Текст книги "Незадолго до ностальгии"

– Ты хочешь сказать…

– Если у тебя есть версия получше, готов выслушать. Но, похоже, мне не только зачистили лишние фрагменты, но и кое-что добавили.

– Неужели они уже научились это делать? – потрясённо спросил Киш, не сводя взгляда с невозмутимого лица Марка. – Но…

– А что тут такого, строго говоря, невероятного?

– В общем-то ничего, – вынужден был признать Киш. – В сравнении с изобретением кино – сущие пустяки. Но теперь каждая голова превратится в отдельный кинотеатр – такое начнётся!..

– Ну что там начнётся, – скучно возразил Толяныч, – всё будет как всегда, только чуть-чуть иначе. Многие будут даже счастливы, вспоминая, какую замечательно яркую жизнь они прожили. Вместо реального отпуска в Хорватии – поход в ментальный кабинет. Дёшево и сердито. Расстояние потеряет значение – цены на билеты одинаковы во всех направлениях. Шикарные беседы коллег в понедельник: «Ты где был на выходных?» – «Ходил под парусом на Карибах, а ты?» – «А я поднимался на Эверест! Потерял пять килограммов, но за ночь опять набрал». Ещё года два-три и возникнет целая индустрия – в ней будут вращаться триллионы. Люди станут изощряться в авантюрах, чтобы потом продать свои воспоминания. Хорошая визуальная память станет одним из важнейших качеств для карьеры. Уникальные воспоминания будут выставлять на аукционах. Одно только сексуальное направление чего стоит – секс с самыми красивыми женщинами и мужчинами мира! Покупные воспоминания будут даже ярче, чем реальные. На них возникнут авторские права, и появится сегмент пиратского контента воспоминаний. Для профилактики правонарушений кое-кому будут внедрять воспоминания о годах, проведённых тюрьме. Короче, скучно не будет. Но что в этом неслыханно нового – чего ещё не было под луной?

– Ничего, – согласился Киш. – Только масштабы, а так… Но вот это твоё воспоминание о Хорватии – тебе с ним как? Не чувствуешь дискомфорта? Или искусственности?

– Хм, – Марк на секунду прислушался к своим ощущениям и тряхнул головой. – Да нормально, никаких неудобств. Не с чем сравнивать, но, кажется, качественная подделка. Это приятно – люблю качество. Вот только яркость слегка выдаёт – какое-то слишком свежее оно получилось. Немного перестарались, с кем не бывает.

– А почему Хорватия?

– Ну, это совсем просто: я там бывал шесть или семь раз. Хорошая платформа для добавления ещё одного воспоминания. Вот если бы мне подсунули Антарктиду…

– Получается, – продолжал допытываться Киш, – если бы не наш разговор, ты мог бы вообще никогда не обнаружить подделку? Но это же многое объясняет! Что если ты решил использовать нашу встречу на площади как якорь памяти? На такой вот случай? Никто в мире не знает, что мы видели друг друга в Праге – мы даже не подходили друг к другу. Ты решил сделать вид, что меня не узнаёшь, чтобы потом, если дело закончится дементализацией, я мог тебе о нашей встрече рассказать. Может такое быть? И тогда, по-видимому, у тебя есть и другие якоря – тебе нужно просто их поискать!

Толяныч пожал плечами, не отрицая и не соглашаясь.

– Хорошая идея, Киш, – произнёс он негромко. – Но есть ещё одно «по-видимому». По-видимому, меня всё-таки решили убрать. И это уже интересно.

– Почему? – опешил Киш. – С чего ты взял? Что я такого тебе сообщил, из чего можно было сделать такой вывод?

Марк задумался.

– Не знаю, как тебе это объяснить, чтобы не выглядеть сумасшедшим. С юристом мне было бы проще – проще объяснить, я имею в виду. Но ты не юрист.

– Звучит как обвинение, – Киш усмехнулся. – Да, я не юрист, а какое…

– Но, по крайней мере, ты ведь в курсе, что миром правят юристы?

Киш неопределённо пожал плечами:

– Отчасти, наверное, так и есть. Но помимо юристов есть ещё и…

– Миром правят юристы, – веским тоном учителя, наставляющим не очень сообразительного ученика, повторил Толяныч. – Так было от начала времён, так происходит сейчас, так будет до конца. Возьми любую религию и увидишь, это – ничто иное, как юридическая система. Страшный Суд, наказание, воздаяние, раскаявшиеся грешники-преступники – что это, по-твоему? Это всё юридические термины, ты не замечал? Кем, по-твоему, были древние жрецы?

– Хм, – Киш кашлянул. – Вообще-то звучит красиво: жрецы – это юристы древности, а теперешние юристы – это современные жрецы. Но…

– Хорошо, – внезапно решил Марк, – раз на сегодня ты мой спарринг-партнёр, пойдём от начала. Расскажу тебе, как это было у меня – посмотри на картину моими глазами. Как я решил стать юристом? Мои родители – математики, и меня ещё на нулевом уровне задумали как математика. И если б не одна идея… Знаешь, я иногда думаю: а если бы она пришла мне в голову лет на десять позже? Было бы уже поздно что-то менять. Наверное, это судьба. Ну как идея? Я считал, что круче математики ничего в мире нет – просто ничего. И вдруг за несколько минут в ней разочаровался.

– Как можно разочароваться в математике? – удивился Киш. – У тебя ответ не сошёлся?

– Теперь бы я сформулировал иначе, – весело признал Марк. – Я бы сказал, что разочаровался в математиках, в математической деятельности. Но в пятнадцать лет в таких вещах не делаешь различия – тогда я решил, что разочаровался в математике. Короче, ты понял: мне было пятнадцать. И произошло это на школьной олимпиаде – как раз тогда, когда меня осенило, что знак «равно» – главный в математике. Следи за мыслью, Киш, вот тебе ещё одно совпадение: если бы открытие накрыло меня дома, я, может быть, ничего бы и не заметил. Но всё случилось в зале – там было ещё семьдесят-восемьдесят таких же юных дарований. Я смотрел, как они пыхтят над заданиями, и чувствовал, что круче их всех вместе взятых: они даже не догадываются, какое простое и гениальное открытие я сделал. Кстати, с тех пор боюсь эйфории: за ней всегда прячется подвох. Но тогда я этого не знал: сижу на стуле, голова на седьмом небе и вдруг… Не знаю, что это было – наверное, в тот момент во мне и родился юрист. Как будто кто-то произвёл надо мной арифметическую операцию – умножил на минус единицу. Вроде вокруг всё то же самое, но картинка поменяла свой знак с большого плюса на жирный минус. Короче, я почувствовал, как всё это неправильно, неправомерно и противоречиво – неправильно, когда люди, даже решая уравнения, стремятся выявить в своих рядах неравенство – победителей и проигравших. Определить, кто из них десятка, а кто тройка. Хуже того: именно с помощью уравнений они это и делают. Ну не бред ли? И ещё удивительней: никто этого не замечает – ни одна продвинутая голова. Как будто всё идёт, как и надо, всех всё устраивает. Невероятно, странно. Я подумал: всё, кранты, сдвиг по фазе. Как ещё это понять – никто не замечает, один только я? И тогда – наверное, для защиты, чтобы не спятить – я и подумал: не хочу быть одним из них – не хочу быть числом.

– Здорово! – искренне восхитился Киш. – Но неужели ты так сразу почувствовал, что теперь хочешь быть юристом?

Толяныч хмыкнул и несколько раз пыхнул сигарой.

– Нет, конечно. К юриспруденции ещё надо было перекинуть мостик. Он оказался совсем коротким, но шёл я по нему год или полтора. Следи за мыслью, Киш: если «не хочу быть числом», то что? То логично вытекает: «хочу быть словом». Я вспомнил, что математика – только один из языков, а числа – всего лишь слова, специальный такой класс слов. Идея чисел изначально заложена в языке: если бы человек не умел говорить, он бы никогда не придумал числа.

– Это да, – кивнул Киш. – В языке главный принцип – обобщение. Слово «дом» означает все дома на свете – так же, как цифра «5» обозначает все пятёрки. Прежде чем появились 5х, 5у и 5z, уже были «мой дом», «старый дом» и «большой дом».

– А ещё до возникновения «два во второй степени» уже была превосходная степень «песнь песней», и до «минус на минус даёт плюс» было двойное отрицание типа «не могу не пойти», – подхватил Марк. – «Вначале было Слово»: для математики это – суровая правда жизни. Я нашёл только две сферы, где слово представлено в самом сконцентрированном виде – поэзия и юриспруденция. Первый вариант сразу отпал – поэт я никакой, даже в первом классе стишки не писал. Оставался второй – тем более что он намного круче первого. Кто такие поэты? Можно сказать, «жрецы от Бога», но также можно назвать их «жрецами-самозванцами» – это как посмотреть. Для себя они, конечно, «от Бога», но для юристов, истинных жрецов, – самозванцы. И тут нет никакого пренебрежения – таково положение вещей. Поэты – каждый сам по себе. Они никогда не станут корпорацией и кастой – максимум тусовкой. Как доходит до дела, у них получается либо «Давайте говорить друг другу комплименты», либо «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». Пушкин не зря убежал от Державина – юный самозванец это хорошо чувствовал, в отличие от старого. Старый-то, верный государев служака, придерживался корпоративных взглядов – так ведь он, на минуточку, был министром не чего-нибудь, а юстиции. А Пушкин потом фактически всю жизнь нигде не служил – показательно, да? Что у поэтов хорошо – они открыто не признают знак «равно». Это, по крайней мере, честно. Да и зачем им знак «равно», что им с ним делать, если в искусстве равенство недостижимо? Знаешь, что забавно? В искусстве нередко спорят о том, что важнее – содержание произведения или его форма, «что?» или «как?». Но это глупый спор, ибо первично «кто» – от личности художника зависит и выбор темы, и стиль. Так же и с вопросом власти: одни говорят – всё решает военная сила, другие – всё решают деньги. Но это тоже глупый спор: это только тень правды, но не сама правда. Оружие и деньги – лишь инструменты власти, а не сама власть. Власть – это возможность вершить суд. В старину кесарь возглавлял армию, и его профиль чеканили на монетах, но он же всегда был и верховным судьей – ради этого он воевал и грабил. Для того, чтобы карать и миловать, определять, что есть справедливость и толковать смыслы. «Слово царя – закон», слыхал про такое? В истории были самые разные короли и князья – Красивый, Лысый, Грозный, Святой, Безземельный, Мудрый, Безумный – но я сомневаюсь, что ты хоть раз встретишь Немого. И это отнюдь не случайно, Киш. Мир управляется с помощью слов – приказа, распоряжения, вердикта. Все сильные мира сего соперничают лишь в том, за чьим словом больше силы. О положении страны можно судить по тому, как её правитель относится к словам: если он болтун – значит, в стране проблемы с управлением, потому что болтливость ведёт к девальвации приказа. Но ещё хуже, если правитель врёт: ложь в обороте слов – всё равно что фальшивые купюры в обороте денег, они подрывают всю систему. А потом произошёл самый ловкий юридический трюк в истории: короли и кесари ушли в небытие, а им на смену пришла – что? – Конституция. Слово, которому должны подчиняться даже правители – слово, которое устранило фигуру кесаря. Ты спросишь: в чём тут ловкость? В том, Киш, что кесарь кровно заинтересован, чтобы его слово понималось правильно. Если его приказ извратят исполнители, всегда есть шанс, что кесарь узнает об этом и наведёт порядок. А у судей Конституционного суда такой прямой заинтересованности нет. Поэтому Конституцию можно извратить до полной её противоположности, и в конечном счёте за неё заступиться некому. Конституция – юридическое слово немых. Она пишется якобы от имени народа, но «народ безмолвствует» – помнишь, у Пушкина? Безмолвствует не только в России, народ безмолвствует всегда и везде. Бунт не в счёт – он разрушает, а не управляет. Когда восставшим удаётся снести прежнюю власть, они начинают с яростью неофитов копировать предшественников – проводить суды и трибуналы. В результате возникает новая власть, а народ по-прежнему безмолвствует. Вся фишка в том, что немые и вправду поверили, что Конституция – это их собственное слово. В этот момент юристы окончательно захватили власть над миром, потому что только они могут растолковать это слово немых. И знаешь, я думаю, это гораздо лучше, чем если бы миром управляли математики или поэты. Соперничество юристов – не следствие чьих-то амбиций, а фундаментальный принцип судебного процесса – принцип состязательности. Юридическое слово определяет судьбы и будущее. И закон, вынося наказание обидчику, тем самым уравнивает его с обиженным. Юридический знак «равно» куда мощнее математического…

– Ха! – Киш не смог удержаться от скепсиса. – Но не хочешь же ты мне рассказать, что перед законом все равны?

– Именно это я тебе и хочу сказать, – Толяныч обдал его холодом. – Не делай такую снисходительную физиономию, она тебе не к лицу. Принцип равенства всех перед законом – ещё одно свидетельство того, что миром правят юристы. Следи за мыслью, Киш: сейчас этот принцип ни у кого не вызывает удивления – его необходимость признаёт большинство. А ведь ещё совсем недавно – двести-триста лет назад – он показался бы безумным даже самым нижним и угнетённым сословиям. На протяжении почти всей человеческой истории ему не было места, а сейчас оспаривать его – дурной тон. Но я, как понимаешь, не об эволюции правосознания масс. Принцип равенства всех перед законом только кажется модной новинкой – на деле он такой же древний, как и сама юриспруденция. Мы с тобой произнесли слово «жрецы». Юристы – жрецы. Но жрецы чего? «Неотвратимость наказания», «все равны перед законом» – тебе это ничего не напоминает? Что есть такого в мире, что уравнивает всех?

– Воздух? – предположил Киш. – Все ведь дышат! Как сказано в одном древнем манускрипте: «И пали ниц, и просили дыхания для носов своих». Смерть, короче. Смерть уравнивает всех. Она неотвратима и никого не щадит. Ты хочешь сказать: юристы – жрецы смерти?

– Ну вот, – удовлетворённо кивнул Марк, – следишь за мыслью. Всё верно: с самого начала юриспруденция строилась на праве отнять жизнь – не на возможности, а на праве. В этом коренной принцип: казнить или помиловать. Всё остальное лишь частности: сколько жизни отнять и как именно – отрубить руку или на пять лет засадить в тюрьму, или забрать всю и сразу. И – да, в жизни не все, не всегда равны перед законом. Но только потому, что это – жизнь. В жизни и не может быть равенства. Даже в природе это так – кто-то роза, а кто-то кактус, кто-то червяк, а кто-то орёл. Жизнь несправедлива, потому что не может быть справедливости там, где правит Случай. Мы все случайны: если бы папа не встретил маму, если бы дедушки не встретили бабушек, если бы пра-пра не встретили пра-пра, нас бы не было – были бы совсем другие. В каком-то смысле мы все – самозванцы, не только поэты. Поэты лишь случайные среди случайных: не существует никакой закономерности, кто станет поэтом, а кто нет. Можно всю жизнь писать стихи и не стать поэтом, а можно написать одно стихотворение и остаться с ним в веках. А там, где нет закономерности, где нет закона, там не может быть и справедливости. Юристы – жрецы смерти, потому что жизнь случайна, но смерть закономерна. «Однажды это случится» с каждым. Звучит не слишком жизнерадостно, но парадокс в том, что только смерть способна сделать жизнь немного справедливей – без закона смерть приходила бы в мир значительно чаще.

– Так вот в чём дело! – Киш снова развернул футболку. – Значит, и «Однажды это случится» – главный юридический девиз?

– Ты можешь наделять его собственным смыслом, – хмыкнул Марк, – И если помыслы твои чисты…

– Теперь я понимаю, – Киш вскочил и взволнованно стал ходить взад-вперёд рядом со столиком, – понимаю, почему тогда, на Староместской площади, ты был самым заметным человеком! Наверное, в тот момент ты особенно концентрированно осознавал свою юридическую сущность, свою принадлежность к касте жрецов. И, судя по тому, что на тебе была вот эта футболка, ты шёл к чему-то опасному – смертельно опасному. Это, конечно, только моя гипотеза, – добавил он поспешно и быстро взглянул на Толяныча, словно извиняясь за некорректное предположение. – Из неё никак не вытекает, что ты был одним из тех самых. Но даже если и был, что с того? Этих людей, которые проводили дефенестрацию, не нашли – ни организаторов, ни исполнителей. И почему-то мне кажется: вряд ли найдут, следствие зашло в тупик. Я хочу сказать: всё это было два года назад, и если бы организаторы хотели замести следы и зачистить кое-кого из исполнителей, то логичней это было бы делать непосредственно сразу после саммита. Как минимум, это означает, что твоя дементализация никак не связана с теми событиями.

Марк несколько секунд обдумывал сказанное и затем покачал головой:

– Гипотеза, говоришь? Хорошо, пусть будет гипотеза. Думаю, она слегка верна и сильно ошибочна. Почему верна? Не сомневаюсь, что я обострённо, как ты говоришь, ощущал свою юридическую сущность. Почему ошибочна? Эту футболку я надеваю всегда, когда приезжаю в Прагу. И мне сложно представить, будто меня каждый раз посылают туда за смертью, а у меня всё никак не получается.

– Всегда? – удивлённо протянул Киш. – И почему ты её всегда надеваешь?

– Как бы тебе сказать, – Толяныч пожал плечами. – Считай, такая у меня униформа паломника. Есть несколько городов, которые для юристов имеют особенное значение: к ним по-особому готовишься… Да, кстати, Киш: почему – Прага? Я насчёт саммита: почему его проводили именно там? Не задавал себе этот вопрос? Ты же не будешь отрицать, что это было грандиозное юридическое действо? Даже не юрист должен был это почувствовать. Но почему – Прага?

– Потому что это – столица дефенестрации, – уверенно ответил Киш.

– Фи, – поморщился Марк, – так путать причину со следствием. Дефенестрация – потому, что Прага, а не Прага – потому, что дефенестрация. Хорошо, я тебе скажу: всё дело в том, Киш, что Прага – родина великого Франца Кафки. И в память о нём финал грандиозного шоу…

– Э? – от неожиданности Киш разинул рот. – Франца?..

– Вряд ли ты даже слыхал о таком человеке, – кивнул Толяныч, – да и большинство обычных юристов о нём не имеют понятия. А это был один из самых гениальных жрецов в истории. По крайней мере, в ново-новейшей истории.

– Ну почему «не слыхал»? – возразил Киш. – Слыхал. У меня было несколько часов до начала саммита, и я видел его экспозицию в музее знаменитых теней Праги. И даже в штаб-квартире кафкианцев побывал.

– A-а, ты об этих чудиках? – по лицу Марка проскользнула пренебрежительная ухмылка. – Те, что устроили культ непризнанной гениальности и почитают Кафку, даже не зная, кем он был? А в тайне надеются, что и сами они, если внимательно присмотреться, ого-го? Насколько я понимаю, их спонсирует ассоциация чешских юристов. Наверняка что-то перепадает и от евреев с австрийцами. Почему бы и нет? Милые создания.

Небрежность, с которой Толяныч отозвался о кафкианцах, неожиданно задела Киша за живое – он чуть ли не по-детски обиделся. И за кафкианцев, и за Варвару, и даже за себя – за своё участие в кафкианской раскопке.

– А с чего ты взял, что гениальность Франца связана с юриспруденцией? – спросил он не без ехидства. – Ведь его рукописи – сгорели! Да! И как теперь можно что-то утверждать наверняка? Некоторые люди, например, считают, что он был писателем – несколько опубликованных рассказов говорят в пользу этой версии!

– Ну, некоторые считают, что Чехов был врачом, а Тютчев – дипломатом, – в голосе Марка проскользнуло нетерпение. – Господи, Киш, не тупи! Практически всё, что мы знаем о Пифагоре – голимая чушь, не имеющая никакого отношения к математическим открытиям. Что он такого сделал? Создал школу по подобию закрытой секты, обожествлял бобы, заставлял учеников упражняться в музыке, и даже знаменитая теорема его имени была известна задолго до него самого. Но он провозгласил, что мир состоит из чисел, и эта фраза делает всю математику – она задаёт математическое мышление. Поэтому Пифагор – великий математик для всех времён и народов. Шекспир видел мир как театр, поэтому и стал великим драматургом. А Франц Кафка первым посмотрел на мир как на непрерывный юридический процесс – не в религиозном, а в буквальном светском смысле. Поэтому он – гениальный юрист. Что там было в его рукописях, конечно, очень любопытно, но не принципиально. Возьми Шекспира и разверни ситуацию на сто восемьдесят градусов: люди до сих пор спорят, кто был настоящим автором шекспировских произведений, но по большому счёту это не так уж и важно – сами произведения важнее личности автора. А в случае с Кафкой личность автора важнее его кропаний в тетради: он воплотил юридический взгляд на мир своей жизнью. Вспомни древних греков: у них больше ценилось не доказательство теоремы, а сама её идея. Кто придумает новую теорему – тот и крут. А доказательство – технический вопрос, обычная головоломка, доказать могут многие. Как доказывал Пифагор теорему Пифагора? Да неважно как! Какими словами Кафка выражал свой взгляд на мир в своих сгоревших трактатах? Тоже абсолютно неважно – важен сам взгляд! И этот взгляд – юриспруденция высшего класса. Жаль, в имперской канцелярии не оказалось юристов соответствующей квалификации, чтобы это распознать – что поделать, империя на закате. Когда страна перестаёт распознавать своих гениев, жди беды. Вот они и дождались – империя распалась. И всё же удивительно, как можно было не догадаться: это же лежало на поверхности…

– Хорошо, – согласился Киш после некоторого раздумья. – Пусть так. Миром управляют юристы, и саммит с дефенестрациями устроили в Праге, чтобы почтить память гениального юриста Франца Кафки. Но как это соотносится с тем, что ты говорил вчера? С тем, что ты узнал, кто на самом деле правит миром, и вот поэтому?..

– Очень хорошо соотносится, – бесстрастно подтвердил Толяныч, – мир не может без управления. Поэтому Верховные Жрецы, конечно же, есть. Но их как бы и нет: теперь считается, что миром правят немые, правят от имени немых. Если все будут знать Верховных Жрецов, то чем они будут отличаться от кесарей? Вот и мне не следовало знать.

– Хм, – внезапно Кишу вспомнился Дан: был ли он одним из? Или он специально спровадил их с Варварой с места События, чтобы они не смогли увидеть Верховных Жрецов? Получается так, иначе бы их тоже дементализировали. – Но раз уже всё произошло, – его мысли вернулись к Марку, – то что тебя вдруг встревожило? Из чего ты сделал вывод, что тебя… ну это?

– Ты сам сказал: если есть две точки, то через них мозг проводит линию. Вот и я соединяю две точки. Первая – саммит с символикой «девятнадцать – тридцать семь», на котором я, как выяснилось, бывал, хотя кому-то этот факт хотелось скрыть. Вторая появилась только два дня назад – мне предложили командировку на Ностальгию, на улицу тридцатых двадцатого века, а там сейчас…

– …тридцать седьмой год?

– Точно. Через три недели начнётся дело Тухачевского, а затем уже весь вал репрессий. Мне предложили выступить комментатором для западных газет. Ну, знаешь, все эти рассуждения: был ли заговор военных, не было ли, как всё это связано с предыдущими процессами… И, сдаётся мне, эта вторая точка очень смахивает на чёрную метку.

– Почему? Что такого с тобой может произойти на Ностальгии?

– Понятия не имею, – Толяныч недоумённо пожал плечами. – Что за вопросы, Киш? Ты хочешь, чтобы я нарисовал тебе картину: «Будет так-то и так-то»? Есть две точки и много неизвестного – мы можем определить вектор, но не спектр. Одно могу сказать: республика Ностальгия – идеальное место, чтобы провернуть всё естественно и красиво. Если там с человеком что-то случается, то здесь это воспринимается как произошедшее в другой реальности – не климатической или культурной, а временной. Как то, что здесь произойти не могло, или как произошедшее давно. Например, убили на дуэли. Что тут скажешь? Такие тогда были времена. И никто не будет задумываться, насколько дуэльный обычай соответствовал эпохе – через пятьдесят-семьдесят лет и наше время будет казаться потомкам достаточно архаичным для дуэлей. Туда в общем-то и едут, как в путешествие во времени. Одни мечтают окунуться в атмосферу старых книг и фильмов. Другим доставляет невероятное удовольствие факт, что на пять долларов можно жить целую неделю. Третьи хотят на себе испытать реалии, в которых их предки создавали первичный капитал. А наиболее честолюбивые стремятся доказать себе и окружающим, что смогли бы разбогатеть в любую эпоху: заработать миллион на Ностальгии – всё равно что завоевать олимпийскую медаль в коммерции. Ради всего этого наши богатеи и работают там уличными продавцами газет или таксистами, или тапёрами в кинотеатрах. Но это только одна сторона медали. Есть и другая – тюрьмы республики никогда не пустуют, и отсюда логика тамошних вердиктов даже специалистам не всегда понятна. Есть даже поговорка «осуждён на Ностальгии» – осуждён на не вполне понятных основаниях. Там действуют законы того времени, которое представлено на конкретной улице, а это может быть правовая смесь из британских, американских, французских, советских и ещё каких-то законов. Добавь сюда субъективный момент – скрытое противостояние тех, кто за поездку на Ностальгию выложил кругленькую сумму, и тех, кто приехал по контракту, чтобы кругленькую сумму заработать. Первые не упустят случая, чтобы как-нибудь подставить вторых, вторые – чтобы выставить первых идиотами или обобрать их до последнего гроша. Первых намного больше, вторые – сплочённее и квалифицированнее, потому что проводят там больше времени. А если учесть, что далеко не всегда понятно, кто есть кто, иногда возникают очень интересные ситуации с непредсказуемыми правовыми коллизиями…

– Но ведь ты там уже бывал, – напомнил Киш, – и ничего с тобой не случилось. Почему сейчас что-то должно случиться? Тем более что ты – юрист, и у тебя перед другими большое преимущество.

– Так, да не так, – задумчиво возразил Толяныч. – Ностальгия – это ещё и площадка для альтернативной истории. Думаю, именно так её рассматривают акционеры республики. Каждое десятилетие можно проверять, как у людей поменялось представление о конкретном времени, и, соответственно, как они ведут себя в предлагаемых обстоятельствах. Это грандиозный социологический эксперимент. Анализируя результаты там, можно более успешно производить нужную настройку общества здесь. Поэтому прежний опыт, конечно, полезен, но он не даёт решающего преимущества. Но меня смущает другое: о сталинских процессах сложилось доминирующее мнение, что они были инсценированы. Кто-то говорит, что – от начала до конца, кто-то – что частично. Кажется, даже самые последовательные сталинисты легко допускают, что между обвинителями и обвиняемыми могли быть определённые закулисные договорённости. Споры идут не о наличии инсценировки и, в общем-то, даже не о её степени, а о виновности или невиновности подсудимых. Материалы процессов позволяют практически с одинаковой убедительностью аргументировать как одну позицию, так и другую, а значит, при воспроизводстве тогдашнего спектакля в наши дни всё будет зависеть от режиссёрской трактовки. Или – что не менее важно – от того, как это будет прокомментировано в газетах. Таким образом, мне предлагается стать одним из соавторов трактовки – в каком-то смысле сорежиссёром…

– У тебя проблема с трактовкой? – бодро кашлянул Киш. – Так это поправимо! Мы можем…

– Проблема в другом, Киш, – мотанул головой Марк. – Если сталинские процессы были в какой-то мере спектаклем, то сейчас – это уже производная от спектакля. Спектакль спектакля. Участвуя в нём, я перестаю быть юристом – становлюсь производной от юриста, персонажем, изображающим юриста. И что-то мне от этого невесело как будто мне сообщают, что я больше не юрист, не из касты жрецов, не член корпорации.

– Но ты же можешь отказаться от поездки.

– Уже не могу, – Толяныч вздохнул и потянулся к стакану. – Я дал согласие.

Киш смотрел, как одним махом его друг опрокидывает в себя остатки рома, и молчал. Решение созрело в нём почти мгновенно, и теперь нужно было лишь найти правильные слова для его озвучивания. А может, и не сами слова, а нужную интонацию – спокойную и неоспоримую.

– Тогда всё просто, – произнёс он негромко. – Я поеду вместо тебя. А ты можешь сослаться на то, что ещё недостаточно хорошо себя чувствуешь.

– Что? – Марк утёр губы пальцами и посмотрел на него, как на безумного.

– Если я правильно понимаю, – продолжал Киш, – мы с тобой всё это время обсуждали, что я могу подарить тебе на день рождения, так? А это чем не подарок?

– Ха! В тебе просыпается юрист!

– Так и должно быть! Они хотят спектакль? Им будет спектакль! Почему бы мне не сыграть роль Анатолия Маркина? Это же и есть небанальный ответ, Марк! Всё сходится! Я справлюсь – тебе не придётся за меня краснеть. Как-никак, я установил связь времён и подрабатываю в институте экспериментального времени – кому как не мне отправляться вместо тебя в путешествие во времени? Но, главное, ты сам подумай: такая авантюра – абсолютно в духе нашей юности, как считаешь? В семнадцать лет мы бы просто прыгали от азарта и предвкушения, как ловко надуем этих больших дядек!

– М-да, – после недолгого ошеломления к Толянычу вернулась его привычная насмешливость, – всё-таки разговоры о Гамлете и Дубровском не прошли даром: тебе прямо не терпится принести себя в жертву. Но с чего ты взял, что я…

– Да какая «жертва»? – нетерпеливо перебил его Киш. – Может, ничего ещё и не будет. Даже скорей всего. А если что-то и готовилось против тебя, я наверняка сумею заметить следы такой подготовки – им же придётся на ходу перестраиваться! А меня – нет, меня они не тронут. В этом нет смысла, и, кажется, я отношусь к числу неприкасаемых – не потому, что я важная персона, а просто ещё могу пригодиться. Зато мы получим выигрыш во времени – уже немало! Это же красивое решение, Марк! Очень красивое! Ты не можешь отвергнуть его только потому, что в тебе скопилось слишком много благородства. Ты уже с ним согласился – да, не смотри на меня так удивлённо! Ещё полчаса назад – когда подарил мне свою футболку. Ты согласился, чтобы я побыл частично тобой. Ты и сам знаешь, наш мозг часто принимает решения раньше, чем мы об этом догадываемся. Твой мозг уже всё решил, и если ты намерен спорить дальше, то так и знай – ты будешь спорить не со мной, а со своим мозгом. И смотри – я её надеваю!

Киш поспешно натянул на себя красную футболку с надписью «Однажды это случится», внезапно испугавшись, что Марк сейчас вцепится в неё и помешает ему. Но Марк даже не пошевелился. Его лицо отражало лирическую задумчивость, словно только что ему посвятили пронзительное стихотворение.

– Спасибо, Киш, – сказал он чуть погодя, – козырный подарок. Мне таких ещё не дарили. Но… – Толяныч замолчал, по-видимому, придумывая и подбирая, какое тут может быть «но».