мне время вот-вот истечет, а хозяин кабинета все погружен в свое рисовальное занятие. И тогда я, больше не дожидаясь от него вопросов, принялся сам рассказывать о том, что со мной было: про Кремль, про съезд комсомола, про парня без ног и орден на его груди. Вот уж все и сказано, даже дважды, а Лапин все молчит. Наконец, он поднял на меня глаза и спросил:

– И что вы хотите?

– Я считаю необходимой мою командировку в Афганистан. Я должен туда ехать, чтобы я мог…

– А Вы член нашей партии?

– Нет.

– Так что же Вы ко мне пришли?

Резким движением порвал разрисованную палочками и черточками на клочки бумагу и недоуменно взглянул на меня, будто только что увидел. Мне оставалось одно: попрощаться и выйти из кабинета.

Сагалаев, которому я рассказал о результатах встречи, только пожал плечами: «Ну, значит, надо вступать». Для того, чтобы добиться моей цели, следовало стать хотя бы кандидатом в члены КПСС; не без проблем (на Гостелерадио, как и везде, тогда на вступление в партию существовала очередь), но уже через год я им все-таки стал. Не знаю, для всех ли это было так, но для меня в ту пору вступление в партию казалось вопросом не карьеристских, а карьерных соображений. Партийный билет воспринимался мной – и не мной одним, конечно, – как пропуск в иные профессиональные дали, на новые рубежи; это была своего рода волшебная палочка, раздвигающая горизонты. И если для того, чтобы стать полноценным журналистом, имеющим доступ в разные сферы жизни, получающим возможность работать там, где другим «не положено», то есть за границей, нужно было получить партбилет, – для меня вопросов не стояло: его получать надо.

Так через год с небольшим я получил формальный повод снова записаться на прием к Лапину. Та же приемная, знакомая женщина-секретарь и вот он, наконец, – заветный кабинет. Его хозяин смотрел на меня так, будто видел впервые.

– Я по поводу командировки в Афганистан.

Снова черточки на бумаге и разговор, не поднимая глаз.

– Да, я помню. Что вы хотите?

– Я теперь член КПСС.

– И что?

– Но год назад вы сказали…

– У нас там прекрасно работает корреспондент Михаил Лещинский. Закажите ему материал, который Вам необходим. Он все сделает.

Последняя фраза прозвучала с сожалением, словно бы ему было неловко объяснять мне такие очевидные вещи. Мы расстались, и – как показало время – уже навсегда; через несколько месяцев Горбачев отправил Лапина на пенсию.

Сагалаев, которому я пересказал разговор, снова пожал плечами: «Значит, так тому и быть. Заказывайте материалы Лещинскому». И все бы так и закончилось не начавшись, если бы в тот день, выходя от Лапина, я не столкнулся случайно в коридорах здания на Пятницкой с Виктором Ногиным. Мы еще не были с ним близкими друзьями – ими нас сделал Афганистан, – но знали друг друга восемь лет, иногда пересекались по работе, и вполне естественно было с его стороны спросить: «Так ты зачем здесь?», а мне в ответ рассказать (по которому разу!) свою историю. Выслушав, Виктор задумался: «Да, это, конечно, непросто. Я подумаю. Может, получится тебе помочь…».

Шел 1985 год. Странные слова начали доноситься из Кремля – перестройка, ускорение, гласность… От них веяло чем-то свежим, новыми возможностями и новыми надеждами. Страна менялась, и с нею вместе – очень медленно – менялись понятия о том, что «можно» и что «нельзя» в журналистике. И все-таки, честно говоря, тогда я не принял обещание Виктора всерьез. Слишком недавним, саднящим было разочарование от отказа, слишком однозначным казалось решение Лапина. Но уже через месяц меня вызвали в партком Гостелерадио. Секретарь был краток и сух: «Мы решили поручить Вам серьезное дело. Вы поедете в Афганистан в составе специальной группы, возглавлять которую будет Виктор Ногин. Ваше дело – снимать материалы о дружбе двух стран, о том, как мы помогаем братскому афганскому народу, о дружбе советского комсомола и ДОМА – Демократической организации молодежи Афганистана…». И в начале февраля 1986 года мы начали готовиться к поездке.

Я вспомнил сейчас эту историю не для того, чтобы, по примеру многих, в очередной раз пнуть давно усопшего льва – Коммунистическую партию Советского Союза, которая своей руководящей и направляющей ролью душила свободную мысль, чинила препятствия журналистам, желавшим всего лишь честно выполнять свою работу. Моя цель иная: напомнить тем, кто знает, и попытаться рассказать молодым, плохо представляющим себе обстановку тех лет, о жесткой схеме, которая четко работала на нашем телевидении в восьмидесятые годы и – по большому счету – продолжает, изменив свой вид, действовать и теперь. Только «руководящую и направляющую роль» сегодня осуществляют иные силы. Впрочем, и тогда, и сейчас в этой схеме возможно было найти слабые звенья; всегда есть формальные запреты, которые можно обойти и осуществить прорыв. Такие люди в системе СМИ, как Виктор Ногин, это умели. К сожалению, их было мало, но они все-таки были. Сегодня их практически нет…

1 мая 1986 года наша группа вылетела в Кабул. Я тогда и представить себе не мог, что этот день – вроде бы, праздничный и нерабочий у нас – был выбран отнюдь не случайно. Много позже я узнал, что накануне в Москве было принято окончательное решение о смещении переставшего удовлетворять Кремль и почти спившегося Бабрака Кармаля (на партийном сленге – Коли Боброва) с поста Генерального секретаря ЦК НДПА; разумеется, с принятой в ту пору формулировкой «по состоянию здоровья». Он возвращался из Москвы на родину в тот же день, что и наша группа, – его борт поднялся в воздух всего двумя часами раньше нашего. И первое, что Кармаль должен был сделать в Кабуле, – это объявить о своей отставке.

Заинтересованным лицам уже было известно имя того, кто придет ему на смену, и именно на этого человека, Наджибуллу, делал ставку Кремль. Он возглавлял тогда Службу государственной информации (ХАД), по сути, тайную полицию Афганистана. Врач по образованию, пуштун по происхождению, он до ввода наших войск в Афганистан скрывался в Москве и, войдя в афганскую политику «на наших штыках», очень быстро сделал политическую карьеру.

Однако никто не мог в точности сказать, как поведет себя Кармаль, очутившись на родине: выполнит ли он принятые договоренности, уйдет ли миром… Было ясно, что он вполне может отказаться от намеченного плана и организовать серьезное сопротивление. Человек, которого СССР хотел видеть на посту будущего главы страны, «сменщиком» Кармаля, нуждался в медийной «подпитке». Ему нужна была не только дипломатическая и силовая, но и информационная поддержка, и наша съемочная группа оказалась частью этой сложной, многоходовой, заранее намеченной иделогической кампании.

Обо всем этом Витя Ногин рассказал мне, когда наш самолет вылетел из Шереметьева по маршруту Москва-Ташкент-Кабул. Мы ушли с ним в самую дальнюю, хвостовую часть салона, где звук турбин был особенно сильным, и долго говорили о нашей поездке, о будущих съемках и еще о том, почему никто и никогда, за века и тысячелетия, не смог победить страну, теперь называемую Афганистаном… Этот разговор открыл для меня Виктора совершенно с другой стороны: со мной разговаривал не просто друг, журналист, комсомольский вожак, которого я знал уже несколько лет, – это был человек, владевший абсолютно эксклюзивной, очень серьезной и даже секретной информацией. Именно тогда я понял, что далеко не все знаю о Вите. Как, впрочем, не все до конца я знаю о нем и сегодня…

По сути говоря, наша группа – в которую входили, например, блестящий переводчик с дари и пушту Александр Шкирандо, диктор ЦТ Марина Бурцева, сотрудник детской редакции радиовещания Александр Бархатов, оператор Алексей Леонов и некоторые другие лица (в том числе странный и молчаливый, никому не знакомый человек с магнитофоном «Репортер» в руках) – должна была снимать все, что может случиться со дня на день в государстве, приближающемся к военному перевороту. Собственно съемками в группе занимались только мы с Виктором Ногиным и Алексеем Леоновым; у других ее членов (а мы мало с кем были знакомы до вылета в Кабул), очевидно, были несколько иные функции. К слову сказать, получилось-то все именно так, как предполагали в Москве, – Бабрак Кармаль, вернувшись на родину, начал тянуть с передачей власти, и каша, которая заварилась там, обещала стать кровавой.