Текст книги "Московские слова, словечки и крылатые выражения"

– Нет! Татьяна!..

И сотни голосов подхватывают:

– Да здравствует Татьяна!..

Так же поются и остальные куплеты: солист начинает, задает вопрос, а хор отвечает.

 
Нас Лев Толстой бранит, бранит
И пить нам не велит, не велит, не велит
И пьянство обличает!..
А кто виноват? Разве мы?
Нет! Татьяна!
Да здравствует Татьяна!
В кармане без изъяна, изъяна, изъяна
Не может быть Татьяна, Татьяна, Татьяна.
Все пусты кошельки,
Заложены часы…
А кто виноват?..
и так далее.
 

Известный литературовед В.О. Гершензон в письме брату описывает Татьянин день 1890 года: «Здесь было немало профессоров, большею частью пьяных до положения риз. Поймали студенты профессора Янжула, поставили на стол и требуют речи… За одним столом сидели Мачтет (поэт, автор знаменитого революционного похоронного марша «Замучен тяжелой неволей». – В.М.), Роздевич (теперь редактор «Газеты Гатцука»), Иогель (беллетрист) и др. Подошли, пожали руку Мачтету. Потом вокруг этого стола собралось множество студентов, говорили огненно-пьяные речи, провозглашали тосты и т. д. Уехали мы в половине 3-го домой».

В описаниях празднования Татьянина дня обычно больше всего рассказывается о том, как много было выпито и кто как куролесил. А.П. Чехов в одном из своих ранних фельетонов 1885 года писал о московском студенческом празднике: «В этом году выпито все, кроме Москвы-реки, и то благодаря тому, что она замерзла… Было так весело, что один студиоз от избытка чувств выкупался в резервуаре, где плавают стерляди…» Но обратите внимание на уже цитированные слова из воспоминаний П. Иванова: «Кто не пьян, хочет показать, что пьян». Это относится и к воспоминателям… И недаром П. Иванов свои воспоминания о 12 января назвал «Праздник своевольного духа».

В 1918 году была закрыта университетская церковь, в ней устроили читальный зал. Прекратились праздники «в честь академической богини» Татьяны. В 1923 году «архаичная и бессмысленная Татьяна» была заменена в директивном порядке Днем пролетарского студенчества. Однако совсем искоренить память о старинном студенческом празднике не удалось. В послевоенные годы московские студенты возобновили, конечно, в домашних компаниях, празднование Татьянина дня.

В 1990-е годы вместе с возвращением некоторых, отмененных революцией, обычаев вернулся и Татьянин день. В Московском университете его стали праздновать официально, и ректор поздравлял студентов с бокалом шампанского в руке. В 1993 году помещение, где находилась университетская церковь, передали Патриархии, сейчас в ней совершаются регулярные церковные службы, особенно торжественные в Татьянины дни.

Прозвища

«Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света». Справедливо и точно сказано. Но прибавим за Гоголем, что останется это словцо и на страницах истории на долгие века. Петр Андреевич Вяземский в одной из своих статей-воспоминаний о Москве писал: «Москва всегда славилась прозвищами и кличками своими».

На первой же странице письменной истории Москвы появляется князь Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукий. Прозвище, необычайно выразительно определившее его политику и закрепившееся за ним в истории. Правда, дано оно было ему не в Москве и после его смерти.

А вот московский князь, сделавший Москву столицей княжества, – Иван, по прозвищу Калита, был прозван так москвичами при его жизни.

Н.М. Карамзин в «Истории государства Российского» приводит надпись на обнаруженной им в Синодальной библиотеке рукописной книге – Требнике, – гласящей, что эта книга переведена с греческого «по повелению же Великого князя Иоанна Даниловича, по реклу Калиты… в лето от сотворения мира 6837, а по плоти Рождества Христова 1329, месяца августа в 27 день…»

Князя прозвали Калитой за то, что он постоянно носил с собой кожаный кошелек-калиту с деньгами. Такой кошелек-калита, найденный при раскопках, экспонируется в Музее истории Москвы. Государственная политика князя Ивана Даниловича, который копил средства и в основном не завоевывал земли, а «прикупал», присоединяя их к Московскому княжеству, способствовала закреплению за ним этого прозвища.

Традиция давать прозвища в Москве приобрела особую виртуозность и всеобщность: в различных списках XVI–XVII веков при официальных христианских именах домовладельцев, ремесленников и прочих горожан часто приводятся прозвища.

Прозвища сопровождали быт всех сословий. П.А. Вяземский вспоминает, какие бытовали прозвища в грибоедовской Москве – в московском свете начала XIX века. «Помню в Москве одного Раевского, лет уже довольно пожилых, – пишет Вяземский, – которого не звали иначе как Зефир-Раевский, потому что он вечно порхал из дома в дом. Порхал он и в разговоре своем, ни на чем серьезно не останавливаясь. Одного Василия Петровича звали Василисой Петровной… Был князь Долгоруков-балкон, так прозванный по сложению губ его. Был князь Долгоруков-каламбур, потому что он каламбурами так и сыпал… Была красавица княгиня Масальская (дом на Мясницкой) – «прекрасная дикарка», потому что она никуда не показывалась. Муж ее Князь-мощи, потому что он был очень худощав. Всех кличек и прилагательных не припомнишь. В Москве и дома´ носили клички. На Покровке дом князя Трубецкого по необычной архитектуре прозывался домом-комодом. А по дому и семейство князя называли Трубецкие-комод. Дом, кажется, не сгорел в пожаре 1812 года, и в официальном донесении о пожаре упоминается как «дом-комод».

Не всегда прозвища нравились их обладателям, бывали обиды. В «Наставлениях для благородных воспитанников Московского университетского пансиона» специальным параграфом оговорено: «Вообще в поступках с начальниками и товарищами должно быть вежливым, не заводить никаких между собой споров и не делать ни малейшего никому неудовольствия; не давать друг другу прозвищ».

Однако это запрещение не соблюдалось. Между прочим, известное литературное общество «Арзамас», начала XIX века, все члены которого имели прозвища, взятые из баллад В.А. Жуковского, на две трети состояло из бывших воспитанников Московского университетского благородного пансиона.

Но не только в мужских учебных заведениях учащиеся давали друг другу и преподавателям прозвища. Надежда Прокофьевна Суслова, известная тем, что стала первой дипломированной русской женщиной-врачом, в юности в 1850-е годы училась в Пансионе благородных девиц Юлии Пенигкау, помещавшемся на Тверской улице в доме княгини Белосельской (ныне магазин «Елисеевский»). Это был привилегированный пансион, в нем в то время учились девочки из аристократических семей: княжны Гагарины, Трубецкая, Олсуфьева и другие. В своих воспоминаниях Суслова рассказывает, что классные дамы имели прозвища: «Кобра» (за ядовитый и злобный характер), «Фифишка» (она каждое свое замечание начинала словами: «Фи, девочки, как это некрасиво!»), директриса – «Бурбонка», учитель немецкого языка – «Коршун», у воспитанниц также были прозвища: «клякса», «мовешка», «цыпочка». Саму Суслову прозвали «супонь», она однажды во время прогулки на Страстной площади развязала на упавшей лошади чересседельник и супонь и помогла ей подняться.

Среди москвичей были особо прославленные умельцы по изобретению остроумных прозвищ. Славился этим друг Пушкина С.А. Соболевский; из-за его склонности к острому словцу приятели называли Зубовский вал, на котором он жил, Зубоскальским.

Во многих литературных кружках Москвы конца XIX – начала XX века был обычай награждать прозвищами его членов. В «Среде» – писательском объединении, которое собиралось у Н.Д. Телешова, – давались прозвища сугубо московские. О них рассказывает Н.Д. Телешов в книге «Записки писателя»:

«Прозвища давались только своим постоянным товарищам, и выбирать эти прозвища дозволялось только из действительных тогдашних названий московских улиц, площадей и переулков. Это называлось у нас «давать адреса». Делалось это открыто, то есть от прозванного не скрывался его «адрес», а объявлялся во всеуслышание и никогда «за спиной».

Например, Н.Н. Златовратскому дан был сначала такой адрес: «Старые Триумфальные ворота», но потом переменили на «Патриаршие пруды»; редактору «Русской мысли» В.А. Гольцеву дали адрес: «Девичье поле», но после изменили на «Бабий городок»; Н.И. Тимковский назывался «Зацепа»; театральный критик С.С. Голоушев – «Брехов переулок»; Е.П. Гославский – за обычное безмолвие во время споров – «Большая Молчановка», а другой товарищ, Л.А. Хитрово, наоборот, за пристрастие к речам – «Самотека»; Горький за своих босяков и героев «Дна» получил адрес знаменитой московской площади «Хитровка», покрытой ночлежками и притонами; Шаляпин был «Разгуляй». Старший Бунин – Юлий, работавший всю жизнь по редакциям, был «Старо-Газетный переулок»; младший – Иван Бунин, отчасти за свою худобу, отчасти за острословие, от которого иным приходилось солоно, назывался «Живодерка», а кроткий Белоусов – «Пречистенка»; А.С. Серафимович за свою лысину получил адрес «Кудрино»; В.В. Вересаев – за нерушимость взглядов – «Каменный мост»; Е.Н. Чириков – за высокий лоб – «Лобное место»; А.И. Куприн – за пристрастие к лошадям и цирку – «Конная площадь», а только что начавшему тогда Л.Н. Андрееву дали адрес «Большой Новопроектированный переулок», но его это не удовлетворило, и он просил дать ему возможность переменить адрес, или, как у нас это называлось, «переехать» в другое место, хоть на «Ваганьково кладбище».

– Мало ли я вам про покойников писал, – говорил, бывало, Андреев. – У меня что ни рассказ, то два-три покойника. Дайте мне адрес «Ваганьково». Я, кажется, заслужил.

Не сразу, но просьбу его все-таки уважили, и он успокоился.

Над этими адресами хохотал и потешался А.П. Чехов, когда однажды в его ялтинском кабинете мы рассказывали о них.

– А меня как прозвали? – с интересом спрашивал Антон Павлович, готовясь смеяться над собственным «адресом».

– Вас не тронули, вы без адреса.

– Ну, это нехорошо, это жалко, – разочарованно говорил он. – Это очень досадно. Приедете в Москву, непременно прозовите меня. Только без всяких церемоний. Чем смешнее, тем лучше. И напишите мне – как. Доставите удовольствие».

Кто сочиняет пословицы

1. Автор – А.С. Грибоедов

Пословицы, поговорки, как и произведения других фольклорных жанров, обычно безымянны. Конечно, кто-то их придумал, сложил, но их имен мы не знаем, и всех этих неизвестных авторов объединяем под одним именем – народ: народ говорит, народ сложил…

Но среди московских пословиц есть группа таких, автор которых хорошо известен, – это Александр Сергеевич Грибоедов.

А.С. Пушкин, познакомившись в Михайловском с полным текстом комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума», в январе 1825 года написал в письме А.А. Бестужеву: «О стихах я не говорю: половина – должны войти в пословицу».

Владимир Федорович Одоевский, москвич, постоянный посетитель московских гостиных и салонов, в заметке, напечатанной почти тогда же, когда Пушкин писал свое письмо Бестужеву, свидетельствует: «Почти все стихи комедии Грибоедова сделались пословицами, и мне часто случалось слышать в обществе целые разговоры, которых большую часть составляли стихи из «Горя от ума».

В.Г. Белинский в восьмой статье цикла «Сочинения Александра Пушкина», написанной в 1844 году, отмечает дальнейшее проникновение грибоедовских цитат в живую речь: «Стихи Грибоедова обратились в пословицы и поговорки; комедия его сделалась неисчерпаемым источником применений на события ежедневной жизни, неистощимым рудником эпиграфов!»

В.И. Даль в свой сборник «Пословицы русского народа», материалы для которого собирал в тридцатые-сороковые годы, не включал книжные, литературные цитаты и афоризмы, он брал пословицы, как объясняет в предисловии к сборнику, из живого русского языка, из речи народа. И тем не менее в его сборник вошли, придя из живой речи, две грибоедовские «пословицы». При издании Даль пометил их источник – «Грибоедов». Первая помещена в разделе «Начальство – служба» – «Служить бы рад, прислуживаться тошно»; вторая в разделе «Любовь – нелюбовь» – «Грех не беда, да слава не хороша». У Грибоедова: «Молва не хороша». Это разночтение подтверждает, что Даль услышал выражение в устной речи, а не выписал из книги.

В 1872 году И.А. Гончаров в своей статье «Мильон терзаний» пишет как бы о двойном существовании «Горя от ума» – как целостного литературного произведения и в виде россыпи отдельных изречений: «…Грамотная масса… разнесла рукопись на клочья, на стихи, полустишья, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения. Но пьеса выдержала и это испытание – и не только не опошлилась, но сделалась как будто дороже для читателей, нашла в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь».

С течением времени грибоедовские стихи все более укоренялись в живой речи, многие из них в устном бытовании почти утратили связь с контекстом и переступили порог цитаты, став настоящими пословицами и поговорками – обобщениями, приложимыми к самым различным ситуациям и положениям событий ежедневной жизни.

В последнем, наиболее полном сборнике крылатых слов литературного происхождения – книге Н.С. и С.Г. Ашукиных «Крылатые слова. Литературные цитаты. Образные выражения» (3-е изд. М., 1966) – приведены 60 цитат из «Горя от ума». Все они действительно хорошо известны и памятны, но вряд ли их все можно квалифицировать как пословицы и поговорки, поэтому в настоящую подборку включаю лишь те, которые, на мой взгляд, могут быть отнесены к пословичному жанру.

 
На всех московских есть особый отпечаток.
А судьи кто?
Ба! знакомые все лица!
Взгляд и нечто.
Влеченье, род недуга.
Герой не моего романа.
Горе от ума.
Дистанции огромного размера. (В устном бытовании:
«Дистанция огромного размера».)
Дома новы, но предрассудки стары.
И дым отечества нам сладок и приятен.
Как посравнить да посмотреть// Век нынешний
и век минувший.
Минуй нас пуще всех печалей// И барский гнев
и барская любовь!
Ну как не порадеть родному человечку!
Подписано, так с плеч долой.
Послушай, ври, да знай же меру!
Рассудку вопреки, наперекор стихиям.
С чувством, с толком, с расстановкой.
Свежо предание, а верится с трудом.
Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Счастливые часов не наблюдают.
Умеренность и аккуратность.
Чтоб иметь детей, кому ума недоставало.
Шумим, братец, шумим.
Пожар способствовал ей много к украшенью.
Где ж лучше? Где нас нет.
Чины людьми даются, а люди могут обмануться.
Карету мне, карету!
 

2. Глас народа

Весной 1921 года А.А. Блок приводил в порядок свой архив, библиотеку, просматривал книги, журналы, перечитывал, переоценивал читанное когда-то… Журнал «Народоправство» издавался с мая 1917 года по февраль 1918-го, вышло 24 номера, в нем печатались М.М. Пришвин, А.Н. Толстой. Б.К. Зайцев, Г.И. Чулков, В.И. Иванов, А.М. Ремизов. Перелистав и перечитав полный комплект журнала, Блок записывает в дневник 7 марта 1921 года: «Интересны записи «солдатских бесед», подслушанных каким-то Федорченко – отрывки (№ 9, 10, 11, 12, 13). Это самое интересное». «Правдиво и совестно» – так оценивает Блок эти записки.

«Какой-то Федорченко» – писательница Софья Захаровна Федорченко (в то время ее писательский путь только начинался, и отмеченные Блоком «солдатские беседы» были одной из первых ее публикаций). С.З. Федорченко (1888–1959) родилась в Петербурге, в семье инженера, окончила юридический факультет Киевского университета, в 1914 году пошла сестрой милосердия на фронт, на передовые позиции. «Попала в самую гущу, – вспоминала она потом, – проделала наступления и отступления, видала и победы и поражения. Все было одинаково ужасно и непоправимо». Империалистическая война, потом Гражданская… Тысячи людей повстречала Федорченко за эти годы на своем пути, переслушала множество солдатских рассказов. Перед ней предстала широкая панорама народной жизни, величественная, противоречивая, страшная, где боль и радость, низость и величие духа, жестокость и доброта, трагедия и комедия стояли рядом и смешивались одно с другим. Федорченко была потрясена увиденным и услышанным и начала записывать солдатские речи. «Записывала ежедневно, – рассказывает Федорченко, – по возможности точно, все то, что чем-нибудь останавливало мое внимание». Затем писательница объединила свои записи в книгу «Народ на войне», расположив их по тематическим главкам.

Два первых тома книги Федорченко «Народ на войне» издавались в 1920-е годы, сейчас они библиографическая редкость, третий опубликован в «Литературном наследстве» (т. 93, 1983 г.). Среди главок книги «Народ на войне» есть и заключающая в себе высказывания о Москве, она так и названа – «Москва».

Приводимые Федорченко высказывания солдат о Москве ярки, метки, образны, многие из них по-настоящему афористичны. Может быть, где-нибудь они бытуют в виде пословиц.

Вот некоторые записи, включенные писательницей в главку «Москва».

«Эх, Москва моя, златоглавенькая! Кто ты, а? Царевна-королевна? Так нет! В нарядах, а простому человеку открытая. Купчиха ты, что ли? Куда там! Крупичата, да не чваниста. Ученая ты волшебница или как? Так и тут не выходит, – мудра-умна Москва, да сердечная. И не царевна ты, королевна, и не купчиха ты, и не волшебница. Ты, Москва, девица-красавица, вот ты кто! Взглянешь на тебя – полюбишь; полюбишь – беречь станешь; отойдешь от тебя – сердце высушишь! Кто с Москвой, тот у Москвы в полюбовниках.

Москва! Жил я в ней с рождения и до этой Немецкой войны. Учился в городском училище. Потом сапожничал, пил, охальничал. И только было я с нужными людьми встретился, толк понимать стал, как война. Взяли. Кой-как отвоевался, и вот к вам. Но Москву, ох! помню. Вот кончим здесь разных врагов, все московские в Москву вернутся, под ее сорок сороков. Да всех ее тысячу дураков переучим наново. А потом разукрасим свою Москву, как игрушечку, всем Парижам на зависть!

Москва! Имя-то у нее какое, не глухое, звонкое, как благовест. А как ты ее поймешь? Чай, не деревня Малиновка, на восемь дворов да двое коров.

Вот говорят старики: «Москва – сердце, Питер – голова». Мы же так думаем, то самое, за что воюешь, и не в городах вовсе, а во всех повсюдах. В том главное, какие в тебе самом сердце и голова. Если правильные – Москву с Питером отвоюешь. А нет в тебе чести настоящей – так тебе ни сердце московское, ни распитерская голова ни в чем не помощь. Москву-то с Питером тоже ведь люди строили, не Бог их делал.

Москва не пугливая, закаленная. Она и по улицам, бывало, воевала голыми рабочими руками. Только так дело стояло: у царя арсенал, у Москвы ткацкие станочки. Оттого и удачи не было. Теперь переместилось, арсенал свой, гуляй, Москва, твое время.

Москва! И слово-то как бы близкая родня, как бы бабушка ласкова дитятей тебя колыскает, поползнем тебя остерегает, подросточку тебе сладкий пряник сует, взрослого тебя настоящей чести учит. На то и Москва.

Москва, скажу тебе, это не всякий городок! Рождена Москва в богатырские времена, всю нашу страну она своими людьми-богатырями осторожила и сохранила. От татар отбила, панов выгнала, французов заморозила и сожгла. И от чумы, есть такой рассказ, Москва Русь спасала. Это все в прежние, далекие года. Так неужто Москва своему народу теперь помощи не даст? Царь-то хоть и в Питере был, а вот увидишь, что это Москва его сместила. Это потом все узнается.

Я московский, сорок сороков, кобыла без подков. Хитровка, Петровка, пустая бадья. Московский я! Чем держусь, ни прежде не ведал, ни теперь не узнал. Думаю, только Москвой и держусь. Москва крепка, Москва сила, Москва сердцу мила.

Вот мечусь я, а метала не вижу. А что в Москву меня метнет, этого не минуть. Москва клей, на нее что ни лей, все прилепится. Московского человека на Москву первый попутный ветер нанесет, на это вся моя тоска-надежда.

У Москвы закоулочки-переулочки, тупички-старички, церковушки-старушки, на макушке ушки, соборы да воры, жулья, как в ельне муравья! И спиртным шибает, ажно до самых Новодевичьих. А вот удивляюсь я при сем при этом, что не из Москвы воля, а из Питера. Такая наша Москва прокуратница.

А что Москва? может, людей-то в ней тыщи, а человека с огнем не сыщешь. Москва, она тоже канарейка. Если б ей один головастый человек зерна не подсыпал, не было бы твоей Москвы, с голоду бы померла. Что тело без души, что город без настоящего человека. А ты – Москва.

Москва – голова, Москва – умница, Москва – привередница. Ей что царь, что пристав, все едино, ее не обманешь. Она нас, своих детей, ждет и на дело посылает.

В Москве людей, что на дубе желудей. И как дубки, те люди крепкие, негниючие. Ты не смотри, что я тебе по пуп, зато ум во мне не глуп, московский.

До чего ж эти московские себя уважать велят! То ли смелы, то ли умны, то ли удачливы. То ли Москва по-особому своим деткам мать».