Текст книги "Незадолго до ностальгии"

9. У Шедевра

Вот и ещё один друг юности – Игорь-Игорёк, по прозвищу Шедевр. Как и все служители кисти, начинал с натюрмортов-пейзажей-портретов, потом в какой-то момент лица современников стали казаться Шедевру неинтересными, и он сдвинулся к исторической живописи, образы для которой черпал из старых фотографий. Наконец, перешёл в иконописцы, на том и успокоился, начав новую жизнь.

Юность, однако же, увязалась следом: его квартира, служившая и студией художника, где в прежние времена собирались люди разных убеждений, объединённых любовью к знанию, и где совершались обильные возлияния во славу искусства и науки, располагалась в районе дремучих переулков у Курского вокзала, фактически в самом центре, благодаря чему Шедевр оказался на пересечении многих линий. С преображением богемного капища в православную мастерскую протоптанные тропки заросли лишь частично и потому Игорёк по-прежнему располагал наиболее свежей (хотя и не всегда уже актуальной) информацией о разбросанной по миру честной компании. К нему в старую мансарду на четвёртом этаже потрёпанного дома многие забегали на минутку, случайно оказавшись рядом, а со временем стали заходить и для того, чтобы узнать новости о друзьях.

Иногда, впрочем, в периоды наиболее интенсивной работы, Игорь мог не принять даже самых близких друзей, просто не отвечая на стук в дверь (основной для него способ предварительной коммуникации).

Но Кишу повезло: когда он поднялся по широкой лестнице на последний этаж старого здания в стиле конструктивизма 1920-х и глухо постучал в дверь, по старинке обитую коричневым дерматином, из недр мастерской раздалось: «Кто?»

– Киш, – сказал он. И, кашлянув, чтобы придать голосу звучность, громко уточнил: – Арх-и-Камышов.

Ответом было золото.

Киш подождал: он допускал, что Игорь именно в этот момент занят работой и не может сразу оторваться.

Прошла минута, и другая: Шедевр, словно и не собирался открывать. «Жзксжбжбж, – подумал Киш, разглядывая местами потертый до белых проплешин дерматин, – оскгобобо».

И опять постучал. Из-за двери снова послышалось терпеливое «Кто?»

– Во имя Отца, Сына и Святаго Духа, – вспомнил он.

– И ныне, и присно, и вовеки веков, аминь, – раздалось из-за двери, но встречного движения не произошло.

«Странно, – подумал Киш, – раньше это срабатывало».

Думать пришлось целую минуту, пока из-за дверей не последовала подсказка:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – хлопнув себя по лбу, ответил Киш, и, наконец, лязгнул замок.

Игорёк предстал в белой рабочей рубахе, с закатанными до локтей рукавами, тёмных бриджах и тяжёлых кожаных шлёпанцах. Длинные, до плеч волосы, были перехвачены проходящей по лбу синей лентой. Лицо не то украшала, не то обезображивала нерегулярная, как лесостепь, борода, отличавшаяся к тому же разноцветьем: тёмные поросли соседствовали с откровенно рыжими.

– Привет, Киш, надевай тапки, – распорядился Шедевр и вернулся в комнату.

Переобувшись, Киш последовал за ним – в запах олифы и свежей древесины, спартанской мебели и святых ликов на стенах. Небольшая комната казалась просторней из-за огромного, почти во всю внешнюю стену, окна, разделенного на шесть высоких прямоугольников. На примыкающем к окну столе лежал накрытый белой тканью прямоугольный предмет, – надо думать, икона, над которой сейчас работал Игорёк.

Мастерскую пронзали косые лучи солнца.

Шедевр ждал его посреди комнаты, уставив руки в бока. Он окинул Киша лучистым взглядом и еле заметной улыбкой.

– Что скажешь, учёный человек?

Киш неопределённо пожал плечами. Он не знал как приступить к разговору.

– Да что скажу? Рад тебя видеть.

– А я-то как рад, – подхватил Шедевр и предложил: – Обнимемся?

– Ещё бы! – охотно согласился Киш и шагнул навстречу. – Мы же года два не виделись? Или три?

Они обнялись, похлопав друг друга по спинам, и в этот миг Киш ощутил, что соскучился по Шедевру больше, чем предполагал на расстоянии. Ему стало радостно, что есть у него такие вот старые друзья, и он почувствовал, что заговорить о своём деле ему стало намного легче.

– Я знаю, зачем ты пришёл, – сообщил меж тем Игорёк.

– Как?! – Киш ошеломлённо отшагнул. – Откуда?!

На секунду у него мелькнуло предположение, что друг-изограф, пребывая в посте и молитве, достиг такого уровня духовности, что может читать чужие мысли.

Шедевр озабоченно поскрёб бородёнку.

– Дело надо сделать, – пояснил он. – Сам сейчас не могу, вот и думал: кого Господь пошлёт в помощь? А тут ты. Стало быть, дело для тебя. Стало быть, за этим и пришёл.

– А-а, – протянул Киш и вяло поинтересовался: – А что задело?

Игорёк на секунду задумался.

– Давай сначала ты, – решил он. – Тоже не порожний, поди, пришёл. Да ты садись, – он подтолкнул Киша к кушетке.

– Ага, – машинально согласился Киш, но вместо этого стал ходить взад-вперёд, от стола у окна к кушетке у задней стены. – Вот, – он достал из сумки фотографии Варвары и протянул их Шедевру. – Моя жена… бывшая…

Он коротко рассказал о процессе, усмехнулся, сознаваясь в том, что теперь он – фактически ментально неполноценный (Шедевру рассказывать об этом было не так стыдно, как кому-то ещё), и, наконец, изложил гипотезу Аккадского.

– Такие дела, Шедеврушка…

Покончив с самой непростой частью визита, Киш быстро прошёл к кушетке и целеустремлённо уселся, откинувшись спиной к стене и вытянув ноги. Поёрзал для удобства. Снова окинув взглядом белые стены мастерской, он вспомнил её в былые времена, когда Шедевр ещё только искал себя, – когда здесь устраивались высокоинтеллектуальные посиделки со спорами об искусстве, могучими возлияниями и спонтанными романами, с которыми наутро не всегда знаешь что делать. Давно это было!.. Теперь всё иначе. Однако что скажет Шедевр?

Игорёк перебирал одну за другой фотографии Варвары и о чём-то думал.

– Красивая, – сказал он, почувствовав вопросительный взгляд Киша. – Я и не знал, что ты женился. Хоть бы в гости зашли. Или к себе позвали. А?

Киш виновато пожал плечами:

– Да всё работа, работа… А потом расстались.

– А что не сложилось? Расстались-то отчего?

– Не знаю, – Кишу снова пришлось пожимать плечами. – Она захотела. Я пытался удержать – не получилось. Да и какая разница? В юности над такими вещами ломаешь голову, а потом понимаешь: зачем? Ведь такую, как Варвара, я уже не встречу. Даже если я точно буду знать, почему она от меня ушла, это никак не помешает следующей девушке уйти по совершенно другой причине. Это ведь только в юности думаешь, что каждый из нас тяготеет к определённому типу девушек, и что на тебя западают тоже девушки определённого типа, и остаётся только это дело гармонизировать. А потом понимаешь, что если это и так, то не совсем так. Ну, например, когда вы сходились, она будущую жизнь представляла по-другому – даже не на уровне конкретных требований, а просто как ежедневную картинку. Или наоборот: всё сбылось, как хотелось, но оказалось, что это не приносит радости. Короче, нет у меня хорошего объяснения. А теперь ещё процесс этот непонятный…

– Да, нерадостно, – согласился Шедевр и сочувственно вздохнул. – Но, знаешь, Киш, душеполезно. Так что зря ты расстраиваешься: и от этого тоже может быть польза.

– Это ты о чём? – не понял Киш.

– О борьбе с греховными помыслами, – объяснил Шедевр. – Разве не так?

– Я понимаю, о чём ты, – с горьким удовлетворением кивнул Киш. – Ты хочешь сказать: всё начинается с мысли и всё мыслью заканчивается. Так мы устроены, что нам легче понять, чем выразить мысль словами, и легче сказать, чем сделать. И наоборот: когда надо от чего-то удержаться, то нам легче не сделать, чем не озвучить свои чувства или намерения, и легче промолчать, чем не подумать. Если бы каждый, кто бросил в сердцах фразу: «Я тебя убью!», воплотил свои слова, человечество самоуничтожилось бы быстрее, чем от ядерной войны. Иными словами: если внешне мы удерживаемся от недобрых поступков и слов из страха наказания или чувства приличия, или нежелания делать кому-то больно, то в мыслях не так сдержаны. И никто мне не мешает, например, мысленно дать в пятак типу, который мне нахамил. Или овладеть девушкой, которая мне понравилась. Или ехать на самой крутой тачке. Или просто осудить кого-то за что-то. Или над кем-то посмеяться. Отсюда следует два вывода. Первый: каждый проживает ту жизнь, какую хочет, только кто-то в реальности, кто-то иллюзорно, а большинство – с серединки на половинку, так как идеальных прагматиков, как и идеальных мечтателей, не так много. Второй вывод: сделать что-то хорошее – всегда составляет какой-то труд, а вот плохое – происходит само собой, не успеваешь заметить, как что-то дурное ляпнул или подумал, или ещё хуже – сделал. И вот чтобы не было так, святые отцы учили контролировать себя ещё на уровне мысли, верно? Это, так сказать, общее описание. Если к нему приложить мой частный случай, то нетрудно заметить и сходство, и различие. Общее – контроль своих мыслей. Но есть и различие: многие отчуждённые воспоминания вполне себе добрые, не греховные. Чего ж с ними бороться?

Шедевр продолжал стоять напротив окна, обтекаемый солнечными лучами, задумчиво поглаживая бороду.

– Ты всё верно говоришь, Киш, – согласился он, – только один момент упускаешь: ты говоришь о грешных мыслях, а помыслы – это то, что им предшествует. Предыдущие мысли. Например, ты видишь девушку и думаешь: какая красивая. Потом: особенно грудь. Потом: интересно, какая она в постели. И пошло-поехало. Вроде первая мысль вполне себе невинная, но дальше действует по накатанной. Поэтому, как только подумал о красоте, то дальше надо сворачивать, иначе увязнешь. Это я к чему говорю? Тебе остались по вердикту какие-то воспоминания, но они запросто могут тебя привести к отчуждённым или запретным. Ты мирно вспоминаешь, как вы с Варварой бегали по утрам, а потом твои мысли ассоциативно перескакивают к поездке на море, а далее к тому, как вы занимались любовью на пляже на заходе солнца – то есть к тому, что тебе запрещено по вердикту. А тебе это сейчас не помешает, разве нет?

Игорь говорил спокойно и как-то буднично, но Киш внезапно испытал острый приступ тревожного одиночества: он только сейчас начал осознавать далёкие последствия вердикта. Получается, любое легальное воспоминание о Варваре огорожено запретными флажками: шаг вправо, шаг влево, и тебя берут под белы рученьки… Формально его права соблюдены, а на деле всё – чистейшей воды фикция. Ему предлагается избирательная память, фактически равная беспамятству.

Интересно, знает об этом механизме Варвара? Почти наверняка. Как-никак, именно она затеяла этот процесс. И если разобраться, вердикт составлен таким образом, что ей остаётся куда более широкое поле для ментальных маневров, – ей остались почти все интимные сцены. И вряд ли это случайно. Значит, процесс он продул ещё основательнее, чем может показаться при поверхностном рассмотрении. Но опять же: как Варваре удалось это прокрутить? Её адвокатесса выглядела ничуть не сильней Аккадского. И ещё непонятней: зачем ей это нужно?

– Да, – медленно произнёс он, – ты верно сказал: всё это очень невесело. Получается, любая мысль о Варваре – опасна. Будем называть вещи своими именами. Но тогда я вообще ничего не понимаю: я ведь и так старался о Варваре не думать – без всякого процесса. Не потому, что это были греховные помыслы, а потому что больно. Это почти как из страха наказания – только не внешнего, а внутреннего, когда тебя не снаружи колошматят, а изнутри жгут. Я даже придумал такой приём: стал думать, что это всё было как бы не со мной. С кем-то другим. Что эту историю я видел в кино или вычитал в книжке. На худой конец, что всё произошло с парнем, которым я когда-то был, но уже не со мной. Поэтому и глупо переживать: надо на всё это смотреть со стороны, как не имеющее ко мне никакого отношения. Неплохо, кстати, действовало. Не сразу, конечно, а со временем, но помогало. Это, конечно, совсем не святоотеческая борьба с помыслами, но уж как получалось. И, знаешь, ведь почти получилось. А теперь всё сначала. Какая-то сомнительная помощь от этого вердикта получается. Что я должен из него вынести? Какие духовные высоты?

Он остановился, так как, во-первых, считал, что исчерпывающе описал ситуацию, а, во-вторых, голос на последних предложениях начал подрагивать – чего Киш никак не ожидал и даже разозлился на себя: это ж надо так опозориться, чтобы впасть в сентиментальную жалость к себе!

Шедевр некоторое время думал над ответом, по-прежнему теребя небогатую бороду.

– Тогда что ж, Киш, – наконец тем же будничным тоном произнёс он, – тогда, как понимаешь, тем более.

– Не понимаю, – признался Киш. – Что «тем более»?

– Ну, не знаю… «Тем более» – оно и есть тем более. Помнишь, как Форд говорил? Автомобиль может быть любого цвета, если этот цвет – чёрный. Так и тут. Ты можешь вспоминать о чём угодно, если воспоминания вызваны покаянием. И неважно, вердикт у тебя или не вердикт.

– Что ты хочешь сказать? – не поверил Киш. – Что запрещённые воспоминания не могут быть отслежены, если они вызывают у меня раскаяние?

– Ну да, – подтвердил Шедевр, – примерно это я и сказал.

– Не может быть!

– Это почему же? – Шедевр искренне удивился.

– Как почему? – Киш даже слегка растерялся. – Это же… невозможно! – он не знал, как точнее выразить свою мысль, и потому ограничился только поверхностной констатацией: – Никогда об этом не слыхал!

Игорёк жизнерадостно рассмеялся:

– Волшебный аргумент, Киш! Неубиваемый! Только знаешь, если пользоваться им слишком часто и не делать добрых дел, он утратит свою магическую силу…

– Ты хочешь сказать, – не замечая подтрунивания, продолжал сомневаться Киш, – что я могу обойти предписания суда? Как это возможно? Я имею в виду – на технологическом уровне? Как раскаяние может сделать картинку невидимой для?..

– Понятия не имею, – легко сознался Шедевр. – Я вообще не понимаю, о чём это ты. «На технологическом уровне» – это что? Технология – это когда ты хорошо делаешь своё дело. Так делаешь, что люди могут твоей работой любоваться. «Техно» с греческого – искусство, мастерство. То, что римляне называли словом «арт». «Логос» – знание. Секреты высшего мастерства то бишь. О каком уровне мастерства или о каких секретах ты сейчас говоришь?

– Наверное, я неправильно выразился, – кашлянул Киш. – Здесь речь идёт не о технологии, а о том, как её можно обойти. Вот есть технология фиксации мысленных образов. На ней построен взаимный ментальный контроль. И ты говоришь, что в определённых случаях она не срабатывает. Вот я и спрашиваю: почему? Как такое возможно?

– Так это ж вопрос к тебе, – развёл руками Игорёк, – ты же у нас учёный! Вот и объясни.

– А почему ты не можешь?

– Потому что не могу, – легко признался Шедевр. – Я никогда над объяснением и не думал – на кой оно мне? Мне и так понятно. Сам объясни.

– Сам? – переспросил Киш и, немного помешкав, согласился: – Ладно, подумаю на досуге.

– Э, нет, – Игорь неожиданно хлопнул его по плечу, – ты сейчас подумай. А я послушаю. Мне интересно, на что ты ещё годишься.

– Сейчас? – Киш смятенно задумался.

По правде говоря, его терзало искушение отложить размышления о раскаянии на потом, но не было уверенности, что в этом важном вопросе он может полностью положиться на себя. Шедевр открыл для него новую дверь для поиска, и, стало быть, проверять результаты размышлений нужно с ним. С другой стороны: почему бы и нет? То, что сообщил Шедевр, было неожиданно, да. Но ведь сам Киш над этой темой никогда не задумывался – во всяком случае, под таким углом, хотя его никак нельзя назвать в ней полным профаном. Если бы ему поступил такой заказ, он наверняка бы согласился и что-нибудь раскопал бы на эту тему. Доказать, почему возможно то, что ты считал невозможным, в принципе хорошая задача для ума, а именно это ещё и имеет для него очень практическое значение. Экзистенциальнее некуда.

Он прикрыл глаза и откинулся к стенке. Мысли тут же свернули в сторону и устремились к Варваре: что если он как-то её обидел и сам этого не заметил, а теперь она его подталкивает к раскаянью? Если обидел, то это должна быть чудовищная обида, раз Варя ни разу о ней не упомянула, и только спустя долгие месяцы решала о ней напомнить. С другой стороны, как он мог её чудовищно обидеть и сам этого не заметить? А вдруг – мог? Предположение фантастическое, но оно позволяет оценить минувший процесс в новом свете – поискать новые смысловые акценты. И да, технология – тут, по-видимому, надо идти от…

Так он просидел минуть десять, а может, и все пятнадцать.

– Ты не уснул? – в голосе Игоря слышалась добродушная усмешка.

– Знаешь, – задумчиво произнёс Киш, открывая глаза, – тут многое зависит от точки зрения. Например, если ты помог мне, а потом я помог тебе, то кто-то снаружи может назвать это технологией взаимопомощи, но мы-то изнутри знаем, что это просто дружба. Я раньше об этом как-то не задумывался.

– Верно, – согласился Игорёк. – Я тоже не задумывался.

– Это, конечно, никакое не объяснение, – продолжал Киш. – Или, по крайней мере, ещё не объяснение. Но мысль сама по себе интересная: она даёт ощущение верно выбранного направления.

Киш почувствовал что-то вроде азарта, который возникает от предчувствия удачной раскопки, и в предвкушении потёр ладони.

10. Ясности и непонятки

– А объяснение может быть такое, – заговорил он почти деловито, вскакивая с кушетки и подталкивая к ней Шедевра, отправляя его на место слушателей. – Логично предположить, что мысленный образ тем проще и чётче фиксируется, чем ярче он возникает в голове, так? А ярким он бывает, когда произвёл сильное впечатление, или же обладает для думающего притягательностью, как, например, мечтания или приятные воспоминания, – когда его хочется получше разглядеть и заново пережить. Но есть неприятные мысли – например, о смерти или о том, что доставляло боль, или о постыдном поступке. Их хочется поскорей прогнать, начать думать о чём-то приятном. Из них совсем не хочется делать в воображении яркую картинку, и такие воспоминания в принципе должны фиксироваться намного хуже, чем приятные. Поэтому воспоминания, вызванные раскаянием, для технологии должны быть проблемными по определению. С другой стороны, технология никогда не рассчитана на то, чтобы объять необъятное. Она нацелена на то, чтобы гарантированно получить определённый результат и ничего более. Её задача – не допустить брак на конвейере. Избежать провалов, а не достичь вершин.

Какая у нас самая распространённая технология? Я думаю – язык. Знание какого-либо языка позволяет тем легче определять в нём речевые ошибки, чем они грубее, или чем выше уровень владения языком – позволяет выявлять речевой брак. Но технология языка не даёт ответа, как стать Пушкиным или Шекспиром – с одной стороны, для технологии это и не нужно, с другой, это говорит о том, что язык – нечто большее, чем технология, что в нём есть надтехнологический уровень.

И теперь мы подходим к важному моменту: если технологию фиксации мысленных образов можно обойти, то логично предположить, что делается это либо с помощью более мощной технологии, либо с помощью чего-то, что технологией не является – когда некая неправильность побеждает алгоритм, или когда подключается надтехнологический уровень. Если мы в качестве такого способа берём христианское раскаянье, то необходимо рассмотреть само христианство, что оно собой представляет – технологию или неправильность? Думаю, ответ тут простой: конечно же, христианство – никакая не технология, но правда и то, что его неоднократно воспринимали и применяли именно как технологию.

Вообще-то, в эту дверь кто только ни ломился, но если бы рассказать древним римлянам, что христианство создано для того, чтобы держать тёмный народ в повиновении, они бы просто посмеялись. По части управления народами римлянам не было равных, и они первыми столкнулись с христианством, так им ли не знать? И вот они могли бы подтвердить, что считают христиан опасными людьми, но совсем не как политических конкурентов. Опасность христианства заключалась в двух вещах: во-первых, оно не вписывалось в римские управленческие схемы вроде «разделяй и властвуй», во-вторых, от гонений христианство только укреплялось. На территории своей империи римляне поддерживали самые разные национальные культы для того, чтобы у каждого народа было по своей национальной религии. Чем чётче проведены этнические границы в конкретном культе – тем меньше вероятность, что другой народ тоже захочет его исповедовать. Чем эти границы древнее – тем выше гарантия, что они никогда не будут перейдены. Христианство не соответствовало ни одному, ни другому критерию: у него не было национальных ограничений, и это была совершенно новая религия – её Бог не требовал жертв, наоборот, сам принёс себя в жертву. Это смущало умы и подрывало вековые устои. Но и гонения на христианство не действовали – христиане радовались, идя на смерть за своего Бога.

Когда мы с Марком, ну то есть с Толиком Маркиным, занимались почти-до, нас учили, что попытка устрашить противника дикими воплями довольно примитивна: нас учили улыбаться. Особенно в тот момент, когда ты пропустил удар. Когда соперник раз за разом видит, что его удары вызывают лишь улыбку, он начинает бояться, потому что начинает думать, что тебе не больно.

Думаю, примерно так же было с Римом и христианами – отличие только в том, что христиане первых веков вовсе не боролись с римлянами, они и не помышляли о создании христианского государства. То, что христианство победило величайшую империю древности, вовсе к этому не стремясь, – самое большое, загадочное и невероятное чудо в истории. И победило оно вовсе не потому, что было более совершенной управленческой технологией. После распада СССР страны Запада почти моментально отказались от христианства, которое им было нужно в «холодной войне» для демонстрации морального превосходства, и вернулись к нравам и ценностям языческого Рима. А это говорит о том, что западные элиты считали куда более эффективными для управления древние языческие рецепты. Можно предположить, что Константин, когда решил сделать христианство официальной религией империи, действовал не столько как христианин, сколько как император, озабоченный сплочением народов государства. Но зачем это ему? Лучше чем «разделяй и властвуй» ещё ничего не придумано, а он пошёл наперекор этому принципу. С точки зрения укрепления личной власти крещение империи было не самым лучшим ходом, ибо император с той поры стал зависим от суждений Церкви. Через тысячу лет, когда папа римский запретил Генриху VIII Тюдору жениться в четвёртый раз, тот объявил о создании Англиканской Церкви и заодно назначил себя её главой. Исходя из логики власти, Генрих был прав – он действовал абсолютно как кесари языческого Рима, которые одновременно были и верховными жрецами, и, возможно, поэтому уже при его дочери Елизавете Британия начала своё превращение в империю, над которой не заходило солнце. Но Константину и в голову не могло прийти назначить себя папой римским или константинопольским патриархом – он мечтал о стране единоверцев, а не об укреплении своих властных позиций.

Однако всё это взгляд снаружи, а мы хотим понять, может ли раскаяние противостоять технологии. Нам нужно смотреть изнутри самого христианства – попытаться выявить в нём технологические моменты. Надо сказать, их было немало, и началось всё ещё в эпоху гонений, когда у Церкви появились её первые святые мученики. Уже тогда среди христиан появились люди, жаждавшие мученической смерти. Зная о том, что христианство под запретом, они демонстративно объявляли себя христианами, чем, безусловно, провоцировали римские власти на расправу. Возможно, они искренне жаждали подвига, но сам подход был чисто технологический – мученическая смерть рассматривалась как гарантированное попадание в Рай. Но поскольку христианство не считало себя технологией, Церковь объявила, что таких людей будут предавать анафеме, ибо действуют по своей воле, а не Божьей. Это несколько отрезвило воспалённые головы, но, понятно, что такой тип людей никуда не делся – он продолжал существовать и существует поныне. Таким, например, был Франциск Ассизский, который, живя в католической Италии, где могли вздёрнуть на виселице или оттяпать голову, но никак не распять, мечтал пережить страдания на кресте по подобию Спасителя – так мальчики, опоздавшие на войну, грезят себя участниками отшумевших сражений.

Впрочем, к Франциску я ещё вернусь, а пока вот что хочу сказать: сейчас нередко превосходство Запада обосновывают тем, что там рождается большинство прогрессивных технологий. И когда пытаются объяснить, что такого есть в Западе, что позволяет ему лидировать в области технологий, то говорят о политических системах, организации образования, моделях бизнеса, но мне кажется, всё определилось намного раньше – в те времена, когда Римская империя разделилась на Восточную и Западную. Именно тогда начало складываться западное технологическое мышление. Как мы знаем, судьбы Востока и Запада сложились совершенно по-разному. После того как в Риме был низложен последний император, Ромул Августул, и Европа на несколько веков превратилась в проходной двор, Константинополь ещё тысячу лет был столицей империи. И в то время, когда восточные христиане находились под имперской защитой, западным нужно было думать об отражении нашествий и выживании. Папе римскому Льву I приходилось лично уговаривать вначале Аттилу, а позже Гейзериха, не подвергать Рим разграблению, причём если грубые азиаты гунны вняли просьбе понтифика, то предки европейцев, вандалы, грабили Рим две недели – максимум, на что хватило их благородства, это не сжигать город и не слишком убивать невинных людей, но тысячи пленников они с собой всё же увели (стоит ли после этого удивляться, что позже крестоносцы разграбили Константинополь?).

И вот в этих плачевных обстоятельствах, почитаемый и на Западе, и на Востоке, папа Лев объявляет себя наместником Апостола Петра – главным человеком в Церкви. По-моему, это сильно. Претензия на вселенскую власть звучит из глубины беспомощности. Не знаю, играл ли Лев I в шахматы, по сути, он объявил себя шахматным королём – фигурой слабой в военном отношении, но которую должны защищать все остальные фигуры. Вполне себе технологический ход. Понятно, что претензия опирается на известные строки из Евангелия и факт, что апостол Пётр руководил христианской общиной Рима и в Риме же был казнён. Однако почему-то первые пять веков у римских епископов не возникало мысли, что они – наместники Петра и должны первенствовать в Церкви. И если бы Пётр погиб не в Риме, а в Иерусалиме или, скажем, Александрии, вряд ли бы у римских пап возникла идея подчиниться иерусалимскому или александрийскому патриарху. Короче, идея родилась очень вовремя, и в Риме в неё, надо думать, искренне поверили.

Важно, что она стала привлекательной для королей и князей Европы: они разрушили Западную Римскую империю и в то же время – вовсю стремились ей подражать. Главенство римского папы в Церкви давало им основание считать, что это они – настоящие наследники империи, а вовсе не император Византии. Идея заработала, а то, что работает, применяют вновь и вновь. Естественным образом идея о главенстве папы развилась в концепцию двух мечей – о том, что папа должен руководить не только духовной жизнью, но и светской. А в девятнадцатом веке, когда половина Италии находилась под Австро-Венгрией, и влияние Ватикана на мирские дела очень заметно снизилось, появился догмат о непогрешимости папы – что-то вроде попытки повторить ход Льва I на новом уровне, в новых условиях. Думаю, сам Лев от этой попытки пришёл бы в ужас.

В целом, мы видим у западных христиан много такого, что никогда бы не могло родиться в Византии или России, и что показывает именно технологичность их мышления. Они пытаются логически доказать Бытие Божие. Конструируют круги ада, расселяя грешников согласно их деяниям – причём Данте тут вовсе не первопроходец. Спорят о том, после какой евхаристической фразы хлеб и вино превращаются в Плоть и Кровь, и пытаются установить, происходит ли при этом изменение химического состава хлеба и вина, хотя спрашивается, зачем это им? Ещё вводят целибат священников, чтобы церковное имущество не передавалось по наследству, а накапливалось в Церкви. Разделяют причастие – одно для клириков, с Кровью и Плотью, другое – для мирян, только с Плотью. И прочее, и прочее, что показывает технологический подход к делу. Даже продажа индульгенций характеризует не столько жадность, сколько определённый склад ума – до неё ещё надо было додуматься, здесь надо было иметь определённую логику. А логика, вероятно, была такова: у святых перед Богом столько заслуг, что хватает не только для их личного спасения, но ещё и излишек остаётся. И этот излишек, разумеется, принадлежит католической Церкви, а, стало быть, его можно продать грешникам за прощение грехов. По-своему убедительно, да?

Вот только откуда это взялось – я имею в виду технологический подход к делу? Ответить можно одним словом: воображение. На Востоке и на Западе сложилось диаметрально противоположное отношение к воображению. В православии воображение всегда держали на голодном пайке – оно рассматривалось как источник искушений и опасность подмены реальности фантазиями. В православной практике при молитве ум должен сосредотачиваться на смысле произносимых слов, и совершенной считается та молитва, при которой в голове не возникает никаких образов. Православная служба последовательно антипсихологична, музыка в ней неритмична, поскольку ритм подчиняет человека, каноны читаются монотонно, без художественного выражения, чтобы не возникало артистической игры, и молитва не превращалась в роль.

Для католицизма, а потом и протестантизма, воображение – один из любимых инструментов: в них упор делается на эмоции и яркость внутренних картинок. Поэтому возникает много психологии и что-то вроде допинга в спорте – возбуждённое воображение помогает легко достичь эмоционального накала, как бы гарантирует его достижение, а эмоциональный накал и даёт ощущение горячей молитвы. Подтверждение этому можно найти в разных источниках – например, в наставлениях иезуитов, которые рекомендовали перед началом молитвы как можно ярче представить несколько сцен из Евангелия. Но особенно показательны здесь истории со стигматами: как мы знаем, они появлялись у несомненно великих подвижников, но людей при этом экзальтированных, которые мечтали пережить крестные страдания, и потому их самопроизвольные язвы «раны Христа» трудно не счесть результатом самовнушения. Замечу, что в Восточной Церкви молитва о ниспослании крестных мук – а Франциск Ассизский, первый носитель стигматов, именно молился об этом – была бы сочтена дерзостью и духовным прельщением, ибо сам Апостол Пётр не считал себя достойным быть казненным так же, как Спаситель, и поэтому попросил свой крест перевернуть вверх ногами.