Текст книги "Незадолго до ностальгии"

Оставалось обманываться картинкой: внешне всё выглядело так, как и должно выглядеть у молодой счастливой семьи, даже лучше. Несколько раз они назначали друг другу свидания в городах, которые лежали между ними, и идея встречать первый рассвет в городском парке нашла своё воплощение в Петергофе, «Фольскгартене», «Феофании», Люксембургском саду и нескольких ЦПКиО попроще. Были, были моменты, когда Варвара выглядела и жизнерадостной, и счастливой, но Киш стал подозревать, что это счастье неполное, не до конца, или же (что ещё хуже) – что не он основная причина её жизнерадостности и счастья. Что делать с этим – он не представлял: ситуация, очевидно, была тупиковой, ибо её безвыходность определялась самой человеческой природой – чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливыми, людям почему-то необходимо настолько усомниться в реальности происходящего, чтобы воскликнуть на вершине чувств: «Неужели это происходит с нами?!» И чем больше прилагать усилий для увеличения яркости моментов, тем скорее наступает привыкание к ним, а значит, быстрее оказываешься в конце тупика. К тому же возможностей, если разобраться, у Киша было не густо: их с Варварой знакомство оказалось настолько ярким, что перебить его даже восхитительными закатами на Гоа или умопомрачительными красотами Алтая было задачей изначально невыполнимой. Не сказать, чтобы Киша всё это тревожило сильно-сильно (хотя, конечно, тревожило). Он полагал, что настоящее счастье заключается в простых буднях, и был уверен – Варвара разделяет это же мироощущение. Счастье – в повседневности, а повседневность это и есть то самое время, которое всё и расставляет по своим местам – пусть и не всегда так, как хочется, но зато есть возможность для лавирования. Словом, Киш здраво (так ему казалось) рассудил, что если есть в их отношениях тайный нарыв, то рано или поздно он либо рассосётся, либо прорвётся наружу, а торопить его вызревание – занятие напрасное и даже глупое.

Однако не рассосалось, и попутно выяснилось, что дело не только в Варваре, но и в нём тоже. В начале июня, когда он предложил обсудить, куда им вдвоём съездить летом, Варвара встретила этот обычный вопрос встречным: а надо ли?

– То есть как это «надо ли»? – неприятно удивился он. – Ты считаешь, лучше никуда не ездить?

– Киш, надо признать, – вздохнула она, – у нас с тобой не получилось.

– Как это не получилось? – изумился он болезненно. – Ты думаешь что говоришь?

– Зачем делать вид, – упрямо повторила она, – будто всё прекрасно, будто так и должно быть? Зачем притворяться, что получилось, когда не получилось?

– Да ты с ума сошла! – возопил он. – С чего ты взяла?

Они ничего не ответила, потому что это и так было понятно.

– Ты же говорила, всё дело в работе: мы сейчас слишком заняты, и так далее. Я так и думал.

– Я тебя успокаивала, думала, всё наладится, но… – она страдальчески пожала плечами.

– Варвара, послушай меня!.. – он увлёк её на диван, чтобы ещё раз доказать: получилось, ещё как получилось!

Потом внимательно смотрел ей в лицо, отыскивая в подрагивании век и складках губ знаки судьбы.

– Спасибо, радость моя, – вздохнула она, открывая глаза, – ты почти такой, о каком я мечтала.

– Я буду стараться, – быстро проговорил он, – чтобы не было никаких «почти».

– Почти такой, о каком я мечтала в четырнадцать лет, – продолжала она. – Беда в том, что сейчас мне уже больше. Понимаешь, у меня ощущение, что я живу не своей жизнью, а какой-то другой девушки. Ты же добрый, Киш: отпусти меня, а?

На это он не знал, что ответить и потому не удержал её, когда она встала, а немного погодя не мешал собирать вещи. Через несколько дней он укатил в экспедицию к отцу, рядовым волонтёром на раскопки скифских курганов, в горячую степь. Работа лопатой и киркой под открытым солнцем делала его почти нечувствительным к боли разрыва: мысли о Варваре тревожили только в первые утренние часы, потом, по мере уставания, он мог думать только о том, что видел перед собой. Вечером, после душа и ужина, проваливался в сон, и так два с половиной месяца. Он вернулся сильно загоревшим, поджарым и окрепшим, и хотя внутренне, скорей, напоминал бледную тень себя прежнего, эти месяцы отложенной боли сыграли свою исцеляющую (замораживающую) роль. Во всяком случае, ему хватило сил, чтобы противостоять проблемам.

Главная из них заключалась в том, что в нём что-то разладилось. Многое из того, что раньше удавалось почти играючи, перестало получаться или же требовало натуги. Догадки сбывались реже, и чем глубже он зарывался в работу, тем меньше она его интересовала. По-видимому, друг Валерий был не так уж и неправ, когда говорил о вдохновляющей женщине, сделал вывод Киш. Теперь задним числом выяснялось, что Варвара вдохновляла его, только он этого не замечал. Также он разлюбил свои командировки, которые вроде бы могли наполнить его новыми впечатлениями, помочь отвлечься, но странным образом они напоминали ему о Варваре, и вдали от дома, ещё раз убеждаясь в огромности мира, он испытывал резкие приступы одиночества.

– Тебе надо её забыть, – посоветовал ему писатель Былинский, когда дождливым ноябрьским днём они сидели в «Граблях» на Пятницкой, забравшись под крышу, на третий этаж, где народу было поменьше, и можно было, сидя рядом с книжными полками и мансардным окном, на время представить себя погружёнными в безмятежный ретро-покой дачной жизни.

– Опубликуй эту фразу, – съязвил Киш, – она разорвёт мировую литературу! Нобелевка обеспечена!

– Ну а что? – Валерий отхлебнул пива. – Что ты хочешь от меня услышать?

– Откуда мне знать, что я хочу от тебя услышать? – вспылил Киш. – Уж придумай что-нибудь! Как ты вообще пишешь для сотен и тысяч людей, если не можешь найти слов поддержки для одного меня?

– Я говорю, что думаю. Ты хочешь, чтобы я врал?

– А кого интересует, что ты думаешь? Иногда нужно попридержать свои мегамысли при себе и сказать какую-нибудь ободряющую чушь – «Не переживай, это только этап пути к твоей настоящей любви»! Или процитировать Ремарка – сказать: «Она – стерва. Если бы ты был русским, ты бы понял, что я имею в виду»!

– Ты и так русский, – пожал плечами Валерий. – А Варвара не стерва, ты знаешь это лучше меня. Она – добрый, светлый человек, просто у вас не сложилось, так бывает. Однажды она мне очень помогла: у меня был ступор, и она мне сказала: «Представь, что вот эта часть текста, которая у тебя не получается, представь, что ради неё ты и стал писателем – что это самое главное из всего, что ты хочешь сказать. Почувствуй вкусность этого момента – представь, что ничего вкуснее ты никогда не читал и не писал». Отличный был совет – намного лучше твоей акции по выкапыванию ямы…

– От вас писателей – один только вред, – сделал Киш неожиданное открытие. – Не зря Магомет преследовал поэтов – «Ибо говорят не об истине, а о мечтах сердца своего»! И себя терзаете, и другим мозги баламутите! Вот Варвара – придумала себе в голове какую-то книгу, а потом вдруг обнаружила, что я – герой не её романа. Как это, по-твоему? Умно? «Сейте разумное, доброе, вечное»?

– Ты почему ничего не ешь? – миролюбиво пожурил его друг-писатель, переводя тему на жареную картошку с грибами. – Ешь, пока горячее!

Киш почувствовал неловкость за внезапную вспышку гнева и флегматично подцепил вилкой кружок солёного огурца.

– Мне бы сейчас хороший совет не помешал! – услышал он вздох. – Представляешь: дошёл до финала и не знаю, чем заканчивать! Нужна очень сильная концовка – достойная всего текста. Что бы такого придумать, как считаешь?

– Напиши про конец света, – вяло посоветовал Киш. – Сейчас это самое актуальное: Мировое правительство, говорят, вот-вот будет создано, и Варвара от меня ушла – все признаки налицо…

– Конец света? – задумался Валерий. – А что – как вариант! Про конец света многие писали, но я могу написать так, как ещё никто не писал. А конец света в результате чего? Ядерная зима? Или солнце погасло?

– Забудь.

– Что забыть?

– Свой роман, – подсказал Киш. – Кажется, «Акция», да? Тебе надо её забыть. Ты же мне именно это посоветовал? А сам-то что? Ты посмотри на ваши отношения: от ступора до ступора – сплошные упрёки и скандалы! Твоя «Акция» не хочет быть с тобой – она не хочет, чтобы ты её писал! Разве это не очевидно? Ты её регулярно насилуешь и мало того: при этом ты грезишь о женщине, которая бы тебя вдохновляла на её написание – это всё равно, что заниматься сексом с женой, держа в воображении топ-модель! Тебе ничего не стоит забросить её на неделю, а то и две – типа нет настроения. Кто ж такое отношение вытерпит? Не лучше ли вам мирно расстаться? Или ты пользуешься тем, что «Акция» не может уйти от тебя сама? А вот представь: ты открываешь файл, а там пусто! Ну, не совсем пусто – какие-то обрывки остались, но остальное исчезло! И маленькая приписочка: «Прости, я так больше не могу – я поняла, что ты не мой писатель. Ухожу искать другого, будь счастлив». А? Каково? Могу спорить, ты никогда не восстановишь прежний текст – ты уже никогда не вспомнишь свою «Акцию» такой, какой она была! Но вот за какое кино я бы дорого заплатил – это посмотреть, как ты её забываешь! Как не можешь ни вспомнить, ни забыть, и как понимаешь, что одно связано с другим!

– Эх, душа, – вздохнул Валерий, – душою, о душе… Теперь всё понятно: тебе тоже не хватило сильной концовки. Я по себе знаю: когда с девушкой расстаёшься со скандалом, боль быстрее проходит. Сцены, слёзы, ты обвиняешь её, она обвиняет тебя, потом пытаетесь продолжать, но видите, что не получается – и снова слёзы, снова скандалы. У вас обоих вулканический выброс эмоций и опустошение. Отношения исчерпываются до дна. Вы такого друг другу успеваете наговорить, что потом даже не умом понимаешь, а своими глазами видишь: мосты сожжены, обратной дороги нет. Вы перешли Рубикон – точка! Возврат невозможен не только психологически, но даже эстетически – все эти скандалы оставляют ощущение мерзости, они очень некрасиво выглядят! После того, как женщина на тебя орала с перекошенным лицом, тебе трудно считать её самой-самой! А если расстаёшься тихо и мирно, как порядочный и культурный, остаётся иллюзия, что всё ещё можно вернуть – возникает ощущение, что точка невозврата не пройдена. И когда подкатывает одиночество, начинаешь думать: а может, зря расстались – вроде всё шло относительно неплохо?

– Хм! – задумался Киш. – Ты думаешь, дело в этом?

Литературный диагноз, поставленный другом Валерием, показался ему удивительно точным и обладал лишь единственным недостатком – полной неприменимостью к сложившейся ситуации.

Постепенно он пришёл к выводу, что их встреча с Варварой была не счастливым случаем, а случайным счастьем, – он просто перепутал противоположности. Сюда же примешивалась неприятная мысль, что в материализации Вальтера Эго он был лишь одним из участников мегаэксперимента – его просто использовали Большие Люди, стало быть, его звёздный час – совсем не то, чем следует гордиться. Придя к такому убеждению, Киш стал уходить от ответа, когда новые любопытствующие при знакомстве просили его рассказать о том, как он установил связь времён. Со стороны это могло выглядеть, как проявление скромности, однако ж всё было проще: произошедшее в Праге – и знакомство с Варварой, и обнаружение Истого Менялы – заполнило в нём пустоту для обозначения фиаско.

И всё же на восстановление понадобилось не так уж много времени – чуть больше полгода. К концу зимы он покинул выжженную пустыню: жить без Варвары оказалось не так уж и сложно – просто как-то странновато. У него снова появился интерес к работе, и Киш набросился на неё с жадностью истосковавшегося. Институт генетических путешествий принял решение о расширении, Кишу предложили возглавить российский филиал, а заодно и создать его, так что ему было чем заняться. Недавнее прошлое постепенно тонуло и плавилось в общем котле памяти, обрастая новыми ассоциациями, и выплывало на поверхность в виде разовых причудливых проявлений. Например, он пропитался нелюбовью к паркам, а однажды, сходя с моста с девушкой – одной из тех, с кем он пытался начать новую жизнь, – довольно отчётливо пробормотал: «…долго и счастливо. Но не вместе». Девушка спросила, что значат эти слова, и Кишу пришлось изворачиваться – имитировать глубокую задумчивость «А? Что?» и мгновенное забывание, о чём только что думал. В общем, вышла неловкость. А как-то раз…

– Эй, Киш, ты живой? – сквозь динамик ворвался слегка насмешливый голос Марка. – Обед подан – давай вылезай!

Киш открыл глаза. Комья пены осели и превратились в небольшие пузырчатые пятна. Упершись руками в края ванны, он с натугой поднялся и стал быстро намыливать тело.

17. Девушка Марка

Обедали в столовой, в левом крыле особняка с видом на лужайку и цветущую сакуру. Утро перетекало в погожий денёк, помещение столовой почти наполовину пронзали солнечные лучи, и Кишу внезапно с огромной силой захотелось иметь большую семью и такой же дом, где они все вместе могли бы завтракать, обедать и ужинать, а в комнатах стоял бы детский гомон и суматоха.

Заказанный с дороги обед включал суп из морепродуктов, стейк и овощи на гриле. Венчала трапезу посыпанная корицей клубника, горой возвышавшаяся на серебряном блюде и исключительно хорошо дополнявшая вкус рома. Во время еды Толяныч, переодевшийся в белые джинсы и чёрную рубашку, продолжал созывать старых друзей на вечеринку и отдавал кому-то распоряжения по её организации. Иногда он сообщал Кишу: «Поручик с нами!», «Траяна не будет – умотал в Трансильванию!» Попадались и незнакомые имена: «Гурон сломал ногу!», «Лейла немного опоздает».

Закусив десятком сочных тёмно-алых ягод, Киш почувствовал, что объелся. На него напала сонливость. Съехав на край стула, он вытянул ноги и благостно погладил себя по животу.

– Пойдём на улицу, – предложил Толяныч, – бери стакан.

Они вышли на террасу, в трёх местах пронзённую стволами сосен, плюхнулись на низкие диванчики, разделённые журнальным столиком, на который Марк водрузил ополовиненную бутылку рома, и снова задымили сигарами.

Кругом разливался зелёный покой, стрекотали кузнечики.

«Хорошо, – лениво подумал Киш, пытаясь взбодрить себя этой мыслью, – очень даже хорошо!»

– Ну что, – донесся до него голос Толяныча, – о чём будем говорить? О том, почему твой Пуанкаре гнобил моего Кантора, или о чём-нибудь другом?

– Он не гнобил, – миролюбиво возразил Киш, – Пуанкаре был хороший человек. Он просто не принимал представление Кантора о бесконечности. У них было разное чувство прекрасного.

– Ок, – вальяжно согласился Марк, – не хочешь об этом, давай о другом. У меня ведь сегодня день рождения, так?

– Так, – согласился Киш.

– Значит, я могу просить тебя о подарке, верно?

– Верно, – признал-признался Киш, – о подарке я как-то забыл. А что бы ты…

– Тогда скажи мне, Киш: зачем ты всё-таки приехал ко мне? – Толяныч снял тёмные очки, открыв насмешливые глаза.

«Можешь отпираться и говорить о случайности, – читалось в его взгляде, – я не буду настаивать. Просто перестану доверять. Если я тебе, конечно, доверяю».

Но Киш и не думал отпираться: момент настал.

– Я хочу тебя кое о чём попросить, – произнёс он и громко выдохнул. – Но можно ли просьбу о подарке считать подарком? По-моему, нет.

– Ха! Так вот в чём дело! – Марк разом расслабился и откинулся на спинку. – Забавная матрёшка! И что же ты хочешь получить в подарок от «грустного» Марка? Деньги? Надёжное дружеское плечо? Рассказ об острове Ни-Бум-Бум, где живут самые сообразительные люди?

– Плечо, Марк, плечо, что ж ещё? Я хочу попросить тебя кое-что вспомнить о нашей последней встрече.

– «Кое-что вспомнить»? – хмыкнул Толяныч. – Потрясающе! Ты, наверное, посещал тренинги по повышению деликатности. Если потеряю ногу, буду знать, с кем мне гонять в футбол. Но, знаешь, давай так: ты сам мне расскажешь о нашей последней встрече, а я, если что вспомню, расскажу тебе.

– Хорошо, – согласился Киш. – Это было на Воздвиженке, два года назад…

Он рассказал о том, как они случайно встретились в самом центре Москвы, и как Марк посоветовал ему поехать в Прагу, а ещё о том, что случилось на саммите, и как наутро ему удалось установить связь времён. Толяныч слушал его с изучающим интересом, и было непонятно, к чему относится этот интерес – к словам Киша или к нему самому.

– И что? – лицо Марка, когда Киш закончил, выразило лёгкое недоумение. – Всё получилось как нельзя лучше, я тебя правильно понял? Или нет? Я помню ту встречу – и?

– Помнишь? – переспросил Киш с вырвавшимся удивлением: он почему-то был уверен, что Толяныч лишь пожмёт плечами.

– Помню, – подтвердил Марк, – а что: не должен? Было лето, у меня тогда ещё была прежняя тачка, KLV. А ты шёл с какой-то позорной интеллигентской авоськой…

– С пакетом. Обычным пакетом.

– О’кей, с пакетом. А потом рассказывал про какую-то свою статью – что-то средневековое, так? Что тебя в этом заботит?

– Не знаю, – соврал Киш. – Может, и не беспокоит вовсе, а так… Просто я не могу такую удачу приписать только себе – не настолько я удачливый. И вот подумалось: может, всё это было каким-то образом организовано? И я выполнял лишь небольшую функцию? Короче, я хочу спросить: тебя никто не просил тогда встретиться со мной и как бы невзначай посоветовать поехать в Прагу? Если нет, то нет. Если да, то даже необязательно говорить кто, просто скажи, что – да. Это и есть тот подарок, о котором я прошу.

Он посмотрел Марку прямо в глаза: его друг, словно стесняясь, отвёл взгляд в сторону и вежливо кашлянул.

– Понимаешь, какое дело, Киш, – начал он обстоятельно, – я не могу сказать «да», но моё «нет» тебе тоже ничего не даст. Что такое «нет»? Это либо не было совсем, либо было, но я этого не помню. Вряд ли тебя такой ответ устроит. На твоём месте я не стал бы полагаться на память «грустного» человека, а рассудил логически: насколько такое вообще возможно? Ну, например, если бы я спросил тебя: «Скажи мне, Киш, откровенно, летали ли мы с тобой на солнце, а то я что-то не припомню», ты бы что ответил? Так и тут: посмотри логически и увидишь, что такого не бывает. Подкарауливать кого-то в машине, а потом изображать случайную встречу – это не про меня, я так никогда не делал. Но есть ещё вопрос профессии: я – юрист. Не связной, не разведчик, не курьер, не почтальон и не живая телеграмма. Юрист, понимаешь?

К концу речи голос Толяныча так наполнился деликатностью и участием, что Киш почувствовал, как ему становится жарко: неловко и досадно получилось. Он взял стакан и сделал глоток, стараясь выловить из рома подтаявший кубик льда, но тот, легонько звякнув о стенку, ускользнул на дно. Марк прав, и теперь можно только удивляться, как он, Киш, и сам не додумался до таких простых вещей. Его предположение о том, что их встреча была неслучайна, в мозгу выглядело убедительно и весомо, но стоило ему обнаружиться, вылететь в мир, и вышла полная ерунда.

– Значит, это была случайность, – неохотно признал он. – Извини, что… Сам понимаешь: когда стремишься выстроить целостную картину, хочется всё пустить в ход – увязать друг с другом все детали. И мне казалось логичным… Ты прав: это можно было сделать гораздо проще. Например, меня могли направить в Прагу люди, которые и заказали мне эту работу. Но знаешь, какая ещё была случайность? – он быстро взглянул на Толяныча исподлобья. – Мы с тобой потом там и увиделись – в Праге.

Этого Марк не помнил:

– Ха! – усмехнулся он. – Так какая встреча была последней, Киш?

– Смотря что считать встречей, – Киш задумчиво посмотрел в деревянный потолок террасы. – В Москве мы с тобой разговаривали и всё такое, а в Праге просто обменялись взглядами. Я стоял на Староместской площади, ты проходил мимо. И когда приблизился, мы просто на секунду-другую встретились глазами, и ты пошёл дальше. Вот и всё. Это была встреча глаз, но не рук, ртов и ушей, понимаешь? Встреча на два мгновенья.

– Просто обменялись взглядами и всё? Почему? Ты был на секретном задании и держал пальцы крестиком?

– Я не знаю почему, – Киш вздёрнул плечи. – Мне почему-то показалось, что ты не хочешь, чтобы я тебя узнавал. Или даже не так: мы как бы поздоровались взглядами, и этого было вроде как достаточно.

– Тебе показалось? – переспросил Марк. – Так может, ты просто обознался?

– Да нет же! – Киш вскочил с диванчика, обошёл его и сделал несколько шагов вглубь террасы. – Вот такое расстояние примерно было: ты бы меня не узнал?

Толяныч несколько раз измерил взглядом разделявшие их метры и потёр пальцами лоб.

– И когда это, ты говоришь, было?

– За несколько часов до начала саммита. Знаменитого пражского саммита. Скандального саммита, на котором произошла массовая дефенестрация.

– Короче: того самого саммита?

– Ну да, того самого. Два года назад.

– Тогда ты что-то путаешь! – озабоченно нахмуренный лоб Марка счастливо разгладился. – Меня тогда не было в Праге. Не. Бы. Ло. И, поверь, я очень об этом жалел – очень. Такие события и без меня! Облом, непруха: не ко времени решил отдохнуть – мотанул в Хорватию. И это я помню очень хорошо!

– Как это не было? – опешил Киш. – Кого же тогда я видел на площади?

– Понятия не имею, – Толяныч недоумённо развёл руки и даже посмотрел по сторонам, показывая, что ему негде найти ответ на этот вопрос. – Если бы я тебе сказал: «Киш, я видел тебя во сне – что ты об этом думаешь?», ты как бы прокомментировал?

– Но я же не спал! – возразил Киш. – Ну как не спал? Если я сейчас сплю, то и тогда спал. А если мы с тобой сейчас не во сне разговариваем, то и тогда я не спал – это же просто!

– Брось, Киш, – отмахнулся Марк, – чего ты от меня хочешь? Чтобы я подобрал правильное название твоему глюку? Это не мой профиль. Если не сон, то пусть будет мираж, выход в параллельную реальность, что угодно. Как я могу объяснить то, что случилось не со мной, а с тобой? С этим тебе надо к специалисту – тенетерапевту или не знаю к кому. А я не это… не специалист… Кстати, – Толяныч внезапно задумался, – ты же по латыни был отличником, да? Что такое consilium impiorum? Консилиум кого?

– Злых людей, – перевёл Киш, – злодеев. А что?

– Да так, просто всплыло, – рассеянно объяснил Марк. – Будем считать, что ни к чему. Ну что? Выпьем?

– Выпьем, – кивнул Киш: от досады его охватила сильнейшая жажда.

Он взял со стола свой стакан, отсалютовал им Толянычу, сделал большой глоток и долго удерживал ром во рту, чтобы сильнее ощутить его аромат и горечь.

Что-то тут не так. Во время саммита Марк был в Хорватии, – как это понимать? Он же не электрон, чтобы, не раздваиваясь, быть одновременно в двух местах. Туман вместо того, чтобы рассеяться, ещё больше сгустился. В какую сторону дальше брести на ощупь, Киш пока не представлял, и лишь краем незанятого ума успел подумать: до чего ж ловкий народ эти юристы – какие-то вещи у них отработаны, наверное, на уровне рефлексов! Вот, например, Толяныч – наверняка сообщение Киша о встрече на площади его заинтересовало, но при этом он занял выгодную позицию, когда выспрашивать должен Киш, а не он сам: «Это твои дела, меня они не касаются, но, если хочешь, поговорим об этом». Может, он и вправду считает, что Киш просто обознался?

– Не переживай, – словно услышав его мысли, утешил Марк, – если бы ты знал, сколько мне сейчас таких ребусов приходится решать… Ты точно не «грустный», Киш? Без смеха спрашиваю.

Киш горько улыбнулся уголком рта и покачал головой.

– Значит, ты отдыхал в Хорватии, – констатировал он, – и в Праге тебя не было. Допустим. Также допустим, кое-что я себе нафантазировал, исходя из уже имеющейся информации. Как с эффектом монтажа – помнишь, Эйзенштейн писал в далёком тридцать восьмом? Если в кино показать крупным планом лицо человека с самым нейтральным выражением, то зритель станет воспринимать его каждый раз по-разному в зависимости от того, что показано непосредственно перед ним. Если стол с самой разной вкусной едой, то человек – неголодный, объевшийся. Если обнажённая красавица, то – пресыщенный или гей. Если гроб с ребёнком, то – бессердечный. А гримаса, между тем, всегда одна и та же – нейтральная. О чём это говорит? О том, что наш мозг так обрабатывает информацию. Собственно, это тот самый эффект сопоставления, о котором ты говорил: поставили Гамлета и Дубровского рядом, и возник смысл, которого изначально не было. Ну и вот. Я писал эссе о дефенестрации, а ты подсказал мне, что надо поехать на саммит в Прагу, где ожидаются общественные протесты. Потом встреча-мираж на площади. Неудивительно, что когда люди в масках и белой форме стали производить дефенестрацию, мой мозг решил, что один из них – это ты…

От него не ускользнуло, как брови Толяныча удивлённо взметнулись, а затем появилась скептическая ухмылка.

– Понимаю, это звучит глупо, – кивнул Киш, – и я никому об этом не говорил, именно потому, что глупо. Но тебе-то могу признаться – ты меня поймёшь. Мы же с тобой – из одного спортзала. Я знаю твою манеру двигаться, твой стиль, бойцовский почерк. И, исходя из предшествующей информации, мне вдруг почудилось – да, почудилось, я настаиваю на этом термине – что один из производящих зачистку это – ты. Если хочешь, найдём сейчас кадры саммита, я покажу, кого спутал с тобой. Если, конечно, тебе интересно…

– Не нужно, – мягко отклонил Толяныч. – Представь, как это будет выглядеть по Эйзенштейну: Киш приезжает к Марку, и вдруг они решают пересмотреть кадры дефенестрации на пражском саммите. «Зачем это им? – подумает зритель. – Что они такого задумали?»

– Хорошо, не будем, – согласился Киш. – Пойми правильно: я не хочу тебя в чём-то убедить, посеять сомнения. Пусть то, о чём я говорю, это так – к сведению. Не знаю только, как быть с тем парнем со Староместской площади. Его не объяснить сопоставлением – уж слишком близко от меня он прошёл. Остаётся только вариант с двойником. Говорят же, что у каждого человека есть двойник, и что невероятного, если я встретил твоего? Просто добавилось ещё одно случайное совпадение, но это же ничего не значит. Наш мозг легко верит в одно случайное совпадение, в двух уже видит взаимосвязь, а при трёх – приходит к железному убеждению, что имеет дело с системой. Примерно как у Евклида: одна точка – произвольна, через две уже можно провести прямую, а три – содержат целую плоскость. Заполучив три совпадения, наш мозг создаёт полотно для воображения. Но это же только причуды нашего мышления, в реальности всё может складываться и так, и этак, и сяк. Пример двойников как раз это и доказывает: большинство людей живёт без всякой связи со своими двойниками – часто даже не подозревая об их существовании. Могу лишь сказать, что твой двойник – весьма и весьма. Он как-то выделялся среди всех людей на площади. Внутренне выделялся, я имею в виду. Почему-то казалось, что он самый заметный человек в людском потоке. Не знаю почему. Наверное, он был невероятно уверен в себе. Или знал о себе что-то такое… – не знаю что, но это было сильное знание. Короче, на него трудно было не обратить внимания. Хотя внешне – ничего особенного. Самая обычная одежда – джинсы, красная футболка. Да, вот ещё что, важная деталь: твой двойник – из России. Похоже на то. Во всяком случае, надпись на футболке была на русском – «Однажды это случится». Может быть, это просто ещё одно совпадение – никакой он не русский, и эту футболку ему кто-то подарил, однако вот так, – Киш развёл руками и замолчал.

Марк слушал его, обхватив пальцами челюсть. И хотя он не сводил взгляда с лица Киша, мысли его, казалось, были заняты другим.

– Зачистка, говоришь? – произнёс он задумчиво. – Почему «зачистка», Киш? С чего ты взял, что дефенестрация этих высокопоставленных бедолаг была зачисткой, а не чем-то другим? К чему ты употребил это слово? Почему его?

– A-а, это, – Киш пожал плечами. – Если не нравится слово «зачистка», давай назовём это репрессиями. Саммит начался ровно в девятнадцать часов. Было дефенестрировано тридцать семь человек. Сопоставляем одно с другим, получается 1937 – прозрачный намёк на тридцать седьмой год. Драка в верхах – зачистка элиты.

– Вот как? – Марк удивлённо крякнул. – Это уже интересно!

– Что именно?

Толяныч не торопился с ответом. Он задумчиво вертел головой, переводя пытливый взгляд со стола на бутылку рома, с бутылки на потолок, с потолка на перила и лужайку, словно всё это было ему в новинку.

– Кажется, они и вправду хотят, – проговорил он негромко, вернувшись к Кишу, – ну, сам понимаешь…

Киш терпеливо ждал продолжения, но вдруг на этом интригующем моменте из-за ворот раздался звук автомобильного клаксона.

– О, приехали! – обрадовавшись, Марк вскочил, возбуждённо потёр ладони и, нацепив свои тёмные очки, энергично зашагал к воротам.

Во двор вкатился белый фургон с красной надписью «Праздник всегда с тобой!», за ним ещё три легковых автомобиля. Из них высыпали люди – с десяток парней и девушек. Одни стали что-то выгружать из фургона, остальные последовали за Толянычем, который указывал им места на лужайке и давал какие-то пояснения, потом все вместе скрылись в доме. Машинально проводив кавалькаду взглядом, Киш прошёлся по террасе и панибратски похлопал один из сосновых стволов.

Пока он мог констатировать тупик – безнадёжный такой тупичище. Разговор с Толянычем вместо того, чтобы что-то прояснить, ещё больше всё запутал – загадок только прибавилось. Разговор на Воздвиженке оказался случайностью и поэтому не давал новых зацепок. Несомненная встреча на Староместской площади превратилась в галлюцинацию. И, кажется, зря он брякнул про то, что движения одного из проводивших дефенестрацию, показались ему знакомыми…

Марк вернулся минут через десять, а то и все двадцать – Киш к тому времени свойски разлёгся на диванчике, заложив руки за голову, для удобства поставив поближе пепельницу и иногда приподнимаясь на локте, чтобы сделать ещё один глоток.

– Держи – дарю! – в воздухе мелькнуло что-то красное, и на живот Киша упал прямоугольник ткани. – Времени осталось мало, – деловито сказал Толяныч, плюхаясь на диванчик, – нам надо с тобой к чему-нибудь прийти. Ты сегодня мой спарринг-партнёр, так ведь?

– Так, – подтвердил Киш, снова приводя себя в вертикальное положение и разворачивая подарок. – Что это?

Футболка. Чёрные буквы.

– Перед тем, как надеть, – Марк говорил, как о чём-то незначительном и обыденном, – загадай желание. И если твои помыслы чисты, «Однажды это случится».

– Спасибо, – Киш не сводил глаз с футболки. – Это та самая, да? – он быстро взглянул на Толяныча. – Значит, это был не глюк и не сон? И как же теперь всё объяснить?

– Я думал об этом, – голос Марка был нарочито небрежен, – и у меня получился только один вариант. Вот тебе подсказка: Хорватия, вечер на террасе, восхитительный закат над Адриатикой, новости из Праги и жгучее сожаление, что меня нет на месте событий. Очень яркое воспоминание – очень. Сочное, не затёртое – практически как новенькое.