Текст книги "Московские слова, словечки и крылатые выражения"

Рынок многолик, так же многолика и торговля «на крик». Вот еще несколько из ее ликов.

Продавцы промышленных, так сказать, товаров – мышеловок и «средства от паразитов». Первый напирает на техническое совершенство своего товара и на признание человечеством заслуг изобретателя установкой ему памятника. (Кстати сказать, этот «крик» записан в 1909 году, как раз когда был открыт памятник Н.В. Гоголю на Арбатской площади, и это безусловно отозвалось в творчестве торговца «на крик».)

– Не надо ни дров, ни печки, можно обойтись огарком обыкновенной свечки, – проникновенно уговаривал торговец. – Универсальная мышеловка и крысоловка! Правым пальцем правой руки заводится пружина, задевается за крючок – и готова убийственная машина. На крючок надевается корочка хлеба и поджаривается на пламени обыкновенной свечки, получается приятная, аппетитная приманка для животного, которое не может более кусаться, а должно попадаться. Универсальное изобретение одного заграничного профессора, подарившего его на пользу человечеству! Изобретателю ставится памятник в Москве, на песчаной косе, возле Устьинского моста, где разводят утят, и где бабы топят котят, да где зять тещу хотел на дно с камнем на шее спустить, а она выплыла, поднырнула, его за бороду рванула! Всего десять копеек – время не теряйте, скорей покупайте, допродаю остаток из Кокоревского склада!

Юмористический намек содержит и упоминание Кокоревского склада – подворья-гостиницы на Софийской набережной, при котором, как объявлялось в справочнике «Вся Москва», «имеются каменные и железные кладовые для склада товаров и разного имущества, вполне безопасные и охраняемые». К тому времени богатейший купец Кокорев разорился, и подворье принадлежало другому владельцу и официально называлось уже не Кокоревским, а Софийским.

Продавец «средства от паразитов» обещает покой в доме:

– Клопы подыхают, блохи умирают, моль улетает, тараканы опасаются, мухи промеж себя кусаются. Теща спит спокойно, и вы с супругой живете вольно… Единственная натуральная жидкость, верное средство, купите больше и семейству еще откажите в наследство!

Обязательная фигура на рынке – «карточный метальщик», шулер, предлагающий сыграть: «Прошу испытать – меня начисто обыграть». Тасуя, раскладывая карты, он приговаривает:

– Жил король с дамой во дворце на самом конце, состоял при даме валет – лефортовский кадет. Восьмерка с десяткой на них насплетничали, а семерка с шестеркой королю донесли. Пошла канитель – любовная постель, валета за волосы, даму за косы. Случился конфуз, и все дело прикрыл козырный туз. Карты в колоду тасоваться, а банку по рукам рассоваться. Заметываю! Кто ставит? Перстенек ваш вместо денег – в трех рублях… Дама треф – прелестница Матильда Ивановна, дама червей – Анна Поликарповна, дама пик – брюнетка Авдотья Марковна, а дама бубен – всем другим дала звон. Идут короли, каждый себе супругу выбирает и козырным манером кроет. А валеты, на пики надеты, глядят из угла, куда чья карта полегла. Открываю и мечу банк всем желающим с пятиалтынного!

Известная игрушка «морской житель», также называвшаяся «морской чертик», «чертик-водолаз», кажется, только в Москве использовалась для предсказания будущего. Устроена она так: в стеклянной трубке, запаянной с одной стороны и наполненной водой, плавает стеклянная фигурка; верхняя, открытая часть трубки затянута резиной: надавишь на резину – чертик опускается на дно, отпустишь – всплывает.

У гадателя «морской чертик» стоял на ящике, а в ящике лежали записочки с различными ответами и предсказаниями. Гаданье стоило десять копеек и происходило таким образом: гадатель нажимал на натянутую резину, чертик опускался. «Пошел за ответом», – пояснял его хозяин и приговаривал:

 
Крутись, вертись,
На дно морское опустись!
Изведай дно морское,
Узнай счастье людское!
Небольшой расход,
Подходи, честной народ!
Пишет дедушка Данило
Без пера и без чернила,
Не чернилом, не пером,
Своим собственным перстом
О краже, о пропаже,
О вашей немощи и боли
И о несчастной любови!
На задуманный предмет
Дает точный ответ!
Десять копеек – небольшой расход!
 

Существовал также краткий вариант:

 
Черт Данило!
Пишет без пера и без чернила,
Сходит в черный кабинет —
И дает точный ответ.
У чертика Данилы
Всегда ответы милы!
 

Затем гадатель вынимал из ящика записочку и вручал гадающему.

В.И. Симаков встретил на Сухаревке «морского чертика», которого владелец именовал так – «Мартын Задека – угадчик судьбы каждого человека». О Мартыне Задеке мы сейчас знаем из «Евгения Онегина», что он был «любимец Тани» и что

 
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин;
Но ни Вергилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека,
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.
 

Именно у Мартына Задеки, то есть в книге «Гадательный, древний и новый всегдашний оракул, найденный по смерти стошестилетнего старика Мартына Задеки», изданной в Москве в 1800 году, Татьяна ищет объяснения своему сну. Еще во времена Пушкина было опубликовано разъяснение, что Задека, швейцарский гражданин, действительно умер в возрасте 106 лет, издал политическое сочинение, но никогда не сочинял сонников. При переиздании «Евгения Онегина» Пушкин дал это разъяснение в примечании, но публика пропустила уточнение мимо ушей, и Мартын Задека остался для России главой халдейских мудрецов, гадателем и толкователем снов.

Гаданье с Мартыном Задекой происходило точно так же, как с «морским чертиком» Данилой, но присловье было другое:

 
Небольшой расход —
Подходи, рабочий народ!
Мой Мартын Задека
Узнает судьбу каждого человека:
Что с кем случится,
Что с кем приключится!
Не обманывает, не врет,
Одной правдой живет
И всего 10 копеек берет!
Мой Мартын Задека
Узнает судьбу каждого человека
Пишет дедушка Мартын
Без пера и без чернил.
Все расскажет, разгадает,
Любовь сердечную узнает!
 

Так что Татьяна не напрасно обратилась к Мартыну Задеке.

Рыночный торговец-разносчик брался продавать все, что попадало ему в руки, и при сочинении «крика» обнаруживал большую находчивость и изобретательность. Уж кажется, что можно выдумать, торгуя таким ненужным для рыночной публики товаром, как планы Москвы, ибо когда человеку с Сухаревки надо было куда-то пройти по городу, он предпочитал пользоваться не планами, а таким верным способом, как поспрошать у добрых людей. Но сухаревский краснобай этими планами торговал «на крик» и надеялся найти на них покупателя:

– Новый план Москвы! Все улицы, все переулки, все закоулки, все повороты, все завороты, все ходы, все тропы, все блохи, тараканы и клопы! Только двадцать копеек, необходимо иметь на стене, чтобы мухам не заблудиться!

Как всякое произведение фольклора, «крик», будучи обнародован, становится общим достоянием и безвозбранно эксплуатируется всеми, кому есть в нем нужда. Некоторые выражения переходят в поговорки, так, например, редкая хозяйка, подавая на стол свежеиспеченные пирожки, не скажет: «С пылу, с жару, пятачок за пару!» В самих же «криках», особенно длинных, краснобайских, то и дело встречаются традиционные строчки, образы, имена: Бабушка Ненила, Роман, который «принес денег карман», Демьян, который всегда «весел и пьян», и так далее. Такие традиционные вставки живут достаточно долго, в одном и том же «крике» сходятся Мострикотаж и трест с бабушкой Ненилой и Романом с его карманом денег, так что если приложить это явление к литературе, то, выходит, соавторами одного произведения вполне могли бы быть Некрасов и Маяковский.

Условием долгой жизни того или иного произведения фольклора (а его жизнь – это бытование среди людей) является, в первую очередь, не художественное совершенство, не стилистика, а его соответствие и нужность современной жизни, возможность увидеть в современности такую же точно Ненилу. Отбор идет строгий и беспощадный, и если уж что остается в живой речи, то это вернейший признак того, что – жив курилка!

Е.П. Иванов записал предреволюционную рекламу торговца газетами:

– Последние новости дня, «Вечернее время»… Хроника: Негус абиссинский купил апельсин мессинский, зонтик от дождика, два перочинных ножика! Португалия готовится к войне, Япония в дыме и огне! Как в Африке пушками сражаются с лягушками, как земля кружится, как кто с кем дружится, как шах персидский шел по улице Мясницкой. Как и почему у Фердинанда нос длинный прирос!

Прочитаешь такое и спервоначалу подумаешь: «Боже, чушь какая! И это в то время, когда в Москве издавалось более ста газет, среди которых были первоклассные европейские издания! А тут информация прямо как у странницы Феклуши из «Грозы» А.Н. Островского: «В одной земле сидит на троне салтан Махнут турецкий, а в другой – салтан Махнут персидский!» А вглядишься попристальнее, и станет ясно: никакой это не Махнут турецкий, а точное и проницательное, правда, пародийное, и притом достаточно издевательское, изображение структуры газеты и характера газетной информации: представлены все газетные отделы, сохранившиеся до сих пор, да и содержание не очень изменилось, ведь и сейчас в последних новостях дня то и дело читаем: «Шах персидский шел по улице Мясницкой»…

Из известных русских поэтов никто, кроме В.В. Маяковского, не работал так много и профессионально в жанре стихотворной рекламы. Он был современником, свидетелем, внимательным слушателем мастеров торговать «на крик» в оба последних периода их расцвета: и перед революцией, и в годы нэпа, и еще к тому же сам пробовал продавать свою продукцию «на крик». Вот, например, как он рекомендовал публике собственную комедию «Клоп»:

 
Гражданин,
Спеши
На демонстрацию «Клопа»!
У кассы хвост,
В театре толпа.
Но только не злись
На шутки насекомого:
Это не про тебя,
А про твоего знакомого.
 

Об интересе Маяковского к «крикам» разносчиков самое убедительное свидетельство – первое явление комедии «Клоп» с великолепным парадом «частников-лотошников»: тут и пуговичный разносчик, и продавец кукол, и продавцы яблок, воздушных шаров, точильных камней, селедок, клея, книг, и каждый со своим «криком». Маяковский был близко знаком с Е.П. Ивановым и знал его записи. Но у Иванова нет нэпманских «криков», которые звучат в «Клопе», значит, Маяковский сам ходил на рынки, слушал и запоминал. Конечно, он подверг их в комедии правке, обработке, но в том, что один продавец говорит о кукле, что она «танцует по указанию самого наркома», а разносчик точильных камней, что его брусок точит «бритвы, ножи и языки для дискуссий» и так далее, очень хорошо видны их фольклорная традиция и основа с вкраплением почти прямых цитаций.

Собственно авторских рекламных «криков» Маяковский написал более трехсот. Из них широчайшую популярность и известность приобрело двустишие, став, в общем-то, пословицей:

 
Нигде кроме,
Как в Моссельпроме.
 

Остальные забыты. Трудная поэтическая работа – торговый «крик»:

 
В грамм добыча,
в год труды.
Изводишь, единого слова ради,
Тысячи тонн
словесной руды.
 

Зато уж слово это – золотое. Так что и в «словесной руде» на Сухаревке, или на Смоленском рынке, или на каком-нибудь углу на коротком – пока не разгонит милиция – толчке, бывало, блеснет звездным проблеском золотинка – вечное наше, не тускнеющее и нержавеющее богатство.

Поэты с Никольского рынка

Любовь московского люда к чтению засвидетельствована многочисленными историческими документами. Издавна центром торговли литературой для народа, так называемыми лубочными изданиями, был Спасский мост у Кремля.

Первый автор новой русской письменной литературы Антиох Кантемир в стихотворном обращении «К стихам своим», сетуя на то, что они, весьма возможно, будут не поняты и отвергнуты современниками (вечная тема поэтов!), так рисует их судьбу:

 
Когда, уж иссаленным, время ваше пройдет,
Под пылью, мольям на корм кинуты, забыты,
Гнусно лежать станете, в один сверток свиты
Иль с Бовою, иль с Ершом…
 

И при стихах дает примечание-справку: «Две весьма презрительные рукописные повести о Бове-королевиче и о Ерше-рыбе, которые на Спасском мосту с другими столь же плохими сочинениями обыкновенно продаются».

Торговля лубочными изданиями в Москве изображена на картине А.М. Васнецова «Книжные лавочки на Спасском мосту в XVIII веке».

Продукция Спасского моста была рассчитана на своего читателя – не имевшего образования, полуграмотного, а часто и вовсе неграмотного, вынужденного ограничиваться рассматриванием картинок, но в то же время любознательного. В лубочной книге ценились занимательность и назидательность.

Большая литература развивалась своим путем, одно направление сменялось другим: классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, символизм, натуральная школа, психологический роман и так далее, а принципы лубочной литературы оставались те же.

Знаменитый московский книгоиздатель конца XIX – начала XX века Иван Дмитриевич Сытин, начав свое большое дело издания книг для народа, прежде всего обратился к традициям лубочной литературы.

Ко времени Сытина торговля лубочными изданиями вот уже более полутораста лет как переместилась со Спасского моста, который, кстати сказать, и сам с засыпкой рва вокруг Кремля перестал существовать, на Никольскую улицу, неподалеку от прежнего места.

Множество тесных книжных лавчонок теснилось вдоль китайгородской стены, в полуподвалах старых домишек, в подворотнях. Сытин называет их точно и метко: «Никольский рынок».

Купцы, торговавшие лубочной литературой, сами выступали и ее издателями.

Никольский рынок издавал литературу на всякие вкусы и потребности: уголовные романы «Джек – таинственный убийца женщин», «Кровавые ночи Венеции», «Злодей Чуркин», «Убийство княгини Зарецкой»; исторические – «Рассказ о том, как солдат спас Петра Великого», «Битва русских с кабардинцами», «Атаман Иван Кольцо», «Ермак – покоритель Сибири»; продолжали выходить и старинные сказочные истории про Бову-королевича, Еруслана Лазаревича; издавались различные гадательные книги, сонники, письмовники – «Для влюбленных», «Для желающих добиться успеха в торговле», самоучители танцев, руководства – «Искусство спорить и острить», «Самоучитель всех ремесел», «Самоучитель для тех, кто хочет быть замечательным актером – артистом» и тому подобное.

Все эти сочинения издавались анонимно. Такова уж была традиция лубочной литературы.

Но, конечно, каждая книга имела автора. В лубочном жанре работала большая группа специальных лубочных писателей. Сюда, на Никольскую, они приносили свои сочинения.

Сытин, хорошо знавший всех постоянных авторов Никольского рынка, говорит, что они состояли из «неудачников всех видов»: недоучившихся семинаристов, гимназистов, изгнанных за какие-либо провинности из гимназий, пьяниц – чиновников и иереев. Иные из них обладали незаурядным литературным талантом. Как пример можно привести знаменитого фельетониста Власа Дорошевича, который начал свой литературный путь с романа «Страшная ночь, или Ужасный колдун», проданного Сытину за пятнадцать рублей.

Вот как Сытин описывает характер деловых взаимоотношений между автором и издателем на Никольской.

«Никольский рынок никогда не читал рукописей, а покупал, так сказать, на ощупь и на глаз.

Возьмет купец в руки роман или повесть, посмотрит заглавие и скажет:

– «Страшный колдун, или Ужасный чародей»… Что ж, заглавие для нас подходящее… Три рубля дать.

Заглавие определяло участь романа или повести. Хлесткое, сногсшибательное заглавие требовалось прежде всего. Что же касается содержания, то в моде были только три типа повестей: очень страшное, или очень жалостливое, или смешное. Эта привычка покупать «товар» не читая и не читая же сдавать его в печать, иногда оканчивалась неприятностями. С пьяных глаз или просто из озорства авторы всучивали покупателям такие непристойности, что издатель хватался потом за голову и приказывал уничтожить все напечатанное.

Случались, конечно, и плагиаты. Работая по три рубля за лист, Никольские авторы широко прибегали к «заимствованиям». Но плагиат, даже самый открытый, самый беззастенчивый, не считался грехом на Никольском рынке».

Отношение у Никольского писателя к чужому произведению было такое же, как у простого человека к народной песне: как хочу, так и спою; ты так поешь, а я по-другому, на это запрета нет. Поэтому и Никольский писатель, вовсе не скрываясь, заявлял: «Вот Гоголь повесть написал, но только у него нескладно вышло, надо перефасонить».

И потом выходила книжка с каким-нибудь фантастическим названием, таинственным началом и ужасным концом, в которой с трудом можно было угадать первоначальный образец.

Между прочим, «Князь Серебряный» после переработки и «улучшений» получил название «Князь Золотой».

Издатели богатели, сочинители влачили самое жалкое существование.

Никольские авторы получали по пять-десять рублей за роман в двух-трех частях.

Сытин даже удивлялся: «Ни один нищий не мог бы прожить на такой гонорар, но Никольские писатели как-то ухитрялись жить и даже заливали вином свои неудачи».

Никольских писателей ни в коем случае нельзя назвать халтурщиками. Скорее, это были энтузиасты, разрабатывавшие – и надо сказать, очень умело, с большим знанием дела и психологии читателя – особый жанр литературы – лубочный, который, на мой взгляд, стоит в том же ряду литературных жанров, ничуть не ниже, чем научно-фантастический, детективный или приключенческий. Перед ними вставали и свои творческие задачи, и была у них своя авторская гордость, которая – увы! – слишком часто и грубо попиралась невежественными издателями. Они знали и высшую радость писательского труда – удовлетворенность своим созданием.

Тот же Сытин описывает, как один из таких авторов, по прозвищу Коля Миленький, отличавшийся удивительной робостью, принеся очередное свое произведение купцу и отдавая его приказчику (по робости он предпочитал вести переговоры не с хозяином, а с приказчиком), говорил: «Вот что, Данилыч, голубчик… Принес тут я одну рукопись… Ужасно жалостливая штучка… Ты прочитай и пущай «сам» прочитает, а я после за ответом зайду… Очень жалостливо написано, плакать будешь…»

Но была у Никольских писателей еще одна, так сказать, сфера приложения литературных сил. Если лубочные романы и повести, все эти «Чародеи-разбойники», «Славные рыцари Родриги» и «Атаманы Кольцо», хотя бы оставались в виде книжек и до сих пор сохранились на полках крупнейших библиотек, причем берегутся они как редчайшие издания, то та область, к которой обращается теперь наш рассказ, такого следа не оставила, и подавляющее большинство произведений пропало навсегда.

Настоящий очерк посвящен поэтическому, стихотворному творчеству лубочных литераторов.

У мастеровых, ремесленников, мелких торговцев – основных потребителей лубочной литературы – было двойственное и странное отношение к литературе. Сами литературные произведения пользовались у них уважением, но к сочинителям они относились с пренебрежением и сочинительство как занятие почитали делом пустым, а иной раз даже вредным и позорным.

Когда в конце XIX века некоторые из молодых обитателей Зарядья, почувствовав тягу к литературным занятиям и ощутив в себе литературный талант, начали писать и печататься, то это им приходилось делать тайком от родителей.

Л.М. Леонов рассказывает, что его отец, известный в те времена поэт Максим Леонидович Леонов, работал в отцовской лавке «молодцом»: «резал хлеб, развешивал жареный рубец по цене двугривенный за фунт», а пиджак, в котором ходил к литературным знакомым, вынужден был прятать в дворницкой. «Собираясь в кружок, – пишет Л.М. Леонов, – молодой поэт тайком переодевался у дворника, а на рассвете, возвращаясь через окно, чтоб не будить родителя, в той же дворницкой облачался в косоворотку и поддевку для приобретения своего прежнего зарядьевского обличья».

И.А. Белоусов – сын портного – первые стихи печатал, чтобы не узнал отец, под псевдонимом.

Вообще в воспоминаниях писателей из народа много страниц посвящено рассказам о тех страданиях и преследованиях, которые они терпели за свое сочинительство от родных и близких, от среды, в которой родились и выросли.

И в то же время не было у этих неразумных гонителей лучшего развлечения, чем почитать или послушать книжку; с одобрением внимали они стихотворным монологам Петрушки, в которых тот издевался над всем проевшим плешь начальством: полицейским, мелким чиновником, участковым санитарным врачом, а порой и над самим зрителем.

Но в некоторых случаях жизни стихи ими же признавались прямо-таки необходимостью. Неосознанно, конечно, но с полной доверенностью они признавали, что поэтическое, стихотворное слово скорее доходит до сердца, чем проза.

Хорошо известна древняя пословица: «Книги имеют свою судьбу в зависимости от голов их читателей». Лубочная поэзия была рассчитана на образовательный уровень и вкусы совершенно определенного круга читателей, поэтому она придерживалась и определенного круга тем и понятий. Ее сила заключалась в том, что она была нужна людям. Но, потакая вкусу своего читателя (часто грубому и низкому), она в то же время выполняла те же задачи, что и большая литература: приобщала к чтению, возбуждала умственные и эстетические потребности.

Лубочная поэзия – очень обширная тема, здесь мы коснемся лишь некоторых ее сторон.

Никольские поэты были литераторы-профессионалы, поэтому и дело их было поставлено профессионально.

В одном из номеров «Брачной газеты», издававшейся в Москве в начале века, поэт, скрывший свое имя под звучным псевдонимом Мариор (но указавший свой точный адрес: Шереметьевский переулок, дом гр. Шереметьева, кв. 61), поместил объявление о приеме заказов «на составление стихотворных публикаций от женихов и невест»:

 
Невесты, вашего вниманья!
И вас прошу я, женихи,
Иметь немного хоть желанья —
Прочесть внимательно стихи.
Я, господа, рекомендуюсь:
Ваш стихотворный рекламер!
Могу воспеть, не обинуясь,
Богатства, связи, стан иль взор…
Наследство, ренту, иль брильянты,
Иль голос, слаще соловья,
Характер, милые таланты —
В стихах готов прославить я.
 

Тут же можно прочесть и образец «стихотворной публикации от жениха»:

 
Грущу, страдаю, одиночеством томлюсь
И святому провиденью я усиленно молюсь!
Дай же мне отраду в жизни, утешенье и покой,
Чтобы мог иметь я радость, распростившися с тоской.
Не поможет мне гитара, мандолина и кларнет,
Все противно мне на свете, коль подруги жизни нет.
Отзовись же, дорогая, дай свободно мне вздохнуть,
Чтоб могли рука с рукою мы пройти житейский путь!
Вот такой невесты милой А.М.К. давно уж ждет,
Он в Москве, на Красносельской, 38 лет живет.
 

Широко использовались услуги Никольских поэтов для рекламы. Вот, например, рекламное объявление «Санкт-Петербургской парикмахерской». Крупная гравированная картина. На ступенях широкого крыльца, ведущего в парикмахерскую, под большой вывеской стоят в белых рубахах усатые мастера-парикмахеры, впереди них, на первом плане, хозяин парикмахерской – молодец в белом кафтане, блестящих сапогах; усы, короткая бородка, волна кудрей откинута назад – настоящий гусляр Садко с оперной сцены. По сторонам крыльца большие фонари и тумбы с вязами, украшенные золочеными гирляндами цветов. Под этим изображением стихи:

 
На Страстном бульваре, ставят где пиявки,
Господа, вы брейтесь, там же и стригитесь,
Очереди ждите, но не бойтесь давки,
И оттуда каждый выйдет, словно витязь.
И бритье, и стрижка десять лишь копеек,
Вежеталь, конечно, и духи бесплатно.
Обстановка – роскошь; мастеров прекрасных
Человек я двадцать у себя поставил,
Посему я жду вас. Ваш Артемьев Павел.
 

Услуги поэтов требовались также для сочинения эпитафий, поскольку надпись на памятнике в стихах представлялась более трогательной, чем в прозе.

Гораздо менее известны стихи «на случай» другого рода – стихи поздравительные к общим праздникам – Пасхе, Рождеству, Новому году, к семейным датам и торжествам. А их требовалось и сочинялось немало, гораздо больше, чем эпитафий. Правда, эпитафии высекались на камне, гравировались на стали, лились из чугуна, что обеспечивало им долгое существование.

Материалом для этого небольшого этюда о поздравительных стихах конца XIX – начала XX века, созданиях безымянных поэтов Никольского рынка, послужили воспоминания большого знатока московского быта И.А. Белоусова и стихи, попадавшиеся в изданиях того времени и старых рукописях.

Итак, поздравительные стихи.

В той простонародной среде, о которой идет речь и для которой писали Никольские прозаики и поэты, на грани XIX и XX веков поздравление в стихах стало считаться хорошим тоном.

В московских трактирах на Масленицу половые, как рассказывает Белоусов, имели обыкновение поздравлять посетителей, поднося на блюде карточку с соответствующим рисунком, наименованием трактира и стихами.

В одном из таких поздравительных стихотворений утверждалось:

 
Мы для масленой недели
Каждый год берем стихи
И без них бы не посмели
С поздравлением подойти.
 

От трактирного поздравления требовалась некоторая выдумка: тут надо было и посетителям пожелать «благополучии», и хозяйский интерес соблюсти: ведь заказчиками-то стихов выступали трактирщики.

Самым простым приемом была реклама с перечислением имеющихся блюд:

 
Снова праздник – прочь печали.
Будь веселье в добрый час.
Мы давно дней этих ждали,
Чтоб поздравить с ними Вас
И желать благополучий,
Время шумное провесть,
А у нас на всякий случай
Уж решительно все есть:
Наши вина и обеды
Знает весь столичный мир,
И недаром чтили деды
Лопашева сей трактир.
 

Обещали также хорошее обслуживание – «с почтением»:

 
С почтеньем публику встречает
Большой Московский наш трактир.
 

Но поэт старался вырваться из тесных рамок торговой рекламы, и тогда рождались целые лирические картины, в которых можно обнаружить знакомство автора с классической поэзией XIX века. Вот, например, образчик, где явно отразились почитаемые в Москве Языков и Вяземский, но в то же время это стихотворение – поэтическое приветствие наступившей Масленице – произведение чистейшего Никольского стиля:

 
Ликует град первопрестольный,
Разгулу дав широкий взмах,
И пенной чары звон застольный
Под говор праздничный и вольный
Звенит на всех семи холмах.
И этот звон, сливаясь вместе,
Волной могучею встает —
О русской масленице вести
По свету белому несет.
Гремит серебряным набором
Ямская сбруя на конях,
И москвичи с веселым взором,
Блистая праздничным убором,
Летят в разубранных санях.
А тройка мчится на приволье
Стрелой, порывисто дыша, —
Простора просит и раздолья
Живая русская душа…
В Большом Московском, пир справляя,
Все веселится, как в гульбе…
Здорово ж, гостья дорогая, —
Привет, родимая, тебе!..
 

Как и романисты, Никольские поэты использовали классические образцы, заимствуя их образы, строки, размер, но «перефасонивая» на нужный лад. В одном пасхальном стихотворении, образцом для которого послужило стихотворение И.И. Козлова «Вечерний звон», неожиданно прозвучали бунтарские мысли о всеобщем равенстве, возможно, мечты юности какого-нибудь спившегося чиновника из недоучившихся семинаристов:

 
Ранний звон,
Заутрень звон,
Какую радость
Будит он!
 
 
Тебя скорей
Спешу обнять
И счастье, радость
Пожелать.
 
 
Затем и всех
Обнимем мы
И вспомним тут,
Что все равны.
 

Обычно сочинители поздравлений довольно хорошо владели стихом, не сбивались с размера, соблюдали рифму. Но поскольку главное требование заказчика заключалось в том, чтобы «было складно», то иногда стремление к соблюдению рифмовки приводило к смешным оговоркам.

 
Динь-динь-динь! Вот полночь бьет:
Новый год, друзья, идет!
Мчится в снежных облаках,
С полным коробом в руках.
Много в коробе лежит,
Всех он щедро одарит!
Много радостей и бед,
И чего-чего там нет!
 

Конечно, «много радостей и бед» – не очень-то подходящее сочетание для новогоднего подарка, но тут уж подвела рифма. Ничего не поделаешь: стихи!

Но особенно трогательно звучали стихи в устах дочки или сына-малютки, поздравлявшего родителей. Для этого случая тоже предлагались соответствующие стихи.

Вот поздравление от лица дочери, обращенное к матери:

 
Для тебя цветок растила,
Для тебя и сберегла;
Утром рано поливала,
От ненастья охраняла,
От жары оберегала;
И тебе вот поднесла.
Забот было с ним немало,
Много дум было о нем:
Листья все я обмывала,
Стебель тонкий подпирала,
Насекомых истребляла,
Вспрыскиваньем табаком.
 
 
Если за простым растеньем
Должен быть уход такой.
То с каким же ты терпеньем,
И заботой, и уменьем,
Ежедневным попеченьем
Охраняла мой покой!
 
 
За все хлопоты, заботы,
За сердечный уход твой
Я желаю: долги годы,
Чтоб ни горесть, ни заботы —
Жизни всякие невзгоды —
Не мрачили твой покой.
 

Стихотворение во всем – и в том, что оно говорит о цветке, и в сложной и обильной рифмовке с преобладанием женских рифм, придающих стихам дополнительную певучесть, – как бы служит для выражения нежных дочерних чувств.

Зато поздравление отца сыном выдержано в более жестких, мужских тонах, в нем есть даже что-то военное, и главные рифмы – мужские.

 
Мой папашечка дружочек!
Вас приходит поздравлять
Ваш малюточка-сыночек
И вам счастья пожелать!
Я подарка не имею,
Чтоб папаше подарить,
Но от сердца я умею
О нем Господа молить!
 
 
Хоть я мал, но ласки ваши
Понимать уж мне пора;
Вы, голубчик, счастье наше!
Да хранит вас Бог – ура!
 

Можно представить, как бывал растроган «папашечка».

Не ради курьеза, хотя в них можно найти много курьезного, приведены здесь эти старые поздравительные стихи. Они – частица литературного быта старой Москвы, и более того – частица истории великой русской литературы, они – живая модель важнейшего факта в ее истории – перехода устного народного творчества в письменную литературу, факта, без которого не было бы ни Пушкина, ни Достоевского.

А кроме того, они сами по себе – любопытная и яркая картина одной из сторон былой народной жизни.