Текст книги "Незадолго до ностальгии"

– Так вот к чему ты про математику заговорил! – Киш негромко рассмеялся. – Для того чтобы намекнуть, что мне с Шекспиром не тягаться?

– Я рад, что ты это заметил, – небрежно хмыкнул Марк, – но это не то открытие, ради которого стоило бы ломать голову. Следи за мыслью, Киш. Что мы ещё можем извлечь из этой насквозь поучительной истории? Мы нашли индивидуальные отличия шекспировского Гамлета, теперь можем проделать обратную операцию – вспомнить, что у математических выражений всегда есть братья. Это позволит нам увидеть какие-то общие закономерности. Знаешь, как бывает: общаешься с человеком, привыкаешь к его внешности, а потом встречаешь его брата и видишь: «Ба! Да у него такой же нос! Та же посадка глаз! И так же сутулится!» Короче, то, что ты считал чертами индивидуальными, на самом деле – черты родовые.

– Ты предлагаешь найти Гамлету брата? – Киш заинтересованно сощурился.

– В точку, Киш! Молодец, что следишь за мыслью, – похвалил его Толяныч. – Хорошо помнишь школьную программу?

– Программу помню, – кивнул Киш, немного подумав. – Но не помню в ней шекспировских сюжетов. Ну, если не брать самого Шекспира… Разве что у Пушкина в «Барышне-крестьянке». Там интрига напоминает «Ромео и Джульетту», но всё счастливо заканчивается: враждующие отцы мирятся, влюблённые соединяются…

– Молодец, Киш, – снова похвалил его Толяныч, – имя назвал правильно: Пушкин. Но не «Барышня». Барышнями надо было после уроков заниматься. А на уроке – что? На уроке надо было внимательно слушать учительницу и читать – кого? – «Дубровского». Вот тебе и «Гамлет», и «Ромео с Джульеттой» в одном флаконе. Не замечал? Сходство-то – очевидное! Отца Гамлета родной брат погубил, отца Дубровского – угробил его лучший друг Троекуров. У Гамлета трон увели, у Володи Дубровского – единственное отцовское имение. Гамлет собирается мстить, и Володя собирается мстить. Гамлет тренируется мстить на придворных, Володя – на соседних помещиках. Гамлета начинают считать сумасшедшим, Дубровского – принимают за французского гувернёра, а его батюшка, кстати, по-настоящему с ума сходит. Мало? По-моему, с горкой. А что потом? Потом, как мы знаем, Володя влюбляется в Машу Троекурову, а Маша – в Володю, и возникает такой русский вариант Монтекки и Капулетти. И ради любви Володя отказывается от мести. Не убийство ради любви, как в твоей слезливой истории про Клавдия, а любовь, побеждающая месть. Кажется, именно такую мораль должен вынести читатель. И главная фишка этой морали вовсе не в том, какая она возвышенная и благородная, а в том, что для её возникновения Дубровский должен остаться у разбитого корыта, иначе морали не получится. И Володе таки не достаётся ничего – ни мести, ни любви. Как и Гамлету, собственно. Если бы Дубровский-младший отомстил Троекурову, то это был бы банальный боевичок, как в истории, которую Шекспир взял для пьесы, где хороший парень Гамлет, притворившись сумасшедшим, победил плохих парней. Если бы он сбежал с Машей и женился на ней, это была бы всё та же месть, только с помощью любви: отомстил папеньке, умыкнув дочку. Но что тут благородного и глубоко морального? Просто выгодный обмен рискованных действий на приятную девушку. Но главное – следи за мыслью, Киш, сейчас я скажу главное: если бы Владимир и Мария сбежали создавать свой уютный мирок, это была бы совсем другая история – банальная история про сбежавших влюблённых. Другая, понимаешь? Условно говоря, история про Ромео и Джульетту, которые не погибли, а сбежали из Вероны куда-нибудь подальше от своих семейств. История, где пришлось бы рассказывать о том, что случилось с Ромео и Джульеттой, с Дубровским и Машей дальше, – как они обустраивают свой быт и зарабатывают на хлеб насущный, как учатся ссориться и мириться. Короче, не про любовь и месть, а про обычную повседневность. Понимаешь, о чём я?

Киш повременил с ответом. Он чувствовал, что разговор подошёл к пределу иносказательности, когда наступает пора вскрывать карты, извлекать из басен мораль, иначе можно окончательно запутаться или просто всё свести к занимательному интеллигентскому трёпу. Отхлебнув из стакана темного напитка, он посмотрел в окно: они тащились во втором ряду к повороту на Калужку. Времени ещё было вагон, и Марк не торопил его с ответом.

– Может быть, понимаю, а может быть, и нет, – произнёс он, обернувшись на пол-оборота к Толянычу. – Ты говоришь, что следование желаниям – это путь банальности. Всех читателей-зрителей «Гамлета» и «Дубровского» можно условно разделить на две группы: одни ждут осуществления мести, другие – реализации любви, а найдутся и такие, которые захотят и того, и другого. Можно сказать, что такие ожидания программируются контекстом, в которых оказались главные герои. Но и то, и другое банально, и Шекспир с Пушкиным предлагают некие третьи, небанальные, пути, так? Что я могу из всего этого понять? Если я правильно улавливаю ход твоих мыслей, ты ищешь этот самый третий путь для себя. Небанальный. А значит, если твои неприятности не закончились, а только начинаются, то вряд ли твоя главная цель заключается лишь в том, чтобы любой ценой уцелеть. Просто потому, что это слишком банально. Это первое. Ещё ты хочешь сказать, что персонажи своей судьбы не выбирают. «Гамлет» и «Дубровский» закончились так, как решили Пушкин и Шекспир, а не как хотели Гамлет и Дубровский. Они-то точно предпочли бы что-нибудь попроще и посчастливее. Но их мнения никто не спрашивал. И вот ты думаешь: те люди, которые тобой интересуются – если такие люди действительно существуют – какую небанальную развязку они приготовили для тебя? Ведь ты в их глазах просто один из персонажей, чью сюжетную линию надо как-то определить. Это второе. И если соотнести первое и второе, то получаем третье: на их небанальное предложение ты хочешь найти небанальный ответ. Четвёртое: ты хочешь, чтобы твои действия нельзя было просчитать психологически – через какую-нибудь мотивацию. И, наконец, пятое: мне кажется, ты специально запил, чтобы посмотреть, кто придёт тебя прощупывать. Каких, условно говоря, розенкранцев и гильденстернов к тебе подошлют. Гамлет – не шекспировский, а изначальный – притворился сумасшедшим, а ты надел маску пьяницы. По-моему, так.

Он замолчал, смущённый отсутствием реакции Толяныча: Марк слушал его, склонив голову набок и улыбаясь в одну сторону (кверху).

– А что? – спросил его Киш. – Ты молчишь, не перебиваешь, вот я и говорю. Говорить я умею долго…

– Всё нормально, Киш, – Марк выпрямил шею. – Продолжай. У тебя хорошо получается.

– Да я, собственно, сказал что хотел, – пожал плечами Киш. – Могу лишь добавить кое-что. Мне кажется, тебе нужна какая-нибудь позитивная программа. Небанальный ответ – это, конечно, здорово, но он лишь реакция на вопрос, а не самостоятельное высказывание. А должно быть нечто, что ты хотел бы сказать и воплотить не для тех людей, которые пристально за тобой наблюдают, а сам по себе. Что это может быть – ума не приложу, но мне кажется, позитивная программа необходима, нет?

Он посмотрел прямо в чёрные линзы очков Марка и развёл руками, словно только что сообщил ему неприятную правду. В ответ неожиданно Толяныч негромко рассмеялся и похлопал Киша по плечу:

– Ты опасный человек, Киш: если бы ты не был моим другом, мне следовало бы тебя бояться! Ты проницателен, как завод «Мосрентген»!

– Ладно, – мягко усмехнулся Киш, – давай колись, где я ошибся?

– Ошибся? Я такого не говорил.

– Или я ошибся, или у тебя кое-что припрятано в рукаве. Если так, то выкладывай.

– Опять ты про меня! Не у меня, Киш, – Марк пустил густую белую струю дыма, – у Шекспира и Пушкина. Вспомни: с чего начинаются «Гамлет» и «Дубровский»? С того, что к Гамлету является Призрак и просит отомстить. Странная просьба, тебе не кажется? Для живого человека – вполне нормальная, но для Призрака?.. Разве Призраку делать нечего, как являться из преисподней и просить сына о мести? Он уже живёт по законам других миров, ему уже надо о душе думать, а не о мести: строго говоря, он же и есть душа умершего короля. Месть только усугубляет его незавидную загробную жизнь, и он должен понимать, что все последующие убийства будут на его совести. И разве он не понимает, что своей вендеттой он подвергает смертельному риску единственного сына? И готовит ему такую же незавидную загробную участь? Не может не понимать. Но, тем не менее, просит не молитв и поминовений, а мести. И это о нём Гамлет говорит, как о добром короле и благородном человеке? Как говорил твой любимый Станиславский: «Не верю!» И знаешь, в чём хохма? В том, что в «Дубровском» всё то же самое! С чего там всё началось? С ерунды, с пустяка – с того, что один друг позавидовал другому. Да, Киш, это обычно упускают из виду, но Пушкин сам об этом пишет: Дубровский-старший был заядлым охотником, но мог позволить себе лишь пару гончих и потому позавидовал роскошной псарне своего богатого друга Троекурова. И вот эту зависть он прячет за фразой, де, ваши люди, Кирила Петрович, живут хуже, чем ваши собаки. Можно ли предположить, что он так заботился о людях Троекурова? Да с чего вдруг? Это оскорбление, Киш, причём не только самого Троекурова, но и его людей. Даже крепостному человеку вряд ли понравится утверждение, что он живёт хуже собаки. И вот псарь Троекурова и отвечает: живём, слава Богу и барину, неплохо, а вот некоторым дворянам неплохо бы своё имение поменять на здешнюю собачью конуру – и спокойнее, и сытнее. Конечно, Андрею Гавриловичу слышать такое неприятно, это явный намёк на него самого, но как он хотел? Оскорбил – получил оскорбление в ответ. Вот с этого, Киш, всё и началось. Скажешь, и это не комедия? Два друга-помещика насмерть рассорились из-за фразы холопа! Далее папа Дубровский обижается и уезжает, а когда Троекуров, обнаружив его отсутствие, посылает за ним, он присылает дипломатическую ноту, где заявляет, что не потерпит оскорблений ни от самого Троекурова, ни от его челяди. Чудак-человек, тебе не кажется? Себе он оставляет свободу оскорблений, а другие – не моги. Но это не всё – если бы Андрей Гаврилович ограничился только этим, никакая каша не заварилась бы. В этом же письме он требует выдать ему обидчика-псаря, а уж казнить того или миловать, это как он сам решит. И вот это уже серьёзно, Киш. Это я тебе как юрист-международник говорю. Ни одна страна, если она себя хоть чуть-чуть уважает, не выдаст своего гражданина по требованию другой страны. Даже если требование исходит от сильной страны к слабой, слабая не станет этого делать хотя бы из соблюдения приличий. Ей надо хотя бы сделать вид, что она обладает суверенитетом, пусть даже на практике никаким суверенитетом и не пахнет. А уж тем более этого не станет делать сильная страна по требованию слабой. Представь, чтобы гордая Польша потребовала бы от США выдачи американского гражданина за то, что тот оскорбил польского президента, который оскорбил этого гражданина! Короче, старший Дубровский требует от своего друга невозможного. Его требование невыполнимо. Если перевести его требование на язык символов, он фактически хочет, чтобы Троекуров встал перед ним на колени, как вассал. Неудивительно, что Кирила Петрович тут же взбеленился. Знаешь, Троекуров, конечно, самодур и дуболом, но если мы хотим рассмотреть эту историю беспристрастно, то надо признать, что он заслуживает большего понимания. Дубровский фактически его единственный друг, он относится к нему со всем уважением и, кстати, несмотря на разницу в богатстве, хочет даже породниться с Андреем Гавриловичем: выдать Машу за Володю – это же у него такая идея была. И что он получает взамен? Чем он заслужил оскорбления именно от Дубровского? Тем, что не догадался подарить ему несколько породистых щенков? Ну, это ему в обязанность никак нельзя вменить – это уже был бы какой-то рэкет под видом дружбы. И как, по-твоему, он должен был реагировать на ультиматум Андрея Гавриловича? Получать оскорбления всегда неприятно, а от старинного товарища и единственного друга – тем паче. И главное, ещё раз подчеркну, всё это – абсолютно на ровном месте. Вот Кирила Петрович и решил: раз ты мне не друг, то и я тебе не друг. И всё это Дубровский-старший должен был понимать с самого начала. А если понимал, то какого?.. Хотел войны – он её получил. Самое смешное: объявляя войну, он даже не предусмотрел, чем она может закончиться, не предусмотрел ни действий противника, ни соотношения сил. И это, заметим, отставной военный. Ну, раз война, то и Троекуров стал действовать не по правилам: подкупил суд и отобрал у бывшего друга последнюю Кистенёвку. Не сказать, что благородно, но на войне как войне. Что, собственно, произошло? Дубровский-папа потребовал судебного произвола в отношении холопа и получил судебный произвол в отношении себя. Тебе не кажется, что это очень символично? На что тут жаловаться? И ещё тонкая деталь: заполучив имение Дубровского, которое ему, в общем-то, даром не нужно было, Троекуров почувствовал раскаянье и даже приехал с примирением. Но тут уж младший Дубровский вмешался: велел послать его подальше, а сам продолжил войну, начатую папенькой из-за борзых щенков… Короче, Киш: в фундаменте обеих историй мы обнаруживаем небольшую пустоту, аномальное явление, неправдоподобную глупость, пустячный пустяк. Стоит обратить на него внимание, и все сюжетные построения рушатся. Что было бы, если Призрак не явился Гамлету? Принц Датский женился бы на Офелии и после смерти дяди сел бы на трон. Что было бы, если бы Андрей Гаврилович Дубровский под дворянским достоинством понимал не способность оскорбляться, а невозможность завидовать? Если бы он проявил не мальчишескую вспыльчивость, а присущую его возрасту и званию сдержанность? Тогда бы его сын Володя женился бы на Маше Троекуровой и получил бы за барышней большой барыш. Вот и получается, что две невинные жертвы в этих историях, Призрак и Дубровский-старший, и есть зачинщики всех бед. Грустно, да?

– Грустно, – согласился Киш. – Но обычно так и бывает: жертвование не возникает на пустом месте. Ему всегда предшествует чья-то гордыня или глупость, или зависть, или ложь. Беда в том, что Гамлету и Дубровскому приходится приносить себя в жертву через месть – по сути, они становятся разбойниками. А дальше Гамлет ради мести жертвует любовью к Офелии и погибает, а Дубровский ради любви к Марии жертвует местью и остаётся в живых. Они похожи на тех двух разбойников, которые были распяты рядом с Христом: Гамлет – не раскаявшийся, а Дубровский – раскаявшийся.

Марк хмыкнул:

– Здорово подмечено, Киш! Но мне кажется, ты увлёкся и проморгал эффект сопоставления: когда сопоставляешь две мысли, возникает третья, – это один из основных способов мыслеобразования. Ты взял героев двух историй, объединил их с третьей историей и у тебя возник новый смысл, который объединяет все три истории. Но как быть с тем, что Гамлет и Дубровский похожи на евангельских разбойников, только если их повесить на крестах? Мы сделали их братьями, но, строго говоря, это произвол, – сами они об этом не подозревали. Гамлет, взятый сам по себе, похож на нераскаявшегося разбойника не больше, чем тысячи других персонажей мировой литературы или хотя бы мы с тобой. Так же как Дубровский – на раскаявшегося. Ни у Шекспира, ни у Пушкина такого смысла нет. Как и этого твоего «жертвование не возникает на пустом месте»: классики выписывали месть своих героев вполне себе благородной. Остальное – твои придумки.

– С этим не поспоришь, – легко согласился Киш. – Но я не совсем понял, к чему ты клонил с этой небольшой пустотой под фундаментом, которая обрушивает всю историю? Ты хочешь сказать, что…

– Именно так, Киш, – кивнул Толяныч. – Ты говоришь: «твои неприятности», «те люди», «если они существуют», а их не существует. Ни людей, ни будущих неприятностей. Все неприятности уже произошли.

Он снял очки и стал осторожно массировать веки, словно протирал их от пыли.

– То есть как? – опешил Киш.

– Вот так, – на секунду Толяныч отвлёкся от глазного массажа, чтобы кинуть в Киша быстрый взгляд. – Меня списали и скоро забудут. Такая вот банальность.

– Постой, постой, – Киш заёрзал на сидении, приподымаясь повыше, – а как же твоё вчерашнее «Я рад, что ты согласился – как друг ты и должен был согласиться»? Как же твои подозрения, что меня к тебе подослали? Осколки информации и всё такое?

– A-а, это… – Толяныч секунду помедлил. – Это никак. Никак, Киш. Слыхал такое слово «деменция»? Похоже на «дементализация», но грустнее. Обозначает приобретённое слабоумие – не врождённое, а когда ты был вроде ничего так, не академик, но и не дурак, и вдруг у тебя резко снижаются способности к познанию и утрачиваются прежние знания и навыки. Никто об этом не говорит, но деменция очень часто идёт прицепным вагоном к дементализации. «Грустный» почти всегда означает ещё и отупевший – кто слегка, а кто до состояния мокрого полена, которое уже ничего в себя не впитывает. И вот это слово «деменция» я изучаю изнутри, на собственном, как говорится, примере. Я, как бы тебе сказать… отупел. И это даже звучит не клёво. Особенно если всю жизнь только и делаешь, что умнеешь, и вдруг – бац! – и ты уже тупица.

– Ну, нет, – Киш попытался рассмеяться, – никакой ты не тупица! Тут я с тобой точно не соглашусь!

– Согласишься, не согласишься, какое это имеет значение? Разве тут что-то зависит от твоего согласия? – желчно возразил Марк. – Не хочу сказать, что я превратился в конченого кретина, но мне лениво думать. Мозги еле шевелятся – это факт. Будто я полгода не спал, а потом без остановки продрых целую неделю, и теперь устный счёт до двух вызывает страшные головные боли. На самом деле у меня сейчас в голове не мозги, а пух и перья. Ты говорил про позитивную программу, и что я найду себя? Это одно и то же – я так и делаю. Эти высокопрофессиональные уроды сделали в моём «я» несколько чувствительных пробоин. Досадно, но можно занести в графу «расходы». Забывать – это очень по-человечески. Но отупение – это уже потеря управления собственным «я». Всё равно, что выйти из себя и не совсем вернуться. Вопрос в том, как в такой ситуации заставить мозг работать на полную катушку? Я знаю только один старый и простой рецепт: опасность. Ощути дыхание опасности и… Короче, мне нужен был спарринг-партнёр. И тут появляется старина Киш – добрый малый, верный товарищ и ещё не заплывший жиром почти-доист. Как можно было упустить такой случай?

Они встретились глазами, Марк задержал взгляд, словно желая убедиться, что передал всю палитру смыслов, и еле заметно усмехнулся. Наполнив рот табачным дымом, Киш откинулся на спинку сиденья, выпустил белую струю и подождал, пока она рассеется: ему нужно было несколько секунд для осмысления.

Главное правило философии почти-до, которую им с Марком привили в школьной юности, предписывало никогда не раскрываться полностью: не показывать истинный уровень своей силы – будь то сила мышц или мышления, воли или воображения, таланта или богатства. «Как только вы покажете свой «потолок», победа над вами станет вопросом количества, а не качества», – вспомнилась ему одна из тех фраз, что сто лет назад они любили цитировать друг другу, полагая, будто в таких вот фразах и заключена бесконечная мудрость жизни.

Теперь он понял, чего хочет от него Толяныч: Киш должен транслировать во внешний мир, что его друг Анатолий Маркин в целом смирился с положением списанного и забытого, и занят не восстановлением утраченной информации и мыслями о реванше, а частным делом выздоровления своего ума. Это делало не столь уж важным, подослали Киша со специальной миссией уже сейчас или вдруг поинтересуются в будущем, а значит, стратегия Марка работала для разных картин мира – вопреки изначальному утверждению Киша. Более того, он чувствовал, что теперь Марк в его сознании существует в двух мирах: один просто упражняет свои мозги, другой продолжает подозревать его в связи с «теми людьми». И можно не сомневаться, эту двойственность Толяныч внёс специально, в рамках чистого поединка: то, что к Гамлету он приплёл Дубровского, как раз и подчёркивает преднамеренность раздвоения.

И теперь, когда это выяснилось, он сможет поговорить с Толянычем об их предыдущей встрече на Воздвиженке, а может, и о той, что случилась на Староместской площади.

– Браво, – негромко произнёс Киш. – Красивая победа в полном соответствии с канонами почти-до. Один – ноль.

Он повернулся к Толянычу и отсалютовал ему стаканом. Марк, усмехнувшись, проделал то же самое. Толстостенные стаканы, встретившись в воздухе, глухо звякнули, и они выпили.