Текст книги "Московские слова, словечки и крылатые выражения"
Автор книги: Владимир Муравьев
Жанр: История, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
Сам себя сжег француз
Историки до сих пор, уже почти двести лет, спорят о том, кто сжег Москву в 1812 году – французы или русские.
Воспоминания очевидцев и документы позволяют восстановить точную фактическую картину событий. Но эта картина столь сложна и противоречива, что дает возможность обвинить в пожаре и ту и другую сторону в зависимости от политических задач и симпатий говорящего или пишущего.
Пожары в городе начались с первого дня вступления французов в Москву. Так как они приняли массовый характер, Наполеон не мог не обратить на них внимания. Он объявляет виновниками пожаров русских агентов-диверсантов, которых оставил в городе московский генерал-губернатор Ф.В. Ростопчин. По городу расклеиваются приказы французского командования о борьбе с поджигателями.
Французский офицер Ц. Ложье записал в своем дневнике: «В городе постоянно вспыхивают пожары, и теперь ясно, что причины их не случайны. Много схваченных на месте преступления поджигателей было представлено на суд особой военной комиссии. Их показания собраны, от них добились признаний, и на основании этого составлены ноты (официальные заявления. – В.М.), предназначающиеся для осведомления Европы. Выясняется, что поджигатели действовали по приказу Ростопчина». Всех поджигателей расстреливали, а их трупы, как объясняет Ложье, привязанные к столбам на перекрестках или к деревьям на бульварах, выставляли «в назидание».
Рассказ мещанки А. Полуярославцевой, остававшейся в Москве, занятой французами: «Другой раз видела я, как сбегался народ на площадь, и французов много тоже нашло. Я стою и смотрю. Что ж? Это они, злодеи, притащили наших вешать: зажигателей, видишь, поймали. Какие зажигатели! Одного-то я узнала: из Корсаковского дома дворовый старик полуслепой. Сбыточное ли дело ему зажигать, уж одна нога у него в гробу! А хватали, кто под руку попался, и кричали, что зажигатели. Как накинули им веревку на шею, взмолились они, сердечные. Многие из наших даже заплакали, а у злодеев не дрогнула рука. Повесили их, а которых расстреляли и тела тут оставили, вишь, для примера, чтоб другие на них казнились».
Наполеон преследовал цель оправдаться перед мировым общественным мнением и обвинить в варварстве «диких русских».
В написанных много лет спустя воспоминаниях французов – участников похода на Москву можно прочесть описания, как наполеоновские солдаты в первые же дни в Москве занялись грабежом, поджигая дома для оправдания грабежей. «Солдаты всех европейских наций, – рассказывает тот же Ц. Ложье, – бросились взапуски в дома и церкви, уже почти окруженные огнем, и выходили оттуда, нагрузившись серебром, узлами, одеждой и пр. Они падали друг на друга, толкались и вырывали друг у друга из рук только что захваченную добычу; и только сильный оставался правым после кровопролитной подчас схватки». Наполеон, как сообщает другой французский офицер И. Руа, знал, что пожары разразились из-за грабежей и неосторожности мародеров, но издаваемые военной прокуратурой «бюллетени» и протоколы судебных заседаний, представляющие собой исторические документы, являются для исследователя «убедительным» доказательством того, что москвичи сами сожгли свой город.
С другой стороны, в отдельных случаях сами москвичи действительно выступали поджигателями, что обнаружилось, когда после войны в специальную комиссию для компенсации потерь стали поступать заявления от жителей. Но оказалось, что это в большинстве своем были купцы, которые жгли свои лавки с товарами, когда им грозило разграбление, рассуждая: «Пропадай все мое имущество, сгори мой дом, да не доставайся окаянным собакам, будь ничье, чего я взять не могу».
Не было никаких диверсантов, и Ростопчин не имел к поджогам никакого отношения. Он всегда отрицал, что отдал приказ жечь Москву и что засылал в нее поджигателей. В 1823 году он напечатал в Париже на французском языке брошюру «Правда о пожаре Москвы», в которой опровергал все обвинения, выдвинутые против него наполеоновскими «судами».
Однако утверждение Наполеона о том, что Москву сожгли сами русские, неожиданно в умах русских, а затем и иностранных журналистов и поэтов повернулось иной гранью: об этом событии стали говорить и писать как о подвиге, как об осознанной жертве, принесенной москвичами во имя победы над врагом. Например, именно это изобразил в патетическом стихотворении «Русский среди пылающей Москвы» поэт А.В. Тимофеев:
Гори, родная! Бог с тобою.
Я сам, перекрестясь, с мольбою,
Своею грешною рукой
Тебя зажег. Гори со мною!
Пусть я, избитый, изожженный,
Весь в ранах, в струпьях, изможденный,
Умру в огне, в тоске, в страданье:
Тебя не дам на поруганье!..
Пусть гибнет все! Своей рукою
Свой дом зажег… Гори со мною!
Москва пылает за отчизну;
Кровавую готовьте тризну!
Л.Н. Толстой в романе «Война и мир», размышляя о пожаре Москвы, дает ему свое объяснение, называя причиной пожара объективные условия и обстоятельства. «Как ни лестно было французам обвинять зверство Ростопчина и русским обвинять Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, – пишет он, – нельзя не видеть, что такой непосредственной причиной пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее». Между прочим, объективную неизбежность пожара, подтверждая мнение Толстого, предсказывал и Ростопчин. В письме жене, написанном в день вступления французов в Москву, он писал: «Город уже грабят, а так как нет пожарных труб, то я убежден, что он сгорит».
Но ведь для понимания и оценки московского пожара имеет огромное значение знание того, кто зажег город и с какими целями.
Причиной первоначальных пожаров, как свидетельствуют документы, стало массовое мародерство французских солдат, но в результате первых пожаров огонь – и это совершенно естественно в городе, где большинство построек деревянные, а Москва была деревянная – вышел из-под контроля, и запылали целые районы, заставив французов и самого Наполеона бежать из центра города. Пожар начал утихать только тогда, когда дома сгорели, и окончательно был погашен дождем, лившим три дня подряд.
В конце сентября – первых числах октября Наполеон принял решение уходить из Москвы. И тогда вновь начались пожары.
Наполеон отдал приказ взорвать Кремль, собор Василия Блаженного, который в силу своего высокомерного невежества назвал мечетью, и сжечь сохранившиеся каменные здания.
Французы поджигали общественные и частные дома. Некоторые здания удавалось спасти. Чиновник Московского почтамта А. Карфачевский, вместе со многими другими погорельцами нашедший убежище в здании Почтамта, рассказывает: «10 октября пришел французский капрал с повелением зажечь почтамт. Я накормил и напоил сих голодных пришельцев и заплатил, с помощью наших собратий, 205 рублей, за что остались не сожженными, и тем спас до 60 семейств…» Для охраны Воспитательного дома, в котором оставались дети малолетнего отделения, Наполеон, по просьбе его директора, И.В. Тутолмина, сначала откомандировал жандармов, но в октябре и туда явился караул французских солдат-поджигателей. «Когда я и подчиненные мои с помощью пожарных труб старались загасить огонь, тогда французские зажигатели поджигали с других сторон вновь, – пишет Тутомлин в донесении императрице Марии Федоровне. – Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: «оставьте, – приказано сжечь».
7 октября Наполеон покинул Москву. В городе остался корпус маршала Мортье, назначенного генерал-губернатором русской столицы, он должен был взорвать Кремль и все остальные здания, назначенные к уничтожению. В ночь на 11 октября начались подрывы, французы стали уходить из города. На рассвете 11 октября первые русские отряды прорвались в Москву, на улицах завязались бои. Москвичи, зная о минировании города, бросились тушить фитили, и многие здания, в том числе и соборы в Кремле, были спасены.
Однако, как писал современник несколько дней спустя после ухода французов, «Москва из древней столицы обратилась в развалины».
Русская пословица совершенно определенно называет виновника московского пожара: «Сам себя сжег француз».
О московском пожаре сложено много песен, и во всех них в тех или иных выражениях говорится одно и то же: Москву поджигали и взрывали французы:
Что на матушку Москву
Наступила сила французская.
Она жжет ее и палит,
Весь народ пленит.
Пожгла ряды с товарами,
Домы барски, купечески,
Наш славный Кремль
Весь подкопан был
Октября то было перво-надесять,
Во втором часу пополуночи
Крепко зданьецо было взорвано,
Земля с Москвой всколыхнулася,
Стекла вылетели из окон,
Московски жители испугалися —
Они думали, что и суд Божий
С небес сошел.
Но ни в пословице, ни в песне, ни в загадке, ни в каком другом жанре фольклора не говорится о том, что москвичи сами поджигали свои дома: значит, они этого не делали и к поджигателям относились отрицательно. Народ понимал, что в этих условиях более действенна иная тактика борьбы с врагом.
Лишившиеся в пожаре своих домов москвичи спасались от огня в обширных садах московских вельмож. Туда сходились с остатками своих пожитков сотни семей, располагались кучками на траве, под кустами.
«Приходили к нам иногда французы, – вспоминает о таком биваке в саду на Божедомке один москвич, где он мальчишкой в 1812 году спасался с дедом и матерью. – Обойдут всех, и что им попадется, то отымут, и все отдавали свое добро, лишь бы голова на плечах осталась. Ведь они с ружьями да саблями, а мы с голыми руками. Опять же у нас все почти женщины, да старики, да дети, так уж приходилось терпеть. Ну, а уж когда они к нам в одиночку заглядывали, либо человека два придут, так мы их принимали тоже по-своему. Помню я раз, вижу – идет молодец, бравый такой, поживы тоже искал. Нас он не тронул, а пошел дальше, и давай забирать чужое добро. Вдруг бросились на него несколько человек, и пошла потеха: наши кричат, и он кричит – помилованья просит. Да уж где помилованья ждать, когда люди сами без крова да без хлеба и еще последнее с них тащат. Вижу я, куда-то поволокли бедного француза, а потом наши вернулись одни; порешили, говорят, с ним – задушили его да в колодец спустили…» О подобных эпизодах рассказывают многие мемуаристы.
В городе шла настоящая партизанская война. «Когда город был превращен в пепел пожаром, – рассказывает современник, – и следовательно, по утушении его не освещен фонарями, то в осенние, глубокие и темные ночи жители Москвы убивали французов великое множество… Французов били наши по ночам; а днем либо прятались в подземелья, либо были убиваемы в свою очередь французами. Только говорят, что Бонапарт не досчитался в Москве более 20 тысяч человек».
Об этом сохранилось несколько пословиц:
«Сгинул, как француз в Москве».
«Москва гостей не звала, а постельку им приготовила».
«Француз вступил в Москву в гости да оставил там свои кости».
«Не много погостил француз в Москве, а нагостился».
«Сам себя сжег француз, сам себя и поморозил: отогрелся в Москве да замерз на Березине».
Широко известна также пословица о самом Наполеоне, «великом полководце». Тут надобно сказать, что в пословице каждое слово должно иметь смысл, так и непонятное народу имя «Наполеон» было осмыслено и русифицировано – и стало понятным для русского человека:
«Был Неопален, а из Москвы вышел опален».
Голодный француз и вороне рад
В октябрьском номере петербургского журнала «Сын отечества» за 1812 год были напечатаны рассказы москвичей, которым удалось выбраться из занятой французами Москвы. В одном из них говорилось, что «в Москве французы ежедневно ходили на охоту – стрелять ворон – и не могли нахвалиться своим «супом из ворон».
Эта маленькая заметка обратила на себя внимание известного художника-карикатуриста И.И. Теребенева, и он нарисовал карикатуру «Французский вороний суп». Художник изобразил четырех оборванных, имеющих жалкий вид французских солдат; один жадно раздирает ворону, другой с мольбой смотрит на него с протянутой рукой, третий обсасывает воронью косточку, а четвертый вылизывает котел, в котором варился суп.
Художник снабдил карикатуру собственными стихами:
Беда нам с великим нашим Наполеоном:
Кормит нас в походе из костей бульоном,
В Москве попировать свистел у нас зуб;
Не тут-то! Похлебаем же наш вороний суп!
Карикатуры Теребенева печатались листами и продавались, как обычно продавались лубочные картинки, в уличных лавочках, на базарах, на улицах разносчиками-офенями. Художник сделал целую серию патриотических лубков: «Русский Геркулес города Сычевка», «Крестьянин увозит у французов пушку», «Ретирада французской конницы» и другие. Листы Теребенева пользовались в народе большой популярностью и получили широкое распространение. Их перерисовывали английские художники, и они расходились за границей. В ноябре 1812 года И.А. Крылов на сюжет «вороньего супа» написал басню «Ворона и Курица». В ней рассказывается о Курице, которая при приближении Наполеона к Москве, как и большинство ее жителей, бежала из города «от супостата». Ворону же «супостат» не испугал. Курица спрашивает, не собирается ли и Ворона в дорогу.
«Мне что до этого за дело? —
Вещунья ей в ответ. – Я здесь останусь смело.
Вот ваши сестры, как хотят;
А ведь ворон ни жарят, ни варят:
Так мне с гостьми немудрено ужиться,
А может быть, еще удастся поживиться
Сырком, иль косточкой, иль чем-нибудь.
Прощай, хохлаточка, счастливый путь!»
Ворона подлинно осталась;
Но, вместо всех поживок ей,
Как голодом морить Смоленский стал гостей —
Она сама к ним в суп попалась.
Заключалась же басня моралью:
Так часто человек в расчетах слеп и глуп.
За счастьем, кажется, ты по пятам несешься:
А как на деле с ним сочтешься —
Попался, как ворона в суп!
В сборниках русских пословиц печатаются две: «Голодный француз и вороне рад» и «Попался, как ворона в суп», причем первая – это свидетельство об историческом событии, а вторая приобрела самостоятельное значение и является, по мнению современного словаря, выражением, которое «иронически» передает понятие – «Оказаться в неожиданной, непредвиденной беде, в опасной и тяжелой ситуации». Однако и прямого значения пословицы не следует забывать.
Во время оно видели в Москве Наполеона
Москвичи начали возвращаться в Москву чуть ли не на следующий день после ухода французов. «Слава Богу, мы опять в Москве, хотя она обезображена, но мила», – писал московский купец Свешников в декабре 1812 года приятелю в деревню. К середине 1813 – началу 1814 года вернулось и большинство дворянских семейств. Хотя целые кварталы еще представляли собою пожарища, уцелевшие дома уже ремонтировались, строились новые. Налаживалась и обычная жизнь.
Но о чем бы ни говорили в те первые годы в послепожарной Москве, разговор обычно сворачивался на недавнее прошлое, на пожар, на войну, на Наполеона. Вспоминали и последние месяцы допожарной Москвы и, сопоставляя факты, обнаруживали в тогдашней своей жизни много странного и прежде незамеченного.
«Удивительная тогда напала на всех слепота, – рассказывает в своих воспоминаниях Е.П. Янькова, московская аристократка, связанная родством со многими известными московскими фамилиями, – никто не заметил, что что-то подготавливается, и только когда француз в Москве побывал, стали припоминать то-то и то-то, по чему бы можно было догадаться о замыслах Бонапарта».
Как известно, к 1806 году замысел Наполеона развязать войну против России получил зримые черты: он начал концентрацию своих войск на границах с Россией, подготавливая плацдарм для наступления и направляя одновременно по нужному ему руслу общественное мнение. Через агентов, в основном иностранцев, Наполеон собирал в России разведданные и вел направленную пропаганду военного и прочего превосходства Франции над Россией.
Особенное значение Наполеон придавал общественному мнению и психологической деморализации противника.
В 1809 году он выступил с беспрецедентным в международных отношениях требованием запретить московский журнал «Русский вестник», издаваемый С.Н. Глинкой – поэтом, драматургом, участником наполеоновских войн 1805–1807 годов. В журнале печатались патриотические стихи, статьи, рассказы, повести о героических эпизодах русской истории, информация о современных событиях. В нем сотрудничали Г.Р. Державин, И.И. Дмитриев, А.Ф. Мерзляков и другие известные писатели и поэты. «По всей России, особенно в провинции, – свидетельствует П.А. Вяземский, – читали его с жадностью и верою. Одно заглавие его было уже знамя. В то время властолюбие и победы Наполеона, постепенно порабощая Европу, грозили независимости всех государств. Нужно было поддерживать и воспламенять дух народный, пробуждать силы его, напоминая о доблестях предков, которые так же сражались за честь и целость Отечества… Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям, предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем или упорствовать до смерти или победы? Перо Глинки первое на Руси начало перестреливаться с неприятелем».
В 1809 году Наполеон через французского посла в России Коленкура высказал Александру I неудовольствие «неприязненным духом» «Русского вестника». В результате этой жалобы Глинка был уволен с государственной службы, цензор – профессор Московского университета и поэт А.Ф. Мерзляков – получил выговор, министр просвещения издал циркуляр об ужесточении цензуры «по материям политическим, которых не могут видеть сочинители и, увлекаясь одною мечтою своих воображений, пишут всякую всячину в терминах неприличных».
Московское дворянство подвергалось мощному и разнообразному профранцузскому воздействию: учителя, гувернеры, врачи, парикмахеры, французские эмигранты, путешественники, французы, поступившие на русскую службу – на статские должности и в армию, купцы, владельцы магазинов и многие другие – вот те, с кем московская светская публика, общаясь на каждом шагу, с восторгом и замиранием сердца внимая их рассказам о «великом императоре», охотно соглашалась в том, что во всем отсталой России далеко от передовой Франции. В то же время французские «просветители» живо интересовались различными вопросами военных, государственных, экономических дел России, и русские почитатели Наполеона и Франции, благодарные за внимание, услужливо выбалтывали французам все, что становилось им известно по службе, по должности, по родству и знакомству, и что иностранной державе, тем более враждебной, знать не следовало бы.
Большую подрывную работу вели в Москве католические аббаты, соединяя шпионаж с вовлечением нужных людей в католичество. Священник католической церкви Святого Людовика на Лубянке аббат Сюрюг, человек светский и даже склонный к литературному творчеству, регулярно посещал дом московского генерал-губернатора Ростопчина, где хозяин встречал его всегда с русским радушием. Аббат, не надеясь воздействовать на самого Ростопчина, обратил свое внимание на его жену графиню Екатерину Петровну. Он рассуждал с ней о гениальности Наполеона, о превосходстве армии и государственного строя его империи над всеми другими государствами, о превосходстве католичества над православием.
Аббат Сюрюг уговаривал графиню перейти в католичество, и в конце концов добился в этом успеха, и женщина оказалась под полным его влиянием. Современник вспоминает, что Екатерина Петровна публично упрекала мужа за его отрицательное отношение к Наполеону, «помазание на трон которого совершал сам папа римский». Это происходило в русском обществе в то самое время, когда Наполеон начал активно готовиться к войне против России.
При вступлении Наполеона в Москву Сюрюг остался в городе и был советником Наполеона по русским делам.
Наполеоновская «пятая колонна» в Москве добилась значительных успехов. А.Г. Хомутова, тогда молодая светская девушка, рассказывая о гулянье на Тверском бульваре на второй день после получения известия о начале войны, пишет: «Все разговоры вращались около войны: одерживались победы, терпелись поражения, заключались договоры. Но всего более распространено было мнение, что Наполеон, после двух-трех побед принудит нас к миру, отняв у нас несколько областей и восстановив Польшу, – и это находили вполне справедливым, великолепным и ничуть не обидным!»
В конце июня в Москве появились наполеоновские агитационные прокламации, аналогичные тем, которые он выпускал в оккупированных странах. Однако в Москве их начали распространять до вступления в нее французской армии. Прокламации представляли собой рукописные листочки и были весьма вольным переводом двух речей Наполеона, опубликованных в номере «Гамбургских известий», запрещенных русской военной цензурой к распространению. Прокламации рассылались по почте, неизвестные люди давали их для списывания желающим в кофейнях и трактирах. «Манера их изложения, – пишет об этих прокламациях в своих воспоминаниях Ростопчин, – вовсе не соответствовала видам правительства. Ополчение называлось в них насильственной рекрутчиной; Москва выставлялась унылой и впавшей в отчаяние; говорилось, что сопротивляться неприятелю есть безрассудство, потому что при гениальности Наполеона и при силах, какие он вел за собой, нужно божественное чудо для того, чтобы восторжествовать над ним, и что всякие человеческие попытки будут бесполезны».
По расследовании оказалось, что распространялись прокламации купеческим сыном Верещагиным и почтамтским чиновником Мешковым.
«Была в Москве, – продолжает свои воспоминания Янькова, – одна французская торговка модным товаром на Кузнецком мосту – мадам Обер-Шальме, препронырливая и превкрадчивая, к которой ездила вся Москва покупать шляпы и головные уборы, и так как она очень дорого брала, то и прозвали ее обер-шельма. Потом оказалось, что она была изменница, которая радела Бонапарту. Открыли, говорят, ее какую-то тайную переписку, схватили ее и куда-то сослали. (В действительности она ушла из Москвы вместе с французской армией и погибла в пути. – В.М.) А потом стали болтать, будто бы в 1811 году сам Бонапарт, разумеется, переодетый, приезжал в Москву и все осматривал, так что когда в 1812 году был в Москве, несколько раз проговаривался-де своим: «Это место мне знакомо, я его помню».
Известно, что французы, войдя в Москву, хорошо в ней ориентировались. Конечно, не сам Наполеон, но его агенты, его глаза и уши, побывали в Москве и добросовестно подслушали, выглядели, записали и зарисовали все необходимое. Так что справедливо утверждает пословица, говоря, что не только в 1812 году, но и «Во время оно видели в Москве Наполеона».
Слух о Бонапарте-шпионе был достаточно широко распространен, и Н.В. Гоголь в «Мертвых душах» пишет, что обитатели города К., обсуждая между собой, кто такой Чичиков и зачем он к ним явился, высказывали соображение «не есть ли Чичиков переодетый Наполеон», сбежавший с острова Святой Елены и теперь «пробирающийся в Россию», то есть в столичную губернию.
Придется батюшке Парижу
расплатиться за матушку Москву
Сожженная и разрушенная французами Москва взывала к мести. Из разоренной Москвы начался воинский путь поэта К.Н. Батюшкова. В послании к петербургскому другу он описывает вид Москвы после пожара:
Лишь угли, прах и камней горы,
Лишь груды тел вокруг реки.
Лишь нищих бедные полки
Везде мои встречали взоры!..
А ты, мой друг, товарищ мой,
Велишь мне петь любовь и радость…
…Нет, нет! Талант погибни мой
И лира, дружбе драгоценна,
Когда ты будешь мной забвенна,
Москва, отчизны край златой!
Нет, нет! пока на поле чести
За древний град моих отцов
Не понесу я жертву мести
И жизнь и к родине любовь!..
Естественное желание – рассчитаться с французами за все их бесчинства и преступления – испытывала вся русская армия, изгонявшая врага с территории России.
Тогда и родилась пословица «Придется батюшке Парижу расплатиться за матушку Москву».
21 декабря 1812 года наполеоновская армия была изгнана за пределы России. По этому случаю Кутузов отдал приказ всем русским армиям:
«Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, поднятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед; два месяца сряду руки ваши каждодневно карали злодеев. Путь их усеян трупами. Токмо в бегстве своем сам вождь их не искал иного, кроме как личного спасения. Смерть носилась в рядах неприятельских; тысячи падали разом и погибали.
Не останавливаясь среди геройских подвигов, мы идем теперь далее. Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его.
Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница Всевышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но идем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружились против России».
25 марта 1814 года русская армия и армии союзников подошли к Парижу. Французскую столицу защищала сорокатысячная армия. Французы были уверены, что союзники, мстя за Москву, перебьют население и сожгут город, поэтому армейские части и народная гвардия защищались с храбростью отчаяния. Но командовавший авангардом русских войск флигель-адъютант полковник Михаил Федорович Орлов имел приказ императора Александра прекратить бой, как только появится надежда на капитуляцию французской столицы.
После двух дней боев, к вечеру 30 марта, французы прислали парламентера для переговоров.
К.Н. Батюшков участвовал в боях под Парижем. Эти события и вступление русских войск в капитулировавший Париж он описал в письме к Н.И. Гнедичу:
«С утром началось дело. Наша армия заняла Роменвилль, о котором, кажется, упоминает Делиль, и Монтре, прекрасную деревню в виду самой столицы. С высоты Монтреля я увидел Париж, покрытый густым туманом, бесконечный ряд зданий, над которым господствует Нотр-Дам с высокими башнями. Признаюсь, сердце затрепетало от радости! Сколько воспоминаний! Здесь ворота Трона, влево Венсен, там высоты Монмартра, куда устремлено движение наших войск. Но ружейная пальба час от часу становилась сильнее и сильнее. Мы подвигались вперед с большим уроном через Баньолет к Бельвилю, предместию Парижа. Все высоты заняты артиллериею; еще минута, и Париж засыпан ядрами. Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали. Раненые русские офицеры проходили мимо нас и поздравляли с победою: «Слава богу! Мы увидели Париж со шпагою в руках!» «Мы отмстили за Москву!» – повторяли солдаты, перевязывая раны свои…
Чувство, с которым победители въезжали в Париж, неизъяснимо. Наконец мы в Париже. Теперь вообрази себе море народа на улицах. Окна, заборы, кровли, деревья бульваров – всё, всё покрыто людьми обоих полов. Всё машет руками, кивает головой, всё в конвульзии; всё кричит: «Да здравствует Александр! Да здравствуют русские!»
Граф Филипп-Поль Сегюр, генерал, участник наполеоновских походов, в 1812 году состоявший в свите Наполеона, автор книги «История Наполеона и Великой армии в 1812 году», писал об офицерах и солдатах русской армии: «Товарищи, воздадим им должное! Они все принесли в жертву без колебаний, без поздних сожалений. Впоследствии они ничего не потребовали в отплату даже посреди вражеской столицы, которой они не тронули! Их доброе имя сохранилось во всем величии и чистоте, они познали истинную славу».
В Москве победные праздники начались 23 апреля, в день святого Георгия Победоносца. Служили благодарственные молебны в кремлевских соборах и во всех московских храмах. Балы и маскарады шли один за другим.
Ростопчин в своем доме на Большой Лубянке, чудом спасенном от фугасов, которые французы, уходя из Москвы, заложили в его печи, давал бал в честь генералов и офицеров – участников сражений. Дом, двор и улица были иллюминированы гирляндами разноцветных фонарей, повсюду развешаны аллегорические картины, изображающие победу России над Наполеоном. Во дворе и на улице стояли столы с угощением для народа, хоры песельников пели военные и народные песни. Среди прочих был исполнен специально написанный по мысли и заказу Ростопчина гимн на стихи Н.В. Сушкова, в котором проводилась идея: французы сожгли Москву, а русские на их варварство ответили великодушием и пощадили Париж. Впервые эта тема прозвучала в русской поэзии именно в этом гимне, исполненном на балу Ростопчина на Большой Лубянке, а уже затем ее развивали многие поэты.
Други! слушайте, как Царь в Париж входил:
Он святые храмы Божьи не сквернил,
Он с Угодников оклады не срывал,
Он палаты каменны не выжигал,
И в покое он оставил весь народ.
И никто-то наших Русских не клянет.
Грянем! в голос, в лад ударя по рукам:
Слава батюшке-Царю! хвала полкам!
А русские солдаты, уходя из Парижа, сложили песню о том, как француз стал расхваливать свой Париж, а русский солдат ему отвечает:
Ты Париж ли, Парижок, Париж – славный городок!
Не хвались, вор-француз, своим славным Парижом:
Как у нас ли во России есть получше города.
Есть получше, пославнее, есть покраше, почестнее,
Есть получше, есть покраше —
распрекрасна жизнь-Москва.
Распрекрасная Москва – всему свету голова…
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.