Текст книги "Незадолго до ностальгии"

16. После Праги

С трёх сторон дом родителей Марка обступали сосны, так что казалось, он стоит на окраине леса и отчасти врос в него – несколько сосен пронзали крышу расположенной справа террасы. Несмотря на три этажа, дом выглядел приземистым – то ли из-за ширины, то ли из-за охряных, в цвет сосновых стволов, стен. Его предваряла довольно просторная лужайка с цветущими сакурами, беседкой и каменными чашами с белыми пионами.

Они оставили машину на площадке у ворот и зашагали к крыльцу по красной кирпичной дорожке.

– Ну вот, – сказал Толяныч, – располагайся. Скоро будем обедать.

На правах первого прибывшего гостя Киш выбрал себе комнату для ночлега – самую незаметную и небольшую, на третьем этаже, с частично скошенным крышей потолком. Он оставил в ней свой рюкзак, самостоятельно отыскал (на втором этаже) просторную ванную комнату, включил воду и, подумав, добавил пенной жидкости. Голова начала терять свежесть, а перед финальным разговором с Марком потребуется вся доступная ему ясность мышления.

Вода обволакивала тело еле заметным теплом. Он закрыл глаза.

– Что это было, Киш?

Варвара склонила голову набок, словно так ей было удобнее рассматривать его. Кажется, она только сейчас заговорила о том, что её по-настоящему волновало, а разговор о пене, по сути, и сам был пеной, словесным облаком и снегом, скрывающим только что случившееся и требующее обсуждения.

Киш вздохнул: он и сам задавал себе этот вопрос.

Сообщение о материализации Вальтера Эго появилось в мировых СМИ, когда они находились в воздухе на пути в Москву: одни и те же кадры с уличных камер, запечатлевших падение Менялы, а затем и их двоих, кочевали с канала на канал, и в другое время этот небольшой репортаж привлёк бы разве что любителей необычных явлений. Но сейчас мир продолжал обсуждать пражские события – плодил версии, объединялся вокруг прогрессивных сил, создавал комитеты, подсчитывал убытки и всё относящееся к столице Чехии воспринимал с обострённым интересом. Загадочное возникновение из глубины веков Истого Менялы придало информационной вакханалии новую проекцию с мистическим привкусом, и Киш испытывал огромное облегчение от осознания, что за всем этим безумием они с Варварой могут наблюдать из зрительного зала. Их уже начали искать, но пока что искали в Африке (здесь нельзя было не отдать должное чувству юмора Дана), так что им требовалось всего лишь дождаться момента, когда Прага начнёт вызывать у всех информационное пресыщение – переждать с недельку.

– Связь времён, – медленно ответил он, – мы установили связь времён.

– Не мы, а ты, – быстро возразила Варвара. – Ларис Давидис упал к тебе под ноги, а не ко мне.

– Мы же шли, обнявшись, – напомнил Киш, – он не мог упасть только к моим ногам, разве нет? Да и до ног, честно говоря, было далековато.

– Всё равно, – Варвара упрямо помотала мокрой головой и, чтобы придать своим слова весомости, повторила раздельно (на этот раз кивая в такт слогам): – Всё. Рав. Но. Это же твоё дело – значит, к твоим, и не спорь. Я была только свидетелем. И, кстати, Дан тоже так считает: он же спросил, почему ты установил связь времён, а не мы. Ты это заметил?

– Пусть будет так, – согласился он. – Я установил связь времён.

Они снова помолчали.

– Как ты думаешь, этот Дан, – спросила Варвара, – он поверил, что Ларис Давидис на самом деле Вальтер Эго?

– Я думаю, Дан с самого начала знал кто это, – помедлив, ответил он. – Иначе трудно понять это странное заявление о родственниках Менялы – о том, что они решат, где и когда его хоронить.

– Киш, это не опасно? Вдруг он поймёт, что сболтнул лишнее, и…

– Ну нет, – улыбнулся он. – Не думаю, что такие люди могут «сболтнуть лишнее». Да и зачем тогда бы он предложил нам свой самолёт?

– A-а, ну да, – согласилась Варвара. – А ты правда думаешь, что Ларис Давидис – второе имя Вальтера?

– Понятия не имею, – Киш слегка пожал плечами. Кстати, спасибо за идею: ты не поверишь, но я поначалу и не понял, что слова «ларис давидис» могут быть именем. Даже в голову не пришло. То ли во мне взыграла осторожность исследователя – не торопиться с выводами, то ли мой мозг уже догадался, что перед нами Меняла, но до меня это решение ещё не дошло. Ты же знаешь, так часто бывает: мозг уже принял решение, а человек узнаёт о нём только через несколько секунд. Короче, для других гипотез я в тот момент, по-видимому, был закрыт. А когда Дан стал расспрашивать, я просто ухватился за твою идею и стал её на ходу развивать для поддержки своей гипотезы, что материализованный человек – никто иной, как Вальтер Эго. Было ли его второе имя Ларис Давидис? Честно говоря, пока над этим даже думать лень. Мне кажется, сейчас продуктивнее наблюдать, что будет дальше, а не строить предположения.

– А что будет дальше, Киш? Ты станешь знаменитым?

– Не исключено, – скромно согласился он. – Даже скорей всего. В узких академических кругах. Вопрос в том, насколько, и в чём это проявится. Но это ведь не так уж и плохо, верно? Просто у меня появится много интересной работы.

– Ты станешь знаменитым, – задумчиво повторила она. – Вокруг тебя станут увиваться толпы девушек, ты сможешь крутить романы направо-налево.

– Это вряд ли, – не поверил он. – Ведь я уже буду женат. Все коллеги будут знать, как я люблю свою жену. Надо мной будут даже посмеиваться и говорить, что я слишком старомоден, и в наше просвещённое время жён уже так не любят.

– Ты считаешь, нам надо пожениться? – ему показалось, что Варварой овладели сомнения, которые бывают перед судьбоносным шагом.

– Мы просто обязаны, – произнёс он мягко, но решительно. – Если мы этого не сделаем, у нас уже не будет второго случая совершить такую грандиозную глупость – эта мегаглупость перекроет все будущие.

– Ну что ж, – вздохнула она. – По крайней мере, мама перестанет твердить: «Тебе пора замуж».

– Мудрые слова, – уверенно поддержал Киш, – хороший повод в кои веки послушаться маму.

– Тогда объявляй меня своей женой.

Киша не пришлось просить дважды и давать дополнительные объяснения.

– Варвара, – торжественно произнёс он, взяв её за руку, – объявляю тебя моей женой. У тебя самая красивая в мире грудь, а твоя попка – самое приятное, что я когда-либо трогал. И так будет всегда. Обещаю любить тебя в горе и радости, в болезни и здравии, такой, какая ты есть, и такой, какой ты будешь, в макияже и спросонья, в суете и покое, в уме и безумии, в мудрости и глупости, голодным и пресыщенным, зимой и летом, весной и осенью, днём и ночью, всегда. Твоя очередь!

– Киш, – в тон ему ответила она, – объявляю тебя моим мужем. Обещаю тебя любить в грусти и веселии, в удаче и неудаче, в скуке и увлечённости, трезвым и пьяным, бритым и колючим, богатым и бедным, чутким и раздражительным, бодрым и подавленным, в истерике и спокойствии, до скончания века, аминь.

В знак любви и согласия они обменялись бросками пеной, чтобы все их будущие размолвки были такие же мягкие, а на следующее утро, никому ничего не сказав, поженились, переодевшись в свежие джинсы и купив по такому случаю белые футболки.

Они поженились и правильно сделали, потому что им выпало всего несколько спокойных дней, а далее события понеслись галопом, наслаиваясь друг на друга, и при таком темпе откладывать женитьбу можно было бы бесконечно долго – примерно столько же, сколько они откладывали Большую Свадьбу.

Эти несколько дней затворничества, когда информационный шум вокруг Праги пойдёт на спад, и новые подробности перестанут вызывать жадный интерес, они провели за сто километров от суеты, на даче Варвариных родителей, где предавались научным трудам, утром расставляя столики прямо в саду – иногда у кустов крыжовника и смородины, но чаще под старой вишней, увешанной пучками тёмных ягод, из-за чего их губы к вечеру приобретали пугающий фиолетовый цвет. В перерывах ездили на велосипедах купаться на Оку или за продуктами в небольшой магазинчик у станции. Варвара увлечённо писала статью о кафкианцах – у неё были кое-какие идеи, которыми она пока не хотела делиться, а Киш добивал своё эссе, что неожиданно оказалось делом мучительным.

Материализация Вальтера Эго никак не стыковалась с прежним замыслом, и было б странно, если б было иначе. Их предстояло соединить, но как это сделать, Киш не представлял: они изначально не предназначались друг для друга. На этом сложности не заканчивались. Теперь, когда главное произошло, и он мог считать себя победителем среди пишущих о дефенестрации, эссе вдруг утратило для него свой вкус, как остывшая пицца. Он пытался разогреть себя до прежнего азарта, вспоминая свои состояния до поездки в Прагу – стремление превзойти других и мечты о связи времён, – но дровишки оказались так себе. Натужно завершая прежние мысли и добавляя кое-что новое, Киш сквозь шуршание пера о бумагу почти физически различал внутренний скрип, и даже любимая латынь внезапно стала забываться, так что то и дело приходилось лезть в словарь. Им то и дело овладевали сомнения, что его рассуждения сильно отдают отсебятиной, которая к подлинной науке не имеет никакого отношения, и после публикации научный мир разве что пожмёт плечами.

Он почти с завистью смотрел на Варвару: она то погружалась в глубокую задумчивость, то начинала яростно строчить, то убегала за каким-нибудь толстым томом, внимательно листала и, найдя нужную страницу, застывала над ней, как над лирическим стихотворением, а потом снова строчила. Иногда её лицо светилось таким спокойным, уверенным счастьем, что Киш чувствовал себя лишним и однажды, не выдержав, разыграл внезапный прилив страсти (впрочем, не так уж и разыграл), чтобы напомнить о себе, а потом страдал, что опустился до такого свинства. К его счастью, Варвара не заметила подлога и уверенно продолжила с того места, где остановилась. Её увлечённости хватало и на перманентное изобретение новых невероятных салатиков и фруктовых десертов, необычных горячих блюд, вкусных и, как она утверждала, очень полезных: Варвара стремилась поразить его своими кулинарными талантами, и это было очень трогательно. Но и стеснительно тоже – сейчас Киш не чувствовал себя достойным такой заботы. У него было удивительное чувство, что хотя они с Варварой пишут совершенно о разном, их труды составляют одно общее дело – он не мог сказать, какое именно, но отчётливо ощущал, что в этом деле он – никудышный сообщник…

– Мне не пишется, – пожаловался ему писатель Былинский, у которого Киш надеялся вызнать рецепт от творческого кризиса. – За две недели – всего три страницы и даже не хочется их перечитывать. Поневоле начинаешь подумывать: не пора ли класть перо? Допишу этот роман и… я начал новый роман, я тебе не говорил? Уже знаю его название – «Акция». Хотел назвать «Действие», но «Акция» лучше звучит. Я опишу в нём всё наше время! Уже есть сто страниц, но надо больше, надо четыреста, а у меня словно ступор какой-то…

Помимо пронзительного дара описания Валерий обладал хорошо развитой способностью погружаться в собственные проблемы до депрессивных глубин, и сейчас, судя по всему, был момент очередного погружения. Выглядывающий из-за плеча Валерия чёрно-бело-бородатый портрет Хемингуэя придавал проблеме ступора классическую весомость, но Киш был не в том настроении, чтобы держать чуткость наготове – берите и пользуйтесь. К тому же, ему почему-то казалось, что старина Хэм на его стороне – вон как недовольно морщится со стены! Словно призывает: «Скажи ему ты, Киш, – у меня просто нет слов!»

– Э-э! – недовольно протянул он. – Что значит «не пишется»? Это мне может не писаться – мне, понимаешь? Но ты-то профессионал! Ты когда-нибудь слыхал, чтобы строитель страдал: «Мне не строится»? Или чтобы археолог вздыхал: «Мне не копается»?

Его слова, по-видимому, угодили в болевую точку.

– Ты думаешь, это так просто? – взвился друг-писатель. – Взял и написал? Если бы это было так просто, как яму выкопать, я бы уже давно…

– Ну хорошо, хорошо, – Кишу сейчас было не до препираний. – Я понял: тебе не пишется. Но почему тебе не пишется, можешь сказать? Из-за чего это происходит?

– Нет энергии, – последовал исчерпывающий вздох.

– Какой ещё энергии?

– Жизненной, – хмуро пояснил Валерий. – Энергии жизни. В юности её полно, ты и сам не замечаешь, откуда что берётся, а с годами… Мы уже не юноши, ты заметил?.. Текст – это сгусток энергии, который передаётся во времени и пространстве. Есть тексты, которые можно писать задней левой ногой, но такие романы, как «Акция», требуют такой огромной энергии…

– Значит, по-твоему, текст – что-то вроде энергетического моста в пространстве и времени? – заинтересованно уточнил Киш. – И что делать, если нет энергии?

– Не знаю, – друг-писатель ещё раз вздохнул. – Думаю… ты только не смейся… может, сходить на приём к тенетерапевту? У тебя нет знакомого тенетерапевта? Говорят же, многим помогает! Хотя… какой смысл? Я и сам знаю, что мне нужно, только этого пока нет, – Валерий немного помялся и поведал о сокровенном: – Мне нужна женщина, которая бы меня вдохновляла…

– Ну нет, это ерунда! – Киш примерил ситуацию на себя и отмёл с порога: не хватало ещё, чтобы Варвара помогала ему с написанием эссе. – Это же твоё дело, а не её, верно?

– И что такого? А я считаю, это нормально, когда женщина вдохновляет мужчину на свершения! Когда в тебя верят, это придаёт целый океан энергии, ты можешь горы ворочать, ты…

– Согласен, согласен, – снова отступил Киш. – Только знаешь, чего я не пойму: если ты хочешь подстегнуть своё воображение, для чего тебе реальная женщина? Заведи себе воображаемую, назови её Муза – мне кажется, это имя подходит лучше всего – пусть она тебя и вдохновляет! Почему нет? Согласен, вариант неидеальный: создание воображаемой женщины требует дополнительной энергии, которой тебе и так не хватает. Но ты ведь и так тратишь энергию, мечтая о женщине, которая бы тебя вдохновляла. Так не лучше ли тратить её на ту, которая якобы уже есть, чем на ту, которая якобы только ещё будет?

– Это юмор такой? – Валерий посмотрел на Киша с печальной снисходительностью. – А ещё, небось, душевным человеком себя считаешь! Эх ты, душа!.. Душа, души, душе, душою, о душе! Не понимаешь что ли таких простых вещей? Вот возьмём слова – они же все условны, поэтому в мире так много языков, да? Но ты же не скажешь, что слова нереальны, если ими все пользуются, и без них никак? Каждый язык – реальное отражение реального мира, его реальная тень. Так и тут! Для создания текста, конечно, требуется воображение, но сам текст, когда его уже написали, начинает существовать в реальности – становится ре-аль-ным! Пока он варится в воображении, его ещё нет – мало ли у кого что варится. И для того, чтобы перевести его из воображения в реальность, нужна энергия – я тебе про это и толкую, что тут непонятного? А ты мне про какую-то воображаемую Музу – эх ты… С тобой остатки энергии растеряешь, а не то что…

– Это не юмор, – покачал головой Киш. – Знаешь, о чём я думаю: а что если тебе действительно выкопать яму? Уж в чём в чём, а в раскопках я кое-что соображаю. Сам посуди, ты говоришь: «Если бы текст был ямой, я бы уже давно выкопал!», но за этими словами нет никакого реального содержания! Для тебя эти слова – метафора и не более того. Мы же такие – ради красного словца чего только не брякнем! А может, нужно, чтобы это была не метафора, а кое-что посущественней? Может, тебе стоит подкрепить слова действиями – провести акцию по выкапыванию ямы? Болтать-то все горазды! Вот выкопаешь, и посмотрим, легче это, чем написать главу или нет. Вдруг именно такая раскопка и придаст тебе этой, как ты говоришь, энергии?

– А в этом что-то есть, – в тусклом взгляде Валерия мелькнула искра интереса, и вслед за ней затеплилось творческое зарево. – Как это ты классно сказал, акция по выкапыванию ямы! Что если мой главный герой решил выкопать яму? Он тоже пишет роман «Акция» – это я такой ход придумал: роман «Акция» в романе «Акция», здорово? И вдруг ему не пишется – так ведь даже правдоподобней! Он решает преодолеть себя и выезжает за город, на берег реки – не пологий, а крутой, высокий берег – и начинает копать. Я это прямо вижу: раннее утро, стремительное течение, над рекой вьётся дымка, всплески рыб, и он берёт лопату…

Этот разговор добавил Кишу порцию новых сомнений и одновременно заставил посмотреть на пражские события под необычным углом: внезапно они предстали как грандиозный, невероятно наглый Эксперимент по созданию энергетического моста во времени и пространстве. Идея настолько ошеломила его, что Киш ещё с полчаса, оглушённый, бродил вокруг дачи, сопоставляя детали и находя новые подтверждения. Но когда он, почти утвердившись в догадке, вернулся к своему столику под старой вишней, ему уже было понятно, что развивать эту тему в эссе нельзя. Ни в коем случае, если он, конечно, не хочет нарваться на окончательные неприятности, а он, конечно, не хочет.

Но как же тогда писать? Неожиданно поддержка пришла от первого и пока единственного читателя: Дан прислал сообщение, сколь комплементарное, столь и лапидарное – «Превосходная концепция. Жду окончания».

– Вы мне льстите, Дан, вы мне льстите, – усмехнувшись, пробормотал Киш, перечитывая строчку в такой-то раз. – Но если хотите концепцию, будет вам концепция!..

На него снизошла лёгкость. Никакого Вальтера Эго, решил он, надо писать так, будто ничего с ним не произошло. А те, кто будет читать, зная, что автор – тот самый Киш, который установил связь времён, сами разглядят в тексте значительность и глубину, которых там, возможно, и нет. Не он первый, не он последний, так было испокон веков: судьба слов всегда зависела от того, кто их произносит – знаменитость или безымянный острослов. Да, так надо и делать: продолжать начатый текст, как ни в чём не бывало.

И в тот момент, когда он понизил внутреннюю планку, слова хлынули поверх неё, заполняя страницу за страницей размышлениями о внезапных приступах архаизации общественных процессов, о превратно понимаемой свободе и одновременно о праве народа на борьбу с тиранией, из чего вытекала необходимость дальнейшего совершенствования политических систем на путях их дальнейшей либерализации. Киш, наблюдая сверху за стремительно движущейся правой рукой, ощущал себя почти непричастным созерцателем и лишь иногда похохатывал над особо забористыми наукообразными оборотами, которые непонятно откуда и брались. Финальная фраза «А вообще, всё это грустно» показалась ему тайным ключом к пониманию этого развесёлого текста наиболее проницательными читателями – а именно, что не стоит эссе воспринимать слишком всерьёз и наряду со сказанным неплохо бы подумать о красноречивых умолчаниях. Поэтому Киш слегка огорчился, когда при публикации фразу снабдили пафосной добавкой «…но такова цена свободы». Впрочем, это была мелочь.

Эссе появилось в престижнейшем издании «Знание, превосходящее ожидания». Киш был представлен в нём, как ведущий сотрудник международного института генетических путешествий (оказалось, что такой уже существует около трёх лет), а также консультант экспериментального института времени (о нём Киш, конечно, знал, хотя то, о чём он слышал, показывало, что с прорывами там пока не очень) и один из самых ярких интуитивистов поколения тридцатилетних.

После публикации его карьера взмыла вверх, как ракета: посыпались приглашения в международные проекты, должности во влиятельных комитетах и научных советах, просьбы о консультации или комментарии. Первые несколько месяцев его не отпускало чувство новизны так резко переменившейся жизни, и, собираясь в очередную точку на карте мира, где раньше никогда и не рассчитывал побывать, Киш неизменно испытывал подъём и предвкушение от нового приключения. Но иногда череда дней представала ему со стороны, и тогда возникало недоверчивое удивление, что всё это происходит с ним, и что-то тут не так: скоро всё должно закончиться, не может приключение быть навсегда. Киш допускал, что вся его деятельность для кого-то является предметом изучения – например, чтобы окончательно выявить, почему связь с Вальтером Эго установил именно он, а заодно определить границы его способностей, везения и проницательности, для чего привлекают в самые разные проекты и подкидывают тупиковые направления, чтобы его догадки не зашли слишком далеко. Впрочем, также он допускал, что всё это мнительность: расплатившись, Дан ни разу не напомнил о себе, и, наверное, правильнее всего было просто забыть о нём, как и о Вальтере Эго, имя которого как-то незаметно пропало из медиапространства.

Однако постепенно прошли и новизна, и недоверчивость – отчасти потому, что на рефлексии не оставалось времени, отчасти же из-за того, что он оказался неплохо подготовленным к этой новой жизни и вписался в неё так, словно специально к ней и готовился. Ему теперь приходилось поглощать много новой разноплановой информации, гораздо больше, чем раньше, от него требовались соображения и предложения, но Киш практически безошибочно определял моменты, когда у него есть внутреннее право на собственное мнение, а когда лучше воздержаться от высказывания, дабы не прослыть дилетантом и невеждой, и, должно быть, поэтому всё, за что бы он ни брался, даже случайно и наугад, исполнялось с изящной лёгкостью. Словом, это были умопомрачительные месяцы, когда он не жил, а словно летал, не чуя тени под собой. Достигнутые успехи придавали сил для новых дел – год получился сверхплодотворным. Он стал соавтором масштабного исследования «Генетические путешествия: методы определения подлинности и дальнейшие возможности», секретного отчёта «Рок Ротшильдов и рот Рокфеллеров: характеристики глобального противостояния в 20 веке», фундаментального труда «Нелинейные колебания в социальных системах с конечным числом степеней свободы» – и это не считая самостоятельных работ (научно-популярной книжицы «А было ли простое время?», методического пособия «Роль интуиции в научном поиске» и культурологического обзора «Окна: от античности до Ренессанса»).

Время Варвары теперь тоже шло нарасхват. Её статья, где она предлагала рассматривать кафкианцев как метафизическую тень Франца, противопоставляла прижизненную неизвестность Кафки его посмертной славе и выдвигала предположение, что по кафкианцам можно описать и личность самого Франца (по крайней мере, частично), наделала шуму среди специалистов. И, как полагается в таких случаях, поначалу была изругана парой-тройкой местных профессоров, объявившими предположения Варвары научной ересью. Но потом неожиданно последовало приглашение на конференцию в Вену, где о статье доброжелательно отозвались сразу несколько светил тенетерапии, после чего (уже по возвращению с конференции) признанный авторитет из Петербурга отметил, что некоторые идеи Варвары пусть и небесспорны и, тем не менее, интересны и требуют развития. Вскоре фонд поддержки молодых учёных предложил грант на написание полноценной диссертации, а одна из московских научных величин выказала готовность взять Варвару под своё научное крыло.

Ругань оппонентов Варвара старалась переносить стоически, она к ней готовилась, что, впрочем, не мешало ей расстраиваться и сомневаться, и Киш, как мог, утешал её и подбадривал. Однако ж и радость от признания научными вершителями сменялась приступами недоверия:

– Откуда они обо мне узнали, Киш? Как?! Где они и где я? Таких статей появляется сотни и тысячи!

– Значит, таких, да не совсем, – назидательно отвечал он. – Значит, в твоей статье есть что-то такое, чего нет в других. И разве ты не на такую реакцию рассчитывала? Не этого хотела?

– Так-то оно так, – осторожно соглашалась она. – Но я представляла, всё будет как-то дольше, постепеннее, шаг за шагом. А когда сбывается лучше и быстрее, чем ждёшь, это… как-то странно. Даже немного страшно: не может вот так всё сбываться. Как ты думаешь: это никак не связано с человеком с самой короткой тенью из всех, что я видела?

Киш никогда бы не признался, что подобные сомнения ведомы и ему.

– Я понимаю, о чём ты, – кивал он, – у тебя ощущение, что вдруг по отношению к тебе включился режим максимального благоприятствования, чего раньше не бывало, и оттого тебе слегка непривычно?

– Не то слово, Киш, – возразила Варвара, – это что-то другое, а не просто «непривычно»! Я же не кисейная барышня: «Ах, мне непривычно!» Мне как-то не по себе – я теряю чувство реальности. Да, не смейся (он и не думал смеяться)! Я не знаю, чего ждать и как ко всему относиться: то ли моя статья и вправду хороша, то ли кто-то сказал кому-то: «Пусть девочка позабавится – поиграет в науку»? Ты же понимаешь меня?

– Ещё бы мне тебя не понимать, – усмехнулся Киш, привлекая её к себе, – я среди этого вырос. Да и ты тоже. Все мы, короче. Связи и окружающая среда всегда имели значение, ты разве не знала? Мне кажется, тут надо учитывать две вещи. Первая – обидная, вторая – утешающая. Знаешь, что обидно? Как не пыжься, твоих заслуг в достигнутом результате практически всегда – с гулькин нос. Урожай намного больше зависит от климата, почвы, погоды, чем от усилий землепашца. Хоть тресни, никогда под Костромой не соберёшь столько зерна, сколько на Кубани. Легко быть учёным, когда в стране научный бум, или когда твой папа – профессор, и многих своих институтских преподавателей ты с детства знаешь как дядю Витю, дядю Серёжу или тётю Олю. Тогда твой парус изначально худо-бедно обеспечен ветром. Это я тебе как сын профессора говорю. Нетрудно быть популярным писателем в самой читающей стране мира, и совсем другое дело – побеждать неграмотность и создавать моду на чтение. Всем рулит контекст: одно дело орать в зале с хорошей акустикой, другое – в чистом поле, где гуляет ветер. От контекста зависит, прозвучит твоё слово громко или еле прошелестит. Но мы об этом часто забываем – стараемся приписать всё собственной глотке. Ты расстраиваешься, что нашёлся некий добрый дядя Дан, который мощно дунул в твой парус, и твоя лодка помчалась. Но ты же не считаешь чем-то неправильным или предосудительным, что твои родители старались привить тебе любознательность и трудолюбие, отдали в не самую плохую школу и сделали ещё много такого, что придало твоей лодке устойчивость и какую-никакую скорость, и чего, замечу, у кого-то и не было? Даже гениям – людям, которые меняют контекст, превосходят возможности климата и почвы – даже им нужна какая-то стартовая площадка: из болота и они не стартанут. А ведь большинство из нас – отнюдь не гении. Когда меняется контекст, многие «прижизненные классики» оказываются никому не нужны, прежние короли предстают голыми, и тогда приходит прозрение, что это вовсе не они были гениями – гениальным было время, и что они вовсе не меняли контекст, а просто наиболее ярко ему соответствовали. Если это всё держать в уме, быть немножко смиренней, то всё получается не так уж и огорчительно. Но знаешь, что утешает? Вот есть люди, которые любят воровать чужие идеи, оправдываясь, что, дескать, идея – ничто, главное – как она реализована. Они либо лукавят, либо недопонимают. Почему? Потому что контекст сам по себе текста не рождает: если не бросить в землю зёрнышко, то ничего и не вырастет. И какой бы плодородной ни была почва, она не сможет из зерна пшеницы вырастить пальму или розу, и наоборот. Земля ничего не выдумывает, в зернышке уже заложена его реализация, от земли лишь зависит, как идея, заложенная в зерне, вырастет. Твоя идея о Франце и кафкианцах и есть то самое зерно, которое не могли создать ни твои родители, ни учителя, ни Дан, ни я, который был рядом с тобой. Поэтому надо просто идти вперёд, честно делать своё дело, а там будет видно, разве нет?

– Надо двигаться вперёд, – помолчав, повторила Варвара, прижимаясь щекой к его груди. – Что ещё остаётся? Не сделаешь – не узнаешь. А ты считаешь, гений – это тот, кто превзошёл климат и почву? – она посмотрела на него снизу вверх. – Может, когда Франц не хотел описывать знакомую комнату, а придумал несуществующий интерьер, это оно и было? Стремление вырваться за пределы места и времени?

– Может быть, и так, – согласился он.

С тех пор редкую неделю они полностью проводили вместе. Варвара зачастила в Европу, изучая биографии наиболее видных кафкианцев – как ныне здравствующих, так и уже ушедших. Она не пропускала ни одного значительного кафкианского мероприятия, крепко сдружилась с Огнешкой и принимала близко к сердцу все перипетии её личной жизни, так что Киш теперь всегда был в курсе, почему та не сложилась на этот раз. Приглашения на конференции теперь поступали регулярно, вместе с ними и довольно интересные предложения по корпоративному консультированию, и плюс к тому – собственные полчаса в неделю на радио, вечером по четвергам. Киш старался не пропускать ни одной передачи, особенно в командировках, когда одиноко вытягивался на кровати в номере отеля. Он очень гордился её успехами и неизменно испытывал симпатию к людям, которые при знакомстве интересовались, кем ему приходится известный тенетерапевт Варвара Арх-и-Камышова.

За всей этой динамикой он не сразу заметил, что Варвара не очень-то и счастлива. Поначалу их тени резко сокращались, показывая успешное продвижение по жизни, но потом её тень застыла как вкопанная и даже немного отыграла назад. Он не сразу решился спросить у неё, почему так, а когда всё же спросил, ничего толком не выяснил: Варвара сослалась на усталость, замотанность, суету – сказала, чтобы он не обращал внимания, скоро пройдёт. Но не проходило. Киш постарался сократить число командировок, чтобы они могли больше времени проводить вместе, однако и это не помогло. Тогда его осенило очевидное: она просто влюбилась в другого и, может быть, даже уже изменила ему. Наверняка её это гнетёт, а сказать напрямую ей не хватает решимости: она не хочет его ранить. «Ты дуралей, Киш, – просто ответила Варвара, когда он, вдоволь помучив себя ревностью, спросил её об этом. – Дуралей и фантазёр». Вскоре у него появился блестящий замысел: им нужно переехать в более просторное жильё – куда-нибудь за город, в собственный дом. Они же могут себе это позволить? Пора, старушка, пора! Варвара идею одобрила, но резонно заметила, что они и в этой-то маленькой квартире бывают не слишком часто, а дом требует гораздо большего времени – и на обустройство, и на поддержание в нём порядка, и вообще. Короче, чуть-чуть потом, когда они будут не так заняты. Иногда, думая о том, чего ей не хватает, он проваливался в желчное раздражение и успевал наговорить ей кучу обидных слов – что она и сама не знает, чего хочет, и другая на её месте просто пела бы от счастья, и неплохо бы ей научиться ценить то, что есть, а не витать в облаках, мечтая о несбыточном, – к счастью, не вслух. Постепенно Киш склонился к мысли, что они с Варварой представляют собой тот тип пары, когда один любит, а другой позволяет себя любить. Мысль не утешала, но, по крайней мере, избавляла от недоумений – тем более, что сомневаться в ней не приходилось. «Дело не в тебе, а во мне», – сказала Варвара, когда он захотел ещё раз поговорить с ней об их отношениях, и Киш почувствовал, что она выставила внутреннюю броню от подобных разговоров.