Текст книги "Незадолго до ностальгии"

Но именно поэтому на Западе, а не на Востоке, получила мощное развитие живопись – не как часть религиозной культуры, а как отдельный вид искусства. Неслучайно именно в романской Европе возникла литература в современном её понимании – как выдуманных историй. Всё это было продолжением ментальных практик, их развитием во внешний мир. Неслучайно на Западе впоследствии родилось такое направление, как дизайн, и до сих пор западные дизайнеры – лучшие в мире. Неслучайно появилось понятие имиджа – не сути человека, а видимости, которую он должен создавать в глазах окружающих. Неслучаен Голливуд и создание альтернативных информационных реальностей.

Наконец, неслучайна победа Запада в «холодной» войне – по сути, это было превосходство яркой глянцевой картинки над блеклой и затёртой. Для победы оказалось достаточно сопоставить советскую пельменную с уютным европейским кафе, советский универмаг – с американским супермаркетом. В первый советский Макдональдс выстраивалась многочасовая очередь даже не для того, чтобы поесть, а чтобы поглазеть на блистательный мир капитализма. За все годы советской власти так и не была создана картинка «А как будет при коммунизме», тогда как «американская мечта» была предельно наглядной. Когда Хрущёв, пообещавший построить коммунизм уже через двадцать лет, обсуждал со своими помощниками потребительскую корзину жителя коммунизма, он мало чем отличался от провинциальных фантазёров девятнадцатого века, начитавшихся Сен-Симона и Фурье, описанных Достоевским. И опять же неслучайно послевоенные партийный бонзы, генетически неспособные нарисовать привлекательный образ будущего, так нажимали на сознательность – апеллировали к внутреннему, а не к внешнему.

Каким образом воображение связано с технологичностью мышления? Да очень просто: воздействие на воображение – это и есть технология управления, причём самая эффективная. Когда не можешь поддержать своё влияние силой оружия и денег, остаётся сила воображения. И именно ею, похоже, папам римским удалось подчинить своему авторитету варварских королей. Сам факт, что к римскому первосвященнику перешло право вручать королевские и императорские короны, надо признать огромным политическим достижением. И нельзя не заметить, что главным оружием воздействия, а стало быть, и управления, был страх. Конечно, без ада картина христианского мироздания и на Востоке будет неполна, но Византия меньше всего напоминает запуганную страну, тогда как для Европы средневековье – столетия страха.

Боялись не только адских мук, но и конца света – его ожидание сотрясало европейские страны едва ли не тысячелетие. Понятно, европейцы тут были не первыми – Второго пришествия Христа стали ждать уже самые первые христиане. Но технологичность европейского мышления проявилась в том, что если раньше признаки наступления конца света видели в знамениях и приметах времени, то теперь его стали вычислять. А когда Армагеддон не случался, расчёты не забрасывались – в них просто вводились новые, скорректированные, данные. Позже, во время холодной войны, когда много говорилось о взаимном ядерном уничтожении, на Западе люди в частном порядке активно строили себе бункеры, тогда как в СССР такого в помине не было. И этому не приходится удивляться: у западного обывателя подготовка к концу света – навык на генном уровне.

В конце концов, европейцы так сами себя запугали, что им понадобилось придумать Чистилище – ещё одно технологическое новшество. Европа уставала бояться, вся суть Ренессанса – это попытка забыть о страхе, забыть о смерти и пожить в своё удовольствие. В духовном плане Возрождение настолько же ниже Высокого Средневековья, насколько городское палаццо Ренессанса уступает в высоте готическому собору, но никто ж не спорит, что палаццо намного комфортней.

Непосредственным толчком к Возрождению послужил карнавал смерти – эпидемия чумы середины четырнадцатого века. Та самая, с которой «Декамерон» начинается. Она зародилась в пустыне Гоби, сильно прошлась по Китаю и Византии, затронула Псков, Смоленск, Суздаль, Москву и выкосила от трети до половины населения западной и северной Европы. Однако Ренессанс не случился ни в Китае, ни в Константинополе, ни в Московии – только европейцы решили отгородиться от страха. Кажется, они его уже не вмещали, им требовалась передышка. Те, кто уцелел, торопились праздновать жизнь – отчасти это было продолжение пира во время чумы, когда отчаявшиеся уцелеть предавались разгулу. Обращение к античности, которым пронизан весь Ренессанс, тоже началось ещё во время эпидемии: не находя спасения в христианских молитвах и святынях, европейцы стали обращаться к своим древним языческим культам. А когда чума отступила, люди Возрождения неожиданно стали воспринимать себя соседями античных богов, муз и купидонов. Понятно, что их отношение ко всем этим Юпитерам и Венерам, Парнасам и Пегасам было не такое, как у людей античности – они их воспринимали, наверное, как сказочных персонажей, но им до чёртиков хотелось в эту сказку попасть.

Однако стремление отгородиться от реальности не смогло победить страх до конца, что и показала Реформация. Она случилась как реакция на Ренессанс, на непотребства, творившиеся в Церкви, – это общеизвестно. Во время чумы католическая Церковь многое приобрела и многое потеряла. Она сказочно разбогатела – в надежде спастись и выжить люди жертвовали целые состояния папской курии и монастырям. Но потеряла намного больше – потеряла своих лучших людей. Самым выбитым эпидемией сословием оказались священники: причащая и соборуя умирающих, они первыми подвергались заражению, на их место потом пришлось набирать новых – гораздо менее подготовленных нравственно и интеллектуально. И, как следствие, католическая Церковь потеряла целые страны – пол-Европы.

Но опять же – это лишь внешняя сторона. Внутренняя причина Реформации, по моему скромному суждению, заключается в том, что всякая технология тяготеет к упрощению – к тому, чтобы сокращать число производимых операций и затрачивать меньше ресурсов. А когда невозможно проверить конечный результат технологического процесса – сколько душ попадает в Рай, а сколько в Ад, сколько среди них католических, а сколько протестантских – упрощение с точки зрения здравого смысла выглядит естественным развитием. Католичество, восприняв технологичность как способ мышления и жизненный стиль, неизбежно должно было столкнуться со стремлением к рационализации. Именно это и произошло в ходе Реформации, после чего на Западе слово «реформы» приобрело статус сакрального, стало любимой мантрой политиков, и теперь, когда говорят: «Нужны реформы», это уже никем не подвергается сомнению. Вопрос о том, какая форма должна возникнуть после изменений, толком никем не ставится, словно реформы хороши сами по себе, независимо от их цели.

Так вот, упрощение. Помнишь, Честертон сравнивал веру с ключом? В частности, он видел их сходство как раз с точки зрения формы. Бессмысленно упрекать ключ за то, что его форма слишком причудлива или сложна: единственный критерий полезности ключа – он должен открывать дверь. Поэтому к вере тоже может предъявляться только одно требование – она должна вести к Богу и открывать врата Рая. Лютер спилил с католического ключа зубцы, которые счёл лишними с точки зрения здравого смысла, а в некоторых протестантских течениях ключ и вовсе упростили до гвоздя, что опять же очень технологично – так удобнее вколачивать веру в головы.

Можно было бы ожидать, что, рационализировав религиозное учение, протестанты проявят сдержанность в вопросе чувств, но случилось ровно наоборот. Страха стало ещё больше, он уже не вмещался в одном только аде грехов и выплеснулся в ад суеверий: в протестантских странах охота на ведьм получила поистине эпический размах: по числу сожжений протестанты в разы опередили инквизицию. Но и когда костры перестали пылать на городских площадях, страх ещё долго оставался главной целью проповеди. Вплоть до начала двадцатого века американские проповедники зачастую соперничали между собой именно в этом – в том, кто из них больше нагонит жути, у кого на проповеди больше людей хлопнется от страха в обморок. Можно сказать, что протестанты, технологически облегчив работу для одного полушария мозга путём сужения смыслов, неизбежно увеличили в своём мышлении роль другого полушария – ответственного за иррациональное. Неслучайно именно рациональные и законопослушные немцы оказались так восприимчивы к романтизму и к фантазиям о героическом тевтонском прошлом. Таким образом, мы видим: чем технологичнее мышление, тем шире и пространство воображения. Кажется парадоксальным, но так и есть.

И теперь остаётся отметить одно маленькое «но», а потом я попытаюсь подвести итог. Не скажу, что мне всё понятно, однако кое-что прояснилось. Хотя христианство много раз воспринималось и применялось как технология, в нём никогда не исчезал надтехнологический уровень. Его, конечно, далеко не все видели и видят – ну так и не все говорящие на русском языке способны оценить красоту стихов Пушкина или Бродского, не все англоязычные – красоту поэзии Шекспира или Китса. Кто-то может называть Церковь организацией, а кто-то – организмом. Слова похожие, но суть совершенно разная, и, стало быть, это разные способы смотреть. Короче, я говорю про уровень чудес. Они могут быть исторического масштаба вроде победы христианства над языческим Римом или беспричинного отступления войск Тамерлана от незащищённой Москвы. Могут быть сверхъестественными в виде мироточения икон или естественными, когда безнадёжно больной человек выздоравливает по молитвам своих друзей. Это всё неважно, тип чуда неважен, ибо что такое чудо? Чудо – работа Бога, которую Он делает по своей воле или по нашим просьбам. Чудо – это наша встреча с Ним. И что тут важно? Уровень чуда является надтехнологическим не из-за чудес как таковых, а из-за того, что он проистекает от свободной воли Бога и свободной воли человека. Бог захочет сделать чудо и сделает, не захочет и не сделает. Человек может обратиться к Богу, а может и не обращаться. Тут технологией даже и не пахнет.

И вот теперь я подытожу. Если технологию фиксации ментальных образов можно каким-то образом обойти, победить, оставить не при делах, то для этого необходимо, как минимум, соблюсти два условия. Вспоминая реальное событие прошлого, нужно следить, чтобы оно не перешло в мечту и фантазию, потому что как раз тогда мышление становится более технологичным и подверженным влиянию технологии, – это первое условие. И второе – в процессе вспоминания необходимо сосредотачиваться не на образе-картинке, а на смысле воспоминания. А дальше нужно вспоминать с раскаянием, и тогда технология взаимного ментального контроля бессильна над тобой. Это то, что мне понятно. Но остаются вопросы. Если надтехнологический уровень зависит от двух свободных волеизъявлений, то я могу сколько угодно вспоминать с раскаянием, но не факт, что Бог моё раскаяние примет. Значит, вторгаясь в запрещённые вердиктом воспоминания, у меня нет никакой уверенности, что я не буду пойман. Я понимаю, это смешно звучит: раскаяние и уверенность вообще рядом не стоят и не могут стоять. При раскаянии можно говорить о надежде, а не о гарантиях. И всё же, как тут быть?

Второй вопрос: есть воспоминания, в которых смысл как таковой отсутствует. Ну, например, я делаю себе яичницу и неожиданно вспоминаю, как её готовила Варвара – с сухариками или с цветной капустой, или с кусочками ветчины. Какой тут может быть смысл – пусть не глубокий, а хоть какой-то? И, наконец, последний вопрос, я его уже тебе задавал: предположим, я обнаружу что-то такое, что вызовет у меня к Варваре острое чувство вины. Или я так духовно возрасту, что пересмотрю всю нашу совместную жизнь и пойму, насколько я в ней был грешен и неправ. Но всё равно ведь останутся какие-то добрые и красивые воспоминания – с ними-то как быть? А?

11. Люлю

Киш остановился посреди комнаты. К удовлетворённости, что он смог сделать столь обширное объяснение, примешивалось тревожное ощущение, что недалеко-то он, в целом, и прошёл. Он ждал от Шедевра похвалы своим рассуждениям и не был уверен, что такая похвала последует.

По лицу Игоря было совершенно невозможно понять, чем наполнены его мысли.

– Так значит, тебе яблок хотелось? – произнёс он, наконец, задумчиво.

– Каких ещё яблок? – даже расстроился Киш. – Ты меня вообще слушал?

– Помнишь, – пояснил Шедевр, – ты рассказывал, как в детстве, когда учили сложению и вычитанию, говорили: «Представь, что у тебя два яблока, и тебе дали ещё одно яблоко. Сколько яблок у тебя получилось?», и тебе всегда в этот момент начинало хотеться яблок?

– Как в детстве учили – помню, – признал Киш, – а как рассказывал – нет.

– Это когда мы в Крым поехали, деньги у нас кончились, жрать было нечего, всё вокруг напоминало о еде, и ты тогда вспомнил эту историю.

– А-а, – протянул Киш. – И? Ты хочешь сказать, когда вспоминаешь что-то чувственное – еду или женщину – образ оказывается сильнее смысла? Мне это понятно. Например, если каешься за обжорство, то в этот момент лучше не вспоминать, как аппетитно выглядел бифштекс или корочка пирога – они снова вызовут чувство голода. Так же и с женщиной: когда каешься за блуд, лучше не вспоминать, в каких позах у вас это происходило. И, кстати, вопрос: если раскаяние бессильно перед чувственными образами, то как оно может побеждать технологию взаимного ментального контроля? Игорь пожал плечами:

– Не знаю как. Просто вспомнилось, как мы ездили на море. А знаешь, что ещё вспомнилось? Вот это, – Шедевр направил взгляд к потолку, задумчиво потеребил бороду, а затем, глядя на Киша, стал декламировать:

 
В недрах этой атмосферы
Мы живём из чувства долга.
Мы – живём? Живём, наверно.
Только это ненадолго.
 
 
Мы давно живём на Блюде —
Не сбежать и не остаться:
Нас едят Больше Люди
И на нас за это злятся.
 
 
Мы, должно быть, не такие,
Как про нас писали в книжке:
Их намеренья благие
Завершаются в отрыжке.
 
 
Их не мучает изжога,
Ложки их в бою не дрогнут:
Они б съели даже Бога
Да найти никак не могут.
 

– Бог ты мой! – поразился Киш. – Ты это помнишь?..

– Ки-иш! – с ласковой снисходительностью протянул Шедевр, покачивая головой, словно призывая Киша образумиться. – Это же ты написал! А теперь ты хочешь съесть Бога, да найти никак не можешь.

– Вот это да! – продолжал поражаться Киш. – Не думал, что это кто-то может помнить. Я и сам уже почти забыл. А тут такое… На самом деле, думаю, эти строчки случайно родились: никаких прозрений с моей стороны тут не было, а выстраданных убеждений тем паче. Просто красиво звучало. Так бывает, когда язык сам подсказывает мысль.

– Ты всё здорово рассказал и близко подошёл, но почему-то упустил последний вывод. Ведь что такое раскаяние? Это путь к своему истинному неповторимому «я», оно возникает от соприкосновения с Богом. А какие могут быть технологии, если каждая личность неповторима? Ты же сам сказал: технология построена на повторяемости.

– И ты не мог мне это сразу сказать? – хмуро поинтересовался Киш. – Зачем я тут разливался? Просто и понятно: раскаяние ведёт к неповторимости и потому нетехнологично. Могли бы сэкономить кучу времени.

– Ну, на тот момент у меня этой мысли не было, так что считай, ты меня на неё навёл, – подсластил пилюлю Шедевр. – И мне очень понравилось твоё сравнение Востока и Запада, как иконы и картины.

– Так ведь я такого сравнения не делал, – покачал головой Киш. – Хотя, в принципе, это в духе того, что я говорил.

– Ну вот, а говоришь, что я тебя не слушал, – подхватил Игорёк.

– Всё равно ты мошенник, – Киш посмотрел на Шедевра со скепсисом. – Жулик с кисточкой. Сто лет назад ты наверняка бы рисовал фальшивые купюры. Тебя правильней называть не Шедевр, а Шедеврун – от слова «врать». Не стыдно?

– Ладно, – Игорь поднялся с кушетки и приобнял Киша, – идём лучше чай пить. Ты чай будешь?

– А то, – буркнул Киш, – я ведь за этим только и пришёл. А разговоры – это так, для отвода глаз.

На кухне он занял своё любимое место для всех кухонь мира – в углу, между столом и окном. Игорёк поставил на плиту старый чайник и достал из допотопного тяжёлого буфета огромные красные чашки в крупный белый горох.

– И всё же я не пойму, как быть с теми воспоминания, которые не вызывают раскаяния, – помолчав, Киш вернулся к прежней теме. – Насильно что ли мне чувствовать себя виноватым? Но зачем?

– Насильно – незачем, – согласился Шедевр. – Ты лучше мне другое скажи: ты её хоть любишь, Варвару свою? Или просто от обиды расследование проводишь?

Киш тяжко вздохнул: по правде говоря, он не знал, как ответить на этот вопрос:

– Хорошо бы вначале разобраться, что такое – любовь… Мы же уже не мальчики, чтобы путать любовь с влюблённостью. Влюблённость даётся на время, чтобы успеть привыкнуть к недостаткам друг друга, а дальше извольте не на крыльях летать, а топать ножками – любить без всякой влюблённости… А что такое любить без влюблённости? Вот то-то и оно, что дальше показания путаются: кто-то говорит – привычка, кто-то – дружба, кто-то – психологическая взаимозависимость… Ты, наверное, Апостола Павла процитируешь: любовь долготерпит, милосердствует, не ищет своего, всё переносит…. Но это же любовь уровня Павла – нам такой, скорей всего, и не достигнуть никогда. Короче, мне сказать нечего: мы с Варей меньше года прожили, так что моя влюблённость на тот момент толком и не закончилась, – он снова громко выдохнул.

Шедевр молчал, подперев бороду кулаком.

– Иногда мне её жалко, – признался Киш, – очень. И можно сказать: да, это и есть любовь! Но, может, эта моя жалость – надуманная? Может, это я в тайне воображаю, что ей без меня плохо, оттого и жалею? А как будет, если узнаю, что ей моя жалость побоку? Что она довольна и счастлива? Может, меня это наоборот заденет? А ведь заденет – точно знаю, что заденет. Так какая же это любовь? Это просто эгоизм уязвлённого самолюбия – чистое собственничество. Но с другой-то стороны – разве может быть любовь, если не боишься потерять человека?

– А какая любовь тебе нужна? – спросил Шедевр. – Для чего?

– Вообще говоря, взаимная, – усмехнулся Киш. – И ещё, чтобы меня любили таким, какой есть… Этого ведь все и хотят, только сами не готовы других воспринимать такими, какие есть. Может, это и заставляет людей меняться – чтобы кто-то их мог любить?

– Я не про это, – Игорь покачал головой. – Ты верно сказал: люди по-разному любовь представляют и разной любви хотят. А ты? Какая должна быть любовь с точки зрения Киша? Вот, например, смелость кому-то нужна, чтобы за слабых заступаться, а кому-то – чтобы пойти грабить или экстремальный трюк совершить. А тебе любовь для чего?

– Хороший вопрос, – признал Киш. – Большущий такой.

– Вот и не торопись отвечать.

– А как насчёт фотографий?

– Фотографий? – вспомнил Шедевр. – Не знаю. Не уверен, что у меня получится. С чего ты вообще взял?.. – он снова взял в руки снимки, погрузился в их изучение, и до Киша доносилось лишь едва слышное бормотание, похожее на заклинания деревенского знахаря: – Экрю… шамуа… зекрый… сиена… ежевичный… жонкилевый… джало санто… инкарнантный… капут мортум… маренго… опаловый… нанковый… вердепешевый… фельдграу… гелитропный… шерлак… хризопразовый… рудый… кармин… индиго…

Бормотание продолжалось минут восемь, Шедевр перекладывал фотографии Варвары, тасовал их и так и эдак, разложил в ряд и задумчиво разглядывал. Его брови сошлись на переносице, и даже куцая бородёнка стала выглядеть сосредоточенно-строго. Наконец, лицо мудреца просветлело.

– Ну что, – произнёс он, счастливо улыбаясь, – записывай, студент: янтарный, телемагента, ежевичный, бедро взволнованной нимфы, яловый, лососевый, юхотный, лазурь берлинская, юфтевый.

– И что получилось? – не понял Киш.

– Как что? – удивился Шедевр. – «Я тебя люлю».

– «Люлю»?

– Ну да! – Игорёк свойски хлопнул его по плечу. – Она люлит тебя, парень! А ты тут горемыку строил!

– Может быть, всё-таки «люблю»? – вкрадчиво уточнил Киш.

– Хорошо бы, если бы «люблю», – вздохнул Шедевр. – Просто замечательно, если бы «люблю»… Но где ты, Зоркий Глаз, вторую «б» увидел? Её нет. Лососевый, юхотный, лазурь берлинская, юфтевый – вот, вот, вот и вот. «Люлю». Или ты одну фотографию посеял по дороге?

Киш покачал головой:

– Не посеял. Девять заседаний – девять фотографий, всё правильно. Но что же получается? Если бы ей просто не хватило букв, потому что не хватило заседаний, то надпись была бы оборвана в конце. Но она не оборвана, выходит, Варвара заранее специально пропустила одну букву? Зачем?

Это было, скорей, размышление вслух, чем вопрос к Шедевру, но Игорь принял слова на свой счёт и сокрушённо развёл руками:

– Ну, этого я не знаю! Вдруг она тебе на что-нибудь намекает?

– На что?

– На что-нибудь. Вдруг она беременна и хочет, чтобы ты принял её вместе с будущим ребёнком? Это же может быть! Прими её, Киш! Хорошее дело!

– А главное, – произнёс Киш с усталой иронией, – именно в таких случаях, прежде чем воссоединиться, подают в суд.

– Да, не похоже, – слегка сник Игорь, но тут же снова оживился: – А скажи мне, Киш, какой цвет – отец всех цветов?

– Ты уверен, что есть такой?

– Белый, Киш! Бе-лый! А белый у нас какой? Брачный! А? Как? Всё сходится! Она тебя любит и хочет, чтобы вы снова поженились!

– Ещё один обалденный повод затевать процесс, – вздохнул Киш.

Когда Шедевр только произнёс: «Я тебя люлю», его сердце радостно вспрыгнуло, словно увидело своё законное лакомство, но теперь ему было неловко за тайные ожидания.

– Нет, ерунда это всё, – решил он. – С самого начала было ерундой. Будь мы с Варварой художниками, ещё можно было бы подумать, что она передаёт цветовое сообщение, а так… с какой стати? И ты тоже выдумал – брачный! Почему тогда не барно-стоечный или бурно-проведённо-ночной?

– Ну, я не знаю, – Шедевр расстроено покачал головой, – по мне так всё сходится. А ты чего ждал?

– Понятия не имею, – признался Киш. – Наверное, ключ. Какой-нибудь ключ, который бы… Ладно, неважно. А у тебя какое дело?

Игорь озабоченно поскрёб бородёнку:

– Да, тут такое, в общем… Я ведь чего тебя ждал – надо к Толику съездить. Сам не могу, икону для него заканчиваю. «Нечаянная радость» – он просил. У него день рождения завтра…

– К какому Толику? – не понял Киш.

– Как к какому? К Маркину.

– К Марку? – дошло до Киша. – Толянычу?!

– Ну да! А ты других Толиков Маркиных знаешь?

– А он разве в городе? И что случилось? С ним всё нормально?

– Запил наш Марк, – вздохнул Шедевр.

– Запил? Марк?! – не поверил Киш. – Да он же никогда… Как?! Почему?!

Игорёк неопределённо пожал плечами:

– Кто ж это знает… Значит, плохо ему, если пьёт. Съездишь?

Киш вскочил и возбуждённо прошёлся по кухне туда-сюда, от плиты к двери и обратно.

– Это и есть то дело, о котором ты говорил? – уточнил он.

– Ну да, – кивнул Игорёк и развёл руками. – А какое ещё?

– Ты прав, – медленно произнёс Киш, – это дело именно для меня.

Он пробыл у Шедевра ещё с полчаса, они попили чайку и поговорили о знакомых. Всё это время Киша не покидало потрясение, вызванное совпадением: он только вчера вспоминал Марка и думал о том, чтобы неплохо было бы посидеть с ним за рюмкой коньяка, и вот его желание сбылось столь стремительно, что трудно было не почувствовать в этом какого-то глубинного судьбоносного смысла, определенного ещё вчера, а, может, и раньше – намного раньше. По сути, именно Толянычу он обязан знакомством с Варварой, и теперь видно, что вздорная цветовая гипотеза Аккадского была лишь указателем на пути к Шедевру, а от него – к Марку. Отсюда возникало странное ощущение, что его размышления каким-то удивительным образом опережают реальность и, возможно, даже немного определяют её.

Он не стал делиться своим потрясением с Шедевром, понимая, что тот постоянно живёт среди таких совпадений, которые кажутся случайными лишь на посторонний взгляд: записавшись в рабы Божьи, Игорь пребывает в спокойной уверенности, что всё нужное явится в свой срок, а если не явится, то оно и не нужно. Также Киш знал, что после его ухода Игорёк прочтёт благодарственную молитву за его, Киша, нужное и своевременное появление.

– Побудь с ним сегодня, а завтра-послезавтра и я подъеду, – напутствовал его Шедевр. – Обязательно дождись меня. А если удастся завязать с пьянкой, то…

«Кстати, – подумал Киш, выходя во двор и направляясь к автомобилю, – возможно, удастся узнать и об…».