Текст книги "«Мустанг» против «Коломбины», или Провинциальная мафийка"

13

Расследование преступления – процесс творческий, и есть тут свои гении и свои бездарности. Капитан Калитин гением себя даже и во сне не воображал: хозяйственные преступления множатся, как амебы под микроскопом, так что нечем обэхээсникам тешить профессиональное самолюбие.

Вообще-то, убедившись в собственной бездарности, порядочный человек должен сменить сферу деятельности. Однако раскрываемость хозяйственных злоупотреблений в Кировском районе была значительно выше, чем в среднем по области. Калитину и девяти его сотрудникам удавалось распутывать довольно хитроумные махинации здешних ловкачей. Взять хотя бы дело Гуровской.

Муза Борисовна Туровская, очень представительная дама бальзаковского возраста, работала до последнего времени директором кафе «Свадебное», была на хорошем счету у руководителей райпищеторга, даже у первых лиц города Шиханска. Поскольку эти лица по традиции снабжались деликатесами как раз через «Свадебное», то к директрисе кафе никогда никаких претензий не было, а если отдельные недоразумения и возникали, то вскоре улаживались к взаимному удовлетворению сторон. Обычные же заказчики свадебного стола платили, не вникая в счета: вроде дороговато обошлось, но в торжественный день бракосочетания стыдно мелочиться.

Однако попался как-то занудливый папаша перезрелой невесты, бывший главбух некоего иногороднего торга. Потому бывший и иногородний, что в том, бывшем его городе и торге тоже был не дурак слегка урвать детишкам на коньячишко. В результате потерпел от тамошнего ОБХСС и едва не загремел в места незлачные и необильные. Он спешно возместил недостающие суммы, благополучно вышел из опасной ситуации, но пришлось уехать от греха в другой город, в Шиханск. Он-то и вздумал проверить счет в кафе «Свадебное», пока свадьба дочери пела и плясала. Прикинул, обнаружил, что сорвали лишнее. Не поднимая шума, бывший главбух обошел пляшущих, приблизился к стойке буфета, познакомил буфетчицу со своим перерасчетом, высказал желание получить обратно переплаченную сумму. Глупая буфетчица, привыкшая к высокому покровительству, вместо того чтобы вернуть требуемое и разойтись с клиентом полюбовно, нахамила правдоискателю, компенсировать разницу отказалась. Бывший главбух возжаждал справедливости: почему то, за что я погорел, кому-то сходит с рук?! Так в ОБХСС Кировского РОВД возникло дело Гуровской.

Городские «верхи» проявили недовольство: что это вздумалось милиции дискредитировать почти образцовый, многократно поощрявшийся коллектив, его инициативного руководителя? Сказано это было не капитану Калитину, а по инстанции – полковнику, начальнику райотдела. Тот в свою очередь провел профилактическую беседу с Калитиным: глядя на мраморный чернильный прибор без чернил, предостерегал его от бестактных вмешательств в деятельность кафе и частную жизнь директрисы. Тем более что жизнь ее известна скромностью и умеренностью: ни роскошной обстановки в квартире, ни экстравагантных одежд, ни, между нами говоря, крупных вкладов на сберкнижке, ни сомнительных пикников с друзьями. То есть ни намека на дурные деньги. Живет без мужа, но в предосудительных связях никто не дерзнет ее винить. Сын Олег действительно нигде не трудится, но тунеядцем его назвать было бы неверно, ибо он заочник областного вуза. Где же, где следы злоупотреблений? Некоторые неточности в накладных? Но мы только-только переходим к рыночной экономике, к свободе инициативы, возможны отдельные ошибки…

В доводах полковника был резон. Обычно «левые» деньги как шило из мешка «торчат» из образа жизни их обладателя. Гуровская держалась в рамках заработной платы директора кафе: достаток без излишеств. По крайней мере, без внешних проявлений излишеств.

Все же Калитин устоял против товарищеских советов полковника, заявление бывшего главбуха не положил под сукно. Стали выявляться все новые огрехи в отчетности, в документации кафе. И тут очень некстати для Музы Борисовны вскрылось ее семейное горе.

Двадцатилетний Олег Туровский, лицом и осанкой в мать, не унаследовал ее ума, не перенял культуры потребностей. Взлелеянный материнской любовью, неконтактный, застенчивый Олег склонен был к созерцательности, к уединению. У него не было необходимости в какой-либо деятельности, где он мог бы проявить себя. В школе учился средне, на заочное отделение института народного хозяйства поступил по настоянию и при содействии мамы и тоже учился так себе, «ехал на тройках» с постоянными «хвостами». Беспросветная усредненность угнетала парня, порождала комплекс неполноценности, толкала на поиски какого-то пассивного протеста…

Когда Музе Борисовне открылось, что ее сын увлекся наркотиками, она была потрясена. Слезы, упреки, мольбы не возымели действия, дело зашло далеко, без очередной дозы Олег так мучился, что материнское сердце страдало не меньше. Обратиться к врачам она не отваживалась: семейная тайна могла получить огласку. Мало того что пострадает авторитет Гуровской, вмешается милиция, Олега начнут таскать на допросы, а у мальчика и без того невроз…

Она допытывалась, у кого сын покупает наркотик. Олег, обычно податливый, откровенный с матерью, не выдал поставщиков. Ограничила ему карманные деньги – начал глотать какие-то таблетки, нюхать всякую аэрозольную дрянь, и боязнь за его здоровье стала еще острее. В растерянности, в страхе и жалости Муза Борисовна решилась на поступок, для ее характера неожиданный: сама пустилась добывать ампулы с наркотиками. Логика была такова: если сын не может иначе, пусть хотя бы пользуется чистым медицинским зельем. Постепенно уменьшая дозу, мама выведет сына из злосчастной зависимости.

Обширные знакомства в городе Муза Борисовна до сих пор использовала весьма осмотрительно. Теперь пришлось устанавливать связи с людьми ей неприятными, сомнительной порядочности – что поделаешь! Ампулы поставляла заведующая аптекой, обе стороны были заинтересованы в сохранении тайны. Цену аптекарша установила на уровне «черного рынка» – «плата за страх». И опять же – что поделаешь! Уменьшить дозу все как-то не получалось, даже наоборот, стало не хватать прежних доз. Иссякли сбережения, начались злоупотребления на работе. Уже не мелочишка, как бывало, а подсудные махинации. Олег проваливал зачет за зачетом, нервничал, грозил покончить с собой, раз жизнь не удалась. Муза Борисовна героически держала нервы свои в деловом настрое, по виду ее никто не заподозрил бы истину. Но удары судьбы «с фронта» – на работе – и с «тыла» – в семье – изводили женщину, она стала ошибаться в делах, в отношениях с сотрудниками, с клиентами.

Калитину пришлось распутывать дело Гуровской с другого конца – с наркотического. Сотрудники задержали потребителя кокнара – маковой соломки. На допросе парень назвал адрес поставщицы кокнара, шустрой разведенки, проживающей на окраине Шиханска. В частном домике разведенки однажды вечером задержали и Олега Туровского в состоянии наркотического опьянения. При нем обнаружили две ампулы омнопона. Последовала ревизия в аптеке, откуда, по мнению экспертов, получены те ампулы. Была установлена недостача сильнодействующих медикаментов группы «А» и «Б». Заведующая аптекой дала показания, что к хищению наркотиков ее побудила просьба Туровской, которой она по доброте душевной не смогла отказать.

Калитин назначил экспертизу документации в кафе «Свадебное». У Музы Борисовны была взята подписка о невыезде, ее отстранили от должности. Олега направили в областной наркоцентр. Попутно было выявлено несколько совсем юных парней и девочек – любителей опасного кайфа. Выяснилось, что время от времени наезжают в Шиханск откуда-то из Средней Азии торговцы опием-сырцом, анашой, терьяком. Их имена, время приезда местные клиенты скрывали или в самом деле не знали.

Поэтому Калитина живо заинтересовал звонок из городского наркодиспансера. Звонила главврач Елена Георгиевна Ладунина.

– Константин Васильевич, вы помните такую Валькову Елизавету? В прошлом году, в мае, кажется, вы ее к нам определили. В состоянии абстиненции после наркотического… Вспомнили? Так вот, ее только что доставила «скорая» в тяжелейшем состоянии. На этот раз не только абстиненция… Я подумала, что следует известить вас.

– Правильно подумали. Сейчас выезжаю.

Вот и планируй тут рабочий день! Калитин оставил эксперта одного корпеть над бухгалтерскими подшивками конторы Заготсырье, выискивать в них подчистки, приписки, неточности с ценником («Извините, Яков Израилевич, у меня очень срочное дело») и сбежал по лестнице во двор райотдела. «Коломбина» не хотела ехать в наркодиспансер, капризничала, фыркала на хозяина. Пришлось копаться в пахнущих бензином и маслом внутренностях машины, уговаривать шепотом, пока сердитое фырканье не перешло в деловитое урчанье. «Коломбина» выехала со двора.

Елизавета Валькова, Лиза-наркоманка… Очень хорошо помнит ее Калитин. Год назад – да, в мае это было – ее задержали на вокзале ребята из комсомольского оперативного отряда – была еще тогда у комсомольцев активность… Посчитали пьяной, привезли в вытрезвитель. Фельдшерица разобралась: наркотический сон. В сумочке, куда успели заглянуть ребята из ОКО, лежали завернутые в полотенце шприц, шесть ампул с раствором морфия, иглы, коричневый порошок – опий. Дежурный по вытрезвителю позвонил в Кировский райотдел. Здесь, в ОБХСС, уже имелась ориентировка из города Усть-Лагвинска, что возможно появление в Шиханске разыскиваемой Елизаветы Вальковой. Калитин на «Коломбине» отвез задержанную, пребывавшую в сумеречном состоянии, в городской наркодиспансер, передал на попечение главврача Ладуниной, написал протокол об изъятии наркотиков.

По паспорту Елизавете Павловне Вальковой, уроженке Усть-Лагвинска, было всего-то двадцать лет. Но какая же она увядшая, жалкая лежала на клеенчатой кушетке приемного покоя, с трудом приходя в сознание! Допрашивать было бесполезно: Елена Георгиевна предупредила, что вслед за пробуждением начнется «ломка», по-жаргонному «хумар», мучительное наркотическое голодание. Понадобится дней пять-шесть, чтобы больная пришла в относительную норму, могла давать показания.

На четвертый день был получен из Усть-Лагвинска ответ на запрос о Вальковой. Она, работница Усть-Лагвинской фармацевтической фабрики, была недавно задержана вахтером на проходной при попытке хищения восьмидесяти граммов опия-сырца. Началось дознание, с Вальковой взяли подписку о невыезде. Но на следующий день она из города скрылась. Оперативным путем выяснилось, что возможен ее приезд в Шиханск. Проживала она в частном домике на окраине Усть-Ла-винска с матерью, и теперь мать каждый день ходит в милицию, умоляет отыскать исчезнувшую дочь. Усть-Лагвинский ОБХСС просил этапировать Валькову по месту жительства.

Калитин ежедневно справлялся по телефону о ее самочувствии. Главврач отвечала, что больная еще не в состоянии дать показания. Внезапно Калитину пришлось выехать в командировку по делу о крупной спекуляции. Вернувшись через неделю, он узнал, что Валькова из больницы сбежала. Сообщил об этом в Усть-Лагвинск. За многими заботами вскоре забылась история чужой, не местной наркоманки.

И вот сейчас профессиональная память воспроизводила, сперва смутно, потом все отчетливее, бледное испитое лицо женщины без возраста, отстраненный взгляд больших, чуть монгольского разреза, слезящихся глаз, тоже словно выцветших. Что же она, так целый год и в бегах? Почему опять в Шиханске? Родственники здесь, знакомые? Но в тот раз, в прошлогоднем мае, никто ее в больнице не навещал, никто ею не интересовался. Связана с шиханскими наркоманами? Вопросов много, и надо не упустить Валькову, допросить немедленно, ничего, что состояние тяжелое, в легком-то как бы опять не упорхнула, не ставить же милицейский пост в наркодиспансере.

В раздевалке Калитину накинули на плечи халат, в трех местах залатанный, – ох уж этот остаточный принцип снабжения медицины… как, впрочем, и милиции. На втором этаже дежурная сестра, грубоватая толстая тетка, велела подождать, кивнула на расшатанный стул. Тут же, в коридоре, стояли две железные казарменные койки, на одной спал кто-то, на другой сидел пожилой мужчина с седой щетиной на щеках. Он вяло поглядел на Калитина осовелыми бессмысленными глазами, потом вновь уставился в стену.

Вышла из палаты доктор Ладунина. Провела Калитина в свой тесный кабинет: стол, шкаф, кушетка под клеенкой, три стула.

– Не вздумайте допрашивать. Ни в коем случае! Повторяю, состояние тяжелое. Знаете, откуда ее на этот раз привезли? Из бани. Ну да, из бани, что возле рынка. Купила билет в душевую, есть у них такие номера, один душ, безо всяких там удобств. Банщице показалось, что клиентка выпивши: глаза смурные, хотя и не пахнет ничем таким. Через какое-то время банщица подошла к тому номеру, прислушалась. Вода течет… и стоны, плач ли… Стучать давай – не откликается. Позвала кассиршу, вдвоем заколотили в дверь – молчит, стонет только. Сорвали крючок, вошли. Лежит на полу в одной мокрой сорочке, без сознания, вся в крови, левое запястье бритвенным лезвием искромсано… Не прояви банщица любопытства, был бы труп. Банщица вызвала «скорую», врач поставил диагноз: попытка самоубийства в состоянии наркотического отравления. В травматологии мест нет, привезли к нам. Сделали переливание крови, жить будет. Но – значительная кровопотеря, постнаркотический психоз, абстиненция. Так что допрашивать сейчас бесполезно и бесчеловечно.

– В прошлый раз вы так же говорили, – напомнил Калитин.

– И тоже правильно говорила. Что упустила девчонку, моя вина. Но сейчас во много раз хуже, как вы не понимаете!

– Она в сознании? Можно хотя бы взглянуть?

– Взглянуть можно. Даже следует, чтобы вы убедились. Мне кажется, что в прошлом году было у нее намерение с вами о чем-то поговорить, несколько раз спрашивала, когда вы из командировки вернетесь. Не дождалась, дурочка, сбежала.

– Сбежала… На нее в Усть-Лагвинске уголовное дело заведено, хищение наркотиков с фармацевтической фабрики, где работала.

– Об этом с ней после, после, не травмируйте, пожалуйста. Без того ей жизнь не мила, если по венам лезвием… Плохо, что на вас сегодня милицейская форума, может отреагировать стрессом. Запахните халат. Идем.

То была единственная однокоечная палата в стационаре. Калитин с первого взгляда понял, что имела в виду Ладу-нина, говоря о тяжелейшем состоянии больной. Как ее корчило! Левую руку ей забинтовали до локтя, обвязали шнуром, чтобы она не могла сорвать повязку. У изголовья стоял штатив с перевернутым флаконом раствора, но прозрачная пластмассовая трубка от него свисала свободно, передавленная зажимом.

– Она никак не дается, – сердито сказала за спиной Калитина дежурная сестра. – И так вены еле заметны, все исколоты…

На голос медсестры больная раскрыла полубезумные, страдающие глаза.

– А-а… дайте же, дайте до-озу! Лю-юди вы или не-ет! О, не могу, не могу-у больше, дайте чего-нибудь!

Невидящий взгляд скользнул по белым халатам, по лицу Калитина, по видневшемуся из-под халата погону – и тут осмыслился, обострился.

– А-а, милиция… Пожалейте хоть вы, скажите им, чтоб укол сделали-и… Ради бога-а!

– Лиза, ведь вам уже делали, – сказала Ладунина.

– Нет, врет она, одной водой колола, сволочь! Дайте настоящую до-озу, понятно?! Настоящий укол, а то сорву ваши повязки, подохну, не могу-у болыне-е жить, не могу-у!

– Надо потерпеть, Лиза, без этого не обойтись, – мягко уговаривала Елена Георгиевна.

– Вы! Следователь или кто… Я все вам скажу, только пускай дадут настоящую до-озу! Нету сил терпеть! Господи, да сделайте же что-нибудь, лю-юди! Акх-х!.. – Ее начало рвать, медсестра успела подставить эмалированный тазик.

Калитин наблюдал наркоманов, задерживал их, не раз слышал крики, брань, просьбы, угрозы, но вот такие муки на грани человеческого терпения видеть не доводилось. К тому же страдала женщина, израненная физически и душевно.

– Послушайте, надо же в самом деле что-то… Может, малую дозу?

– Малая не поможет, слишком далеко у нее зашло.

– Милиционер… следователь! Пусть укол мне дадут, все вам скажу, мне все одно не жить, только пускай укол настоящий!..

– Скажете, когда выздоровеете, Лиза. Елена Георгиевна, сделайте ей под мою ответственность.

Больная примолкла, с надеждой переводя наполненные болью глаза с Калитина на доктора.

– Ответственность у меня и своя есть, – пожала плечами Ладунина. – Вы видели состояние больной, ну и уходите. Маша, введите больной два кубика, я подпишу расход.

«Коломбина» непрытко катилась, позвякивая на рытвинах. Тянулись с двух сторон дома, тополя, киоски, мигали навстречу светофоры. А Калитину все мерещились истекающие болью глаза… Только в райотделе, в кабинете, за работой над накладными, калькуляциями, номерами и датами бухгалтерских документов, актами на списание, стушевались они, глаза человеческого несчастья.

Елена Георгиевна позвонила через неделю. Отложив намеченные дела, Калитин поехал в наркодиспансер.

– Допрашивать рановато, но для просто разговора, я думаю, она достаточно окрепла, – наставляла Ладунина. – У человека в ее состоянии бывает даже потребность выговориться кому-то заинтересованному. Что вы лицо заинтересованное, она понимает, потому и сбежала в прошлый раз. А вчера сама спросила, когда вы придете. Постарайтесь внушить, что ей надо не бежать от нас, а основательно лечиться, иначе погибнет. Молодая, жить бы да жить – без «иглы», конечно. Долго не беседуйте, не касайтесь пока острых тем, и уж пожалуйста, без всяких протоколов.

– Слушаюсь, доктор. Вы ведь знаете, что у нас заведено дело на аптечного работника, торговавшего наркотиками незаконно. Как ваше мнение, не связана ли Валькова? По клинической картине, по иным признакам? Медицинские это препараты или…

– Нет, вряд ли. Впрочем, наверняка утверждать трудно.

– Не исключено, что найдутся в нашем городе лица, заинтересованные в этой «бедной Лизе» и помимо меня. Никто о ней в эти дни не справлялся?

– Нет. Я уже научена, предписала персоналу уделять Вальковой пристальное, но незаметное внимание, докладывать в случае чего мне в любое время. По правилам я должна, компенсировав абстиненцию, направить ее для дальнейшего лечения в областной наркоцентр. Но данный случай осложнен травмой… и попросту жалко мне девчонку, так что пусть пока лежит у нас.

Да, бедная Лиза… Не по Карамзину, но тоже не лучше. Та в омут головой, эта бритвой по венам. Выглядит куда краше, чем тогда, в отчаянии, в муках, в рвоте. Глаза уж не безумны. Но и не спокойны.

– Допрос пришли снимать, да? А я не виновата ни в чем, ясно?

– Что вы, Лиза! Я звонил в Усть-Лагвинск, мне сказали, что уголовное дело против вас возобновлять не собираются.

– Значит, справки наводили!

– Конечно. Ведь тут вопрос жизни и смерти. И потом, надо же известить вашу маму, перед ней вы особенно виноваты.

– Воображаю, как расписали ей обстановку наши мильтоны!

– Зачем вы так? Надеюсь, усть-лагвинская милиция проявит милосердие, которого вы, похоже, лишены…

Калитин пожалел, что вырвался этот упрек: бледно-серое лицо больной покрылось синеватыми пятнами.

– Вон как вы меня хлещете, гражданин начальник!

– Меня зовут Константин Васильевич. Так и называйте, если можно. И пришел я не допрос снимать, а посоветоваться, подумать вместе, как же вас выручить из беды.

– Вы-то тут при чем? Моей беде я хозяйка.

– Многим бедам вы хозяйка, Лиза. Скольким людям испортили жизнь наркотики, которые вы с фабрики выносили…

– Ну и судите, сажайте! Давно жду, когда поведут в наручниках за все беды рассчитываться.

– Оставьте, Лиза. Вы чуть жизнью не рассчитались. Надо помочь вам выбраться…

– Выберусь, нет – мое дело.

– Лиза, мне уйти?

Отвернулась. Худющая, бледная. Вот уж верно – краше в гроб кладут, хотя сперва, по контрасту с прошлым разом, она показалась свежей, не такой убогой по крайней мере. Вот же: минутная одурь кайфа – и жизнь под откос. Но глаза осмысленные, выразительные сегодня. Когда-то, в недавней, неотравленной юности, красивые, наверно, были у нее глаза, карие, с монгольской раскосинкой.

– Знаю, знаю, зачем вы пришли, знаю. Сбрехнула вам, дескать, за дозу все расскажу. Вы и врача уговорили насчетукола, и сегодня заявились.

– Я вас ни о чем не спрашиваю. Пришел как человек к человеку.

– Это у вас приемчик такой, да? Пожалеете, поворкуете, авось дурочка и расколется, всех своих заложит…

Вошла в палату Ладунина.

– Ну как вы тут? Почему у нас глазки, как у дикой кошки? Ого, пульс частит. Все, Константин Васильевич, больная несколько возбуждена, а это нам никак нельзя, никак!

Калитин поднялся с белого табурета.

– До свидания, Лиза. Поправляйтесь.

Не сразу, как бы нехотя, она спросила:

– Когда еще придете?

– Не знаю. Работа у нас непредсказуемая. Если потребуется в чем-то моя помощь, Елена Георгиевна позвонит, у нее есть номер моего телефона.

Калитин подумал, что так и не попытался убедить Валькову, чтобы не сбегала, чтобы приняла курс… Как это называется? Дезинтоксикация? Денаркотизация?

– Подождите! – Калитин и Ладунина остановились у двери. – Подождите. Доктор, я не устала. Нет, правда, не устала. И не возбудилась… ну, в норме я, можно еще немножко… поговорить? – И опять к Калитину: – Или вам уже некогда?

Глаза просили. Не лихорадочно уже, без истерического надрыва – просили.

– Мне, Лиза, всегда некогда, – улыбнулся Калитин. – Но если Елена Георгиевна позволит нам еще…

– Доктор, еще немножко, ладно? А то наговорила я тут…

– Хорошо, хорошо, только спокойненько, без напряжения, нервочки беречь надо, слышите, Лизонька? Константин Васильевич, прошу без острых тем.

Легко сказать – без острых! Для Вальковои сейчас все крутом сплошное острие.

Елена Георгиевна вышла. Калитин вернулся к белому табурету. Валькова несколько минут лежала молча, прикрыв глаза синеватыми тонкими веками. Он не стал ее торопить, только искоса взглянул на часы. Может, она уж пожалела, что сама продлила разговор, да боязно остаться опять наедине со своими думами. Может, ничего и не скажет. Но если сейчас поторопить, то уж точно не заговорит.

– Конечно, я дура, – наконец вздохнула она, не открывая глаз, – что верю, будто вы меня жалеете, вот просто так жалеете.

– Можете не верить, но я в самом деле…

– Вы тогда выпросили для меня дозу и за это никаких признаний не требуете. Наши усть-лагвинские следователи, те – у-у!

– Они кричали на вас?

– Нет… Но как пристанут, как начнут вдвоем вопросики подкидывать! Я в хумаре, в ломке, значит, мне и без них хоть в стенку головой, а они…

– Лиза, вы же тогда были подозреваемой, даже более того…

– Ну верно все это… Я только хочу объяснить, почему уехала из Усть-Лагвинска, хоть и подписку давала о невыезде. Я их боялась и тюрьмы боялась… И тех, кто заправлял у нас всем этим делом.

– Этих и без вас выявили, судили. Выяснилось, что вы там мелкая сошка. Но как вас втянули? С чего пошло?

– По дурости, с чего больше. Никто не тянул, не заставлял. У всех нас, таких, одна причина – собственная дурость. Из любопытства: надо, мол, всего в жизни испробовать хоть разок для интереса. Ну и хана! Когда втянешься, в башку пакость лезет: чем, дескать, другие лучше, пускай и другие вляпаются.

– Расскажите все с самого начала.

– Да? Вам вправду интересно? Охота, так слушайте. Только никого называть не буду. Сама погорела, так не стану других хоть теперь впутывать.

– Хорошо, не называйте никого.

Ему как раз и требовалось, чтобы она назвала имена сбытчиков и потребителей дурмана, особенно местных, шиханских. Но была понятна и оглядка Лизы на «законы» тайного, мышиного мирка, в котором она существовала: «своих» не выдавай! Ладно, пусть будет без имен. Пока ей просто нужно выговориться.

Калитин слушал нервные, неровные слова и, имея кое-какой печальный опыт таких бесед, понимал полнее, чем говорилось.

Ничего такого рокового в биографии Лизы не было. Обыкновенная девчонка из обыкновенной «неполной» семьи – отец ушел от них так давно, что о нем не вспоминали. А поскольку не вспоминали, то и алиментов с него не справляли. «Спасибо, что ушел, – говорила мама. – А с пьяницы денег как с козла молока».

Лиза никакой ущербности не ощущала: подумаешь! Одна она разве безотцовая растет, сколько угодно таких, и ничего, не расстраиваются.

Жили скромно, однако не бедствовали. Мама работала на фармацевтической фабрике упаковщицей, зарабатывала маловато, но при их собственном, доставшемся еще от деда, окраинном домике имелся огород, так что свои овощи, куры – жить можно.

Когда Лиза училась в десятом классе, случилось несчастье: маму на улице сбил грузовиком пьяный шофер. Пролежала в травматологии почти месяц. Выписали с третьей группой инвалидности.

Не закончив школу, Лиза пошла работать. Куда? Тоже на фармацевтику, ученицей.

– Вам все это до лампочки, да? – спохватилась Лиза. – Или я болтаю, а гражданин начальник на заметку берет, не капну ли случайно…

– Почему «гражданин начальник»? Вы разве в колонии бывали?

– Нет покуда. Вся жизнь впереди, надейся и жди, как поют в одной бодрой песне. Вот и жду почти два года, когда посадят. Да вы чего спрашиваете, вам и так про меня все известно.

– Только то, что сообщила усть-лагвинская милиция. Хотелось бы понять, как привлекательная, разумная девушка становится наркоманкой. И как вас убедить, что не следует вам убегать снова из больницы? И что вообще нужно, чтобы вас из трясины вытащить? Вот что понять хочу.

– Не обижайтесь, но мне все как-то странно… Ну врачи, это понятно. Милиция-то чего хлопочет?

– Надо вернуть к жизни человека. Вы же не преступница по складу характера. На себе испытали такое, что впредь не поднимется рука воровать с фабрики, людей травить.

– На фармацейке мне уж не работать. Из больницы прямо в тюрьму, и все дела.

– Не о тюрьме думайте, а о том, как нормальную жизнь строить будете. Лишение свободы, я думаю, вам не грозит.

– Утешаете, да? Чтоб не смылась, как в прошлый раз? Если ничего мне не грозит, так почему же гражданин начальник из уголовки ко мне в палату запохаживал? За красивые глаза, да?

Шаткое у нее настроение, то исповедальное, то истерически-недоверчивое.

– Глаза у вас, Лиза, в самом деле красивые. И уже поэтому надо вас из болота вытаскивать. Достоевский сказал: «Красота спасет мир». Читали Достоевского?

– Проходили в школе. «Преступление и наказание» он написал? Ну, мне такое наказание, что никакой Достоевский не опишет. Разве что вы – в протоколах, уголовный розыск.

– Я не из уголовного розыска.

– Ну да, вы из дошкольного сектора. Я так сразу и подумала.

Психика неустойчива, но уже есть способность шутить, хотя и саркастически. Значит, самый тяжкий период ломки миновал. Теперь ей нужна поддерживающая терапия, или, на жаргоне наркоманов, «лестница». Лестница из пропасти: общеукрепляющие препараты и все еще небольшие дозы наркотика. Ну, Елена Георгиевна обещала лечить ее здесь, с этим порядок.

– Я из ОБХСС, Лиза. Это значит – отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности.

– Выходит, висит на мне кража с фармацейки? Так надо понимать, гражданин начальник? Выходит, все же тюрьма мне?

– Вот что, не называйте меня так. Не хотите по имени-отчеству, обращайтесь «товарищ капитан». Рассказывайте дальше, если не устали. И перестаньте о тюрьме.

– Ишь вы как… мягко стелете. Да ладно уж, все равно про мою житуху слушать больше некому. Про что вам надо? Как на иглу села? Да очень просто, как все. На дискотеке познакомилась с одним…

Познакомились на дискотеке… Константину Калитину едва перевалило за тридцать, не старик, не ханжа. Но он считал дискотеки в том виде, как они у нас бытуют, источником криминальных побуждений. Сколько на его памяти уголовных дел начиналось с этого: «Познакомились на дискотеке…» Оглушенный ритмическим грохотом разум, как под наркозом, спит, парализован, зато в человеке пробуждается низменное, грубое, животное: пить, курить, кого-то бить, еще больше взвинтить себя, уставшего от ритма и одиночества в толпе, подстегнуть нервы дурманной сигаретой, обрести большую раскованность уколом наркотика…

– Я слушаю, Лиза, слушаю.

– Да? Показалось мне, что задумались. В общем-то я все понимаю, задним числом, задним умом. А тогда казалось: вот какая я особенная, не как другие девчонки. Им бы киношка, видео, дискотека, ну, изредка бутылка на пятерых, все в пределах нормы. А вот меня все это не устраивает. Где-то читала, по телеку тоже передавали, что, мол, прежде, при Сталине, все люди винтиками считались, так они и теперь такие. А я не хочу винтиком быть, я – личность. Ага, вот так примерно думала. Меня, дескать, не удовлетворяет проза жизни, я от нее ухожу в забвение, в кайф. Смешно, правда?

– Не смешно, Лиза.

– Да? Ну и у меня скоро веселье кончилось. Если не коль-нусь, такая тоска сосет… А они, ну, из моей компании, и говорят: мол, эта штука дорого стоит, чего это мы должны тебя задарма раскумаривать, у нас у самих денег нету. Хочешь кайфа, сама шустри. Как? Ты ж, говорят, на фармацейке работаешь, там этого добра навалом. Достань, вынеси, нам долг вернешь и самой останется. Понимаете? Меня всю ломало… Это только поначалу кайф – весело станет, легко, жизнь хороша, и я в ней хорошая, красивая, умная, всем нравлюсь, никаких тут проблем, и укол мне делают так, за красивые глаза…

Она печально усмехнулась, посмотрела на Калитина.

– А что, по-вашему, у меня и вправду глаза красивые?

– Правда, Лиза.

– Хм… Давно мне приятных слов не говаривали. Ладно, замнем… В общем, поначалу оно так, баловство. Когда опомнишься, уж и не до кайфа, хоть бы нормальное самочувствие вернуть, ломать бы перестало.

– И сколько вам требовалось для нормального состояния?

– Сколько? Ну хоть грамм опия.

– А сколько стоил этот грамм?

– О, в то время у нас в Усть-Лагве недорого брали, ведь не я одна с фармацейки тянула. Грамм за десятку можно было достать.

– Значит, за нормальное здоровье, которое природа всем людям бесплатно дарит, вы выкладывали по триста рублей в месяц?

– Так получается.

– Откуда же брали столько денег?

– Не деньги, как вы не понимаете! У них там все схвачено и налажено. На фабрике один человек дает мне целлофановый пакетик, я прячу его на себе, через проходную проношу, передаю кому следует, мне за это два грамма. Кто давал, кто принимал, говорить не хочу, лучше не спрашивайте. Вам и ни к чему, в прошлом году всю ихнюю лавочку прихлопнула милиция. Сидят, меня поджидают.

Лиза нервно стерла пот с бледного лица. Дышала она неровно, губы кривились. Пора прекращать беседу. Но Лиза продолжила, и Калитин не решился ее остановить.

– Они тогда еще не знали, что за ними следят. Когда я на проходной погорела, они думали, что случайно влипла. Меня не посадили, подписку взяли, что не уеду никуда, явлюсь по повестке. Послала я записку в компашку свою: влипла, мол, никого не заложила, все на себя взяла. Ко мне пришли ночью, тихонько вызвали во двор, мама и не услышала. Смывайся, говорят, а то засадят. Дали товар… ну, вы понимаете. Грамм двести. Для меня тоже несколько ампул, настоящих, аптечных. Денег немного. Явку в Шиханске. К кому явку – не скажу. Это мое дело…