Текст книги "Воскрешение Лазаря"

О юродстве Феогност больше не заговаривал, и Катя начала думать, что, может быть, он от всего этого отказался, решил, что мученической смертью в тюрьме лучше послужит Христу, так что и для неё тоже то, что произошло 19 августа, было полной неожиданностью.

В этот день утром Феогноста допрашивали в ОГПУ. Потом, отслужив в храме обедню, он прочитал прихожанам очень хорошую проповедь о праведном Лоте, которому Господь велел бежать из Содома, не оглядываясь, после чего вернулся домой к Судобовым, как показалось Кате, в довольно бодром настроении. Как обычно, он поднялся к себе наверх переодеться, они уже ждали его в гостиной, чтобы вместе сесть за стол. Обычно всё это занимало пару минут, не больше. Он вообще или по молодости, или такая природа, был человек на редкость стремительный. И вот они его ждали, чтобы обсудить то, что он сегодня говорил в храме. Все они, все четверо, он не меньше их, ценили эти после службы бывшие разговоры, ему ещё и сейчас, хотя меньше, чем раньше, нужна была эта обратная связь, ещё не хватало того, что во время службы шло от Бога, от храма, от всего, что столькими людьми и таким огромным количеством веры было вложено в литургию, в молитвы. Пока он только так умел узнавать наверняка, что из им сказанного хорошо, достаточно хорошо, чтобы быть правильным, а что в его проповеди не точно, и значит, неверно.

Но на этот раз Феогност всё не спускался и не спускался, так что Катя даже дважды поднималась и через дверь спрашивала его, не случилось ли чего. Может, он просто хочет остаться один и им лучше его не ждать. В ответ он что-то отвечал, но что, она не поняла, а когда Катя постучалась третий раз, уже по просьбе Судобова, и спросила, не стоит ли им сесть обедать втроем, он после минутной паузы вдруг запел псалом на мотив одного из красноармейских маршей. У них в городе стоял недавно полк латышских стрелков, командовал которым бывший учитель музыки из Риги, и вот его солдаты именно под этот мотив маршировали каждый день по городу.

Так он распевал до самого вечера, а потом она, посоветовавшись с Судобовым, вызвала знакомого врача, тоже из его прихожан, и он, осмотрев и выслушав Феогноста, сказал, что всё это очень напоминает острое помешательство. Может быть, оно связано с нервным шоком или просто переутомлением, с жарой, тогда шансы, что всё наладится, неплохие – организм у отца Феогноста молодой, серьезных органических повреждений нет, – но пока единственное, что он может порекомендовать, это отвезти епископа куда-нибудь в тишь да глушь, на природу.

Сразу уехать у Кати не получилось, в первую очередь, потому что в городе мало кто поверил в это безумие. Не поверили Судобовы, не поверили прихожане, и главное, не поверили чекисты. В итоге, невзирая на помешательство, Феогност был арестован и почти месяц провел в здешнем централе, в камере он распевал революционные псалмы, а во время допросов радостно проповедовал следователям Евангелие. И в пении, и в проповедях, даже в бреде, что он нес, было это ликование человека, который наконец решился и не сомневается, что прав.

Начальником Нижегородской тюрьмы был тогда один чекист из местных. Мать его была усердной прихожанкой Феогноста, и именно от неё Катя ещё за два месяца до ареста, знала, что дело это решенное. Как и другие, в острое помешательство Феогноста ни сам чекист, ни она поверить не захотели, и Катя не сомневалась, что выпустят Феогноста не скоро. Но потом этого чекиста отозвали в Москву, а на его место был поставлен латыш из того самого полка латышских стрелков.

Говорили, что, впервые услышав, как Феогност распевает псалмы, он пришёл в восторг. Однажды он даже выстроил на тюремном дворе всех чекистов и заставил их петь хором вместе с Феогностом. Секретарю окружного комитета партии он говорил, что из некоторых псалмов Давида, стоит их слегка обработать, можно сделать великолепные революционные песни. По этой или по другой причине Феогноста продержали в тюрьме недолго, а потом прекратили дело и выпустили на свободу. Тем самым Феогност уже как бы официально был признан «органами» человеком невменяемым и для новой власти безвредным. Тому же секретарю окружного комитета партии чекист говорил, что такой иерарх русской православной церкви со всеми его гимнами лучше любой антирелигиозной пропаганды, держать его под замком глупо.

В конце сентября двадцать девятого года Феогност вернулся домой, но и здесь, к разочарованию Судобовых, продолжал вести себя так же, как в тюрьме. Судобов не раз пытался ему объяснить, что в доме никого чужого нет, только сам Феогност с Катей, он, жена, да ещё кухарка, которая когда-то была его кормилицей. В общем, продолжать косить под сумасшедшего незачем. Судобов, конечно, формулировал это мягче, но суть, как заверила меня тётка, передана точно. Говорил он на сей счет и с Катей, но ничего не менялось, Феогност по-прежнему, когда был не один, или нес совершенную околесицу, или распевал псалмы. Правда, скоро всё это отошло на второй план.

Органы интересовались Судобовым давно, с тех самых пор, как он предоставил Феогносту крышу над головой, но пока городом правил его старый знакомый, тревожиться было не о чём. А тут сразу совпали два события. Во-первых, этого покровителя перевели куда-то в Среднюю Азию, и тогда же в городе вдруг стало известно, что единственный судобовский сын, которого все считали умершим от тифа ещё во время Гражданской войны, жив, и не просто жив; сначала он в армии Колчака дрался с красными и дослужился до поручика, а теперь в Харбине активно сотрудничает с тамошними монархическими организациями.

Дело запахло жареным, и было ясно, что чем скорее Судобов уедет из Нижнего, тем для него будет лучше. Но Судобов, в том числе и из-за Феогноста, медлил, колебался, в частности, не знал, брать ли его и Катю с собой или дать денег и оставить в городе. И об этом и о другом им следовало серьезно переговорить, всё обсудить и решить. Судобов сейчас очень нуждался в помощи человека, которого считал своим духовным отцом, но и новая попытка достучаться до Феогноста ничего не дала. Естественно, что он был и огорчен, и сильно обижен. Отношения их были уже испорчены, но за четыре года жизни под одной крышей Судобов чересчур привык от Феогноста зависеть, знать, что единственный человек, который может его спасти, всегда рядом, и Катя понимала, что сам он на разрыв не решится.

Поздней осенью того же двадцать девятого года Судобов наконец продал свой дом в Нижнем и тут же уехал смотреть другой, который для него приглядели на окраине Перми. Там его мало кто знал, вдобавок город был большой, со множеством приезжих, и затеряться в нём было легко. Кате он сказал, что, по его мнению, Феогносту и ей лучше ехать с ними. Вдвоем, пока Феогност в таком состоянии, им не выжить.

У Судобовых было много вещей, в том числе и весьма ценных, переезд в общей сложности занял два месяца, но всё это шло мимо Кати и, естественно, помимо Феогноста. Для конспирации в Пермь они плыли даже разными пароходами. К этому времени багаж был уже перевезен на новое место, многое распаковано, даже частично расставлено. Конечно, со стороны Судобовых было очень любезно предложить им и дальше жить вместе, да ещё на всем готовом, но Катя ехала в Пермь с неохотой. Однажды она даже попыталась сказать Феогносту, что, наверное, им лучше остаться в Нижнем, но он ничего не ответил, и она понадеялась на лучшее.

Насчёт Перми предчувствия Катю не обманули, жизнь там сразу не задалась. Во-первых, ссылаясь на то, что Феогност в городе хорошо известен, он приезжал сюда ещё архимандритом Дивеевского монастыря, Судобов попросил его, пока всё не успокоится, из дома ни под каким видом не отлучаться. Катя, сказал он, всем будет представлена как его, Судобова, золовка, с ней проблем нет, а Феогност пускай сидит под замком. Потом это «пока не успокоится» растягивалось и растягивалось, в итоге некоторую свободу Феогност получил лишь в конце мая следующего года.

Что же касается сумасшествия, то в Перми Феогност будто и в самом деле пришёл в себя. Кончились и псалмы, и бред, снова с ним стало возможно нормально разговаривать, и Судобов торжествовал. Для полноты счастья ему не хватало одного, чтобы Феогност признал, что был неправ, когда валял перед ним ваньку. Речь на эту тему он заводил не раз, но ничего внятного не добился, и в конце концов от Феогноста отстал.

Время, которое они провели в Перми, для Кати во многих отношениях было очень тяжёлым. Хотя Феогност по внешности оправился, она видела, что он совсем не такой, каким был раньше. Он сделался медленен, осторожен, неловок: это касалось и движений, и слов, он будто и вправду с трудом отходил после тяжёлой болезни. Вообще человек на редкость эмоциональный, взрывной, он теперь стал сухим, холодным, часто даже недобрым. Впрочем, неплохие дни случались у него и в Перми.

Купленный Судобовым дом стоял очень красиво, на высоком холме, прямо над Камой, с другой стороны тут же, за околицей, начинался густой бор. В этом доме они прожили больше года, наверное остались бы и дальше, если бы Катя намеренно не устроила так, что Судобовы их фактически выставили. Поселились они на втором этаже, там под самым коньком были две маленькие комнатки, как раз для Феогноста и для неё. В хорошие дни он вообще вниз не спускался, молился, смотрел из окна на Каму или читал святых отцов. Такой же чердак был и в их тамбовском имении, и он всегда туда уходил, когда что-нибудь надо было обдумать. От этого временами и здесь он был тих, спокоен, Кате даже казалось, что счастлив.

Но с бесами всё продолжалось. Конечно, Феогност понимал, что делает плохо, говорила тётка, но упорствовал, снова по ночам объяснял Господу, что людям самим со злом не справиться, зло сильнее; если не собрать бесов в одном месте и не изнурить до последней степени, надежды нет. Они и в Перми на двоих с Судобовым собирали целые ватаги – шумные, шкодливые, но на вид довольно безобидные; оттого Катя бесов и жалела, но тут же убеждала себя, что ничего страшного в этом глумлении нет: Феогност сидит в четырёх стенах, за порог и шага не может ступить, получается, хуже, чем в тюрьме – там с ним в камере был бы ещё кто-то и на прогулки бы выводили. Вот он и возится с бесами, будто ребёнок с игрушкой, а то и вправду повеситься можно. Но уговорить себя было нелегко: она видела, что с каждой новой игрой Феогност делается жестче, безжалостнее.

Феогност был в настоящем капкане, и Катя не сомневалась, что, если ему не помочь, он и сам не выберется, и её за собой утянет. В принципе, рассказывала Катя тётке, главное было увезти Феогноста из Перми, куда угодно, только подальше от Судобова. Она не понимала, почему Судобов оказался так опасен для сильного, умного Феогноста, но похоже, что, вернувшись в Христову веру, он сделался в этой вере как бы Троянским конем. То есть по слову Судобова зло отдавалось Феогносту в полную власть: «На, бери меня, владей мной», – и Феогност на это клевал, ловился, не замечая, что скоро сам делался его частью.

Летом им немного полегчало. Обычно, как только село засыпало, они выбирались из дома и шли в лес, бесконечную чащобу, тянущуюся отсюда чуть не до самого Урала. Там, в лесу, они дни напролет гуляли, иногда собирали грибы, ягоды и возвращались обратно лишь следующей ночью. Они не сразу пришли к этому расписанию, но придя, уже от него не отступали. Вдвоем на воле они как будто забывали о судобовском доме, и молился в лесу Феогност совсем по-другому. Тут он казался ей настоящим отшельником, древним монахом, покинувшим суетный мир и теперь подбиравшим себе место для скита.

Их ночная конспирация долго работала неплохо, но как они ни старались не попадаться никому на глаза, в середине июля в округе возник слух, что по окрестным лесам бродят какие-то незнакомые и явно не местные люди – по виду из дворян. Судобов, к которому уже и так начали приглядываться местные комсомольцы: кто он, откуда, почему не работает и на что живёт, – испугался, снова стал требовать от Кати, чтобы, пока разговоры не улягутся, они никуда из дома не выходили. Положение для всех сделалось невыносимым, но как развязаться с Судобовыми, Катя придумать не могла, и наверное, это ещё тянулось бы не один месяц, если бы не судобовская жена. Идея была её, Катя лишь так всё скомпоновала, что разрыв был полным и окончательным, более того, всё исходившее от Судобова было скомпрометировано для Феогноста раз и навсегда.

Катя знала, что нижегородского сумасшествия Судобовы Феогносту не простили, история лишь замазана, из-за этого всё, что им становится известно о Феогносте, они перетолковывают в дурную сторону, так что в плохое они поверят легко и сразу. Судобов давно был убежден, что, уйдя в своё сумасшествие, Феогност струсил, испугался неизбежных Соловков и неизбежного же мученичества. Сам Судобов не раз говорил, что лучшие люди церкви гибнут один за другим, и, наверное, церкви надо хотя бы немного поберечься, затаиться что ли, а то выживут лишь те, которые не Христу служат, а большевистской власти. Церковь с ними, может, и вправду уцелеет, но это будет другая, не Христова церковь.

То есть на словах он Феогноста как будто одобрял, и всё же Катя видела, что Судобов разочарован, что тот, кто возвратил его к Богу, не настоящий мученик, не человек, для которого смерть за веру истинное благо. У нынешнего Феогноста как бы не было прав убеждать его порвать с чернокнижием и пойти ко Христу. Так что и он искал повода для разрыва, но хотел в нём, в этом разрыве, быть правым, чтобы не он предал, а его, и не святого он выгнал из своего дома, а заурядного грешника.

Позже Катя узнала, что из-за этого он, едва они уехали из Перми, написал письмо её сестре, Нате, где подробнейшим образом изложил все причины разрыва с Феогностом.

С июня жена почти беспрерывно внушала Судобову, что больше они не могут рисковать своей жизнью и прятать Феогноста с Катей. Да Феогност и не стоит того. Она объясняла мужу, что Катя в гимназические годы была в Феогноста влюблена, и они не просто так уходят на целые сутки в лес, она его любовница и это продолжается давно, может быть, даже ещё с московских времён. Вообще Феогност никакой не праведник, а обычный слабый и не очень честный человек, выбравший себе церковную карьеру, теперь же, когда священников расстреливают пачками, он струсил и решил притвориться сумасшедшим.

Подобный разговор Катя подслушала случайно, дело было утром, когда Судобовы думали, что Феогност и она ещё с ночи ушли в лес и в доме никого нет. Она тогда так и не поняла, первый ли он и удалось ли судобовской жене убедить мужа. Да это было и неважно, она видела главное – ей пришло время сослужить Феогносту вторую службу, и слова судобовской жены – подсказка, что и как она, Катя, должна делать. Уже на следующий день вечером она на глазах у Судобовых, словно бы невзначай стала прижиматься к отцу Феогносту, а когда они вчетвером сели ужинать, кокетничала с ним так, словно она и вправду отнюдь не только его келейница. Катя говорила тётке, что сам Феогност, конечно, ничего не замечал, от подобных вещей он был чересчур далек, но её это волновало мало, спектакль предназначался для других зрителей. И у них – это стало ясно меньше чем через неделю – он имел успех. Судобову хватило пяти дней, чтобы избавиться от последних иллюзий. Он понял, что жена права, когда говорит, что редкая глупость из-за такого человека, как Феогност, рисковать своей свободой.

И вот 9 августа, как раз в день святого Феогноста, Судобов за завтраком совершенно спокойно и безо всяких предисловий сказал, что больше ни содержать, ни давать им убежище они по разным обстоятельствам не в состоянии. Он понимает, как Феогносту с Катей в их нынешнем положении будет нелегко устроиться в другом месте, но они должны его понять и простить. В течение трёх лет он делал для них всё, что мог, и сейчас его средства на исходе. Да и с безопасностью в Перми большие проблемы. В общем, он просит их в течение пары дней собраться и уехать, по возможности не держа на него зла. Денег с собой на первое время он им даст.

Деньги Катя взяла у Судобова без колебаний, и два дня спустя, как и было договорено, они сели на пароход, идущий из Перми в Сызрань. Судобовы их не провожали, отвезли к пристани, наскоро попрощались и уехали. Из Сызрани Кате ещё два месяца назад написала её троюродная сестра, жившая в этом городе и работавшая невропатологом в местной больнице. От Кати она знала, как им жилось у Судобовых, и письмо было вполне конкретное. Она писала, что город тих, уютен и во всех смыслах очень симпатичен, в частности, славится дешевизной съестного, что в нынешние времена немаловажно. В городе есть два хороших священника, которые много о Феогносте слышали и отзываются о нём с великим уважением. Приятные люди есть и среди мирян, в основном из учительства, так что стоит Феогносту захотеть, он в Сызрани будет окружен преданными людьми, но, если он пожелает сохранить уединение, это тоже будет понято правильно.

Сестра написала, что живёт недалеко от сызранского кремля, снимает две комнаты у хозяев, они глухонемые и вдобавок ничем, кроме огорода, который их кормит, не интересуются: захочет Катя, она с радостью их приютит, тем более что в доме пустует ещё одна комната, а нет – найдет что-нибудь более подходящее. Жилье снять в городе не проблема, и оно не дорого, это не Москва. В письме сестра сделала Кате ещё одно соблазнительное предложение. Она написала, что в городе очень не хватает врачей, и ей, по всей видимости, будет нетрудно устроить Катю в ту же больницу, где работает она сама. Катиного диплома Высших женских курсов должно хватить. Если это выйдет, сразу появится возможность получить и полноценное медицинское образование на заочном отделении института в том же Нижнем Новгороде, например. Сестра знала, что Катя о таком дипломе давно мечтает и приберегла это напоследок. Но и без института всё выглядело вполне радужно, и Катя, не особо раздумывая, решила, что, если придётся уйти от Судобовых, они поедут именно в Сызрань.

В Сызрани Катя прожила шесть лет, а Феогност из-за ареста чуть больше трёх. Сестра ни в чем её не обманула, и разочарований почти не было. Как и надеялась Катя, расставшись с Судобовыми, Феогност кончил и игры с бесами. Не то чтобы он раскаялся, понял, что грешил, нет, скорее ему просто стало скучно. Вообще в Сызрани он успокоился, снова каждый день помногу работал, в частности, меньше чем за год написал большую работу о влиянии исихазма на русское монашество. Те люди, о которых в своем письме говорила сестра, и вправду окружили его будто дети. Было видно, как раньше им не хватало подобного человека. Они приходили к Феогносту два-три раза в неделю и подолгу беседовали о божественном, просто о житейском. Сказать, что Феогност был этим визитам очень рад, рассказывала Катя тётке, нельзя, но он и никому не отказывал: «Пять-шесть человек, что регулярно бывали у нас дома, верующих целой епархии, конечно, заменить не могли. Получалось, что ОГПУ он обманул, а себя – не вышло».

Феогност ведь был очень хорошим епископом – честным, искренним, добрым, а вот стать юродивым ему не удавалось. «Если хочешь, – говорила Катя, – он был чересчур непрост, и опроститься, поверить, что сейчас нельзя лучше служить Богу, чем собственным калом писать на стене тюремной камеры, что большевистская власть – дерьмо, он не мог. Головой он понимал, даже убедил себя, что другого пути нет, но повторить, сделать то, что, например, делала Варвара, не сумел бы. Он молился, просил Бога, чтобы тот помог ему, дал на это силы, он готов был проклинать свой ум, своё образование – теперь всё это казалось ему помехой, злом, тем, что заставляет и церковь идти на немыслимые, преступные компромиссы. То есть ум, знания лишь ослабляли веру, мешали ей, не давали противостоять злу, и вот он ночи напролет молил Бога помочь это забыть или лучше вообще никогда не знать».

Когда он так молился, смотреть на него было нестерпимо. Катя не могла видеть, как бессильна его молитва, как бессилен он сам, не хотела знать, что Бог с этим юродством никогда не станет ему помогать, потому что Богу от него надо совсем другое. Не выдержав, она уходила к себе в комнату и там, мешая слезы с собственной молитвой, тоже начинала просить Бога, чтобы он, видя, как Феогност мучается, сжалился. Она тогда была в очень плохом состоянии, напрочь не знала, что делать, и всё это есть в её письмах Нате. Некоторые куски из этих писем на фоне её обычной сдержанности можно счесть просто паническими.

В Сызрани Феогност иногда на неделю и больше, никого не предупредив, исчезал из дома. Потом до Кати доходили слухи, что его видели то на этой дороге, то на той, он шёл неизвестно куда и что-то бормотал себе под нос. Она думала тогда, говорила и сестре, что неужели это можно счесть словом Божьим, а если это и впрямь оно, кого им можно утешить. От своей беспомощности она просто сходила с ума. Юродство не давалось Феогносту, оставалось маской. Против этой роли в нём всё протестовало, она была тесна, жала, терла, и он не выдерживал, скоро возвращался домой. Начинал писать какую-то новую работу, начинал о ней думать, а о юродстве забывал.

Катя почти каждый день ходила в церковь, чаще в дальний из двух оставшихся в городе храмов – Ильи Пророка. Там она обычно молилась у иконы Девы Марии и других икон – Николая Угодника и Святого Ильи, ставила им свечи. Почему-то ей казалось, что именно эти трое вернее всего помогут. Молиться самому Богу она побаивалась. Она молилась Деве Марии и этим святым, просила, чтобы они вспомнили о Феогносте, и говорила, что вот она легко может стать юродивой. Ей совсем не трудно одеть рубище, даже перестать мыться и, как другие странницы, пойти куда глаза глядят. Почему же это хорошо и правильно, спрашивала она святых, что она, Катя, которая куда меньше и не так чисто, как Феогност, верит в Бога, никогда не собиралась Ему служить, почему ей это дано, а ему нет? Ей это казалось нечестным, и она, ставя свечку за свечкой, просила, а иногда вслед за Феогностом и требовала, чтобы эта несправедливость была исправлена.

Однажды, когда она так молилась у иконы Девы Марии, ей вдруг почудилось, будто кто-то говорит: «Катя, придет время, и ты Феогносту поможешь, только погоди, не спеши». Ей и раньше приходило в голову, что, наверное, она и тут должна пойти первая, но она видела, как Феогност от неё зависим, как ему плохо, когда её нет рядом, и решиться не могла.

Она говорила себе, что вот если она пойдёт гулять по Руси, ещё неизвестно, как всё сложится, сумеет ли она стать настоящей юродивой, а если станет, поймёт ли он, разберет ли её урок – это ещё бабушка надвое сказала, в конце концов у Феогноста и без неё было достаточно учителей, – а что, оставшись один, он решит, что его все бросили, и уже не выкарабкается, это точно. Тётке Катя говорила, что, конечно, правильно, что она тогда не пошла, во всем должен быть порядок и строй, и она, прежде этой главной службы с юродством, должна была сослужить Феогносту другую.

В августе двадцать девятого года, как раз в одну из Феогностовых отлучек, в Сызрань, на их адрес вдруг пришло письмо от Коли, бывшего её жениха и брата Феогноста и ещё, о чём она теперь сразу подумала, тоже странника, но куда более удачливого, чем Феогност. Раньше сам он никогда ей не писал. Все свои рассуждения о Боге и России, предназначавшиеся для Феогноста, он отправлял Нате, та перебеливала их и прилагала к собственным письмам к Кате. Большие письма от Наты приходили и в Пермь, и в Нижний, и сюда, в Сызрань, не реже, чем два раза в месяц; Ната писала о себе, но большую часть каждого письма составляли Колины соображения о судьбах мироздания. Коле казалось, что так Феогност, который и сейчас мало в чем мог отказать Нате, вернее ему ответит.

Феогност эти богословские части не любил, Коля вообще многим его раздражал, а его нынешняя затея пройти пешком от Москвы до Владивостока и тем самым как бы начать собирание России, представлялась ему просто глупостью. Серьезно разбираться в Колином богословии он тоже не желал. И всё-таки время от времени и из-за Наты, и под давлением Кати отвечал двумя-тремя мало значащими фразами и уже знал, что каждая его реплика вызовет волну Колиных идей и вопросов.

И вот Коля ей написал, что хотя они с Натой формально по-прежнему муж и жена, Ната шесть последних лет живёт с их бывшим другом, неким Ильей Спириным, который когда-то был детским врачом, логопедом, а сейчас ни много ни мало один из заместителей Менжинского в ОГПУ. Пишет он ей это, вовсе не чтобы на Нату пожаловаться, повод куда серьезнее. Две недели назад ему случайно стало известно, что Ната решила со Спириным расстаться и едет в Сызрань, по всей видимости, она хочет возобновить прежние отношения с Феогностом и дальше жить уже с ним.

Тут, Анечка, надо сделать одно уточнение: насчёт того, что про намерение Наты он узнал случайно, Коля лукавит. После Колиной смерти его архив перешёл к Феогносту, а теперь, после смерти и Феогноста и тётки достался мне: так вот в нём есть три собственных Натиных письма, где обо всем этом Коле сказано вполне откровенно. В первом Ната пишет, что Илью со дня на день должны перевести на работу в Ленинград, и она твёрдо решила и уже ему это сказала, что с ним не едет. У неё другие планы, о которых сейчас она говорить не готова.

Неделю спустя, то есть 23 июля, она написала Коле, что все его письма она с начала до конца, будто секретарь, исправно переписывала и отсылала Феогносту, но из Сызрани, как говорится, ни ответа, ни привета. Чуть ли не в каждом письме она спрашивает Катю: передала ли она Феогносту, что ты ему написал, прочитал ли он это, а если прочитал, то почему не отвечает? Много раз по сему поводу она с Катей ругалась, пыталась объяснить сестре, где и в каких условиях ты всё пишешь, что ночи недосыпаешь, голодный, мокрый, промёрзший, и как для того, что ты делаешь, да и вообще тебе важно знать, что Феогност на сей счет думает.

Я, писала Ната Коле, и скандалила, и на жалость била, делала это отнюдь не потому, что считала, что перед тобой из-за Ильи виновата, а потому, что некоторые твои мысли казались мне и интересными, и важными. Знаю, ты не мне их писал, моё мнение совсем тебя не интересует, я лишь формальный адресат, моего в тех письмах – только обращение. Даже слова, которыми ты каждый раз объясняешься в любви, тоже адресованы Феогносту. Ты ему объясняешься, перед ним замаливаешь свой грех, каешься, что струсил, бросил его на полдороги. Катя сначала не желала со мной разговаривать и на письма отвечала до крайности сухо, короткими отписками, из которых ничего понять было нельзя, но постепенно смягчилась, наверное, сыграло роль то, что у них там в Перми и в Сызрани начались немалые неприятности.

Похоже, что с юродством у Феогноста получается плохо. Епископская кафедра – его место, он вообще, как мы оба знаем, по природе вождь, и быть самым малым из детей Божьих ему удаётся с трудом. Божий человек, юродивый, это ведь такая малость, которая ничего из сотворенного ни изменить, ни истолковать не в состоянии, что в него вошло, ровно то и вышло. Хоть ты и пытался когда-то мне объяснить, что истинное назначение человека, причина его появления в мире – быть достойным собеседником Бога, для Феогноста это, может быть, и правда, а юродивый – другая статья. В этом и его беда. Как бы Феогност ни хотел – так служить Господу он не способен. Вообще у них там очень плохо, Катя в ужасе и не знает, что делать. Ей кажется, что вот-вот случится непоправимое. Чего она конкретно боится, Катя не пишет, только, как баба, ужасается и ужасается.

Правда, по причине невзгод писать она стала не скупясь и даже отвечает на вопросы, которые я задаю. Раньше мы были не нужны, а сейчас, когда мир рушится, она вспомнила, что, как ни посмотри, ближе тебя и меня у них людей нет. Друг закадычный Судобов ведь выгнал их в конце концов на улицу. В общем, я поняла, что письма твои она Феогносту передаёт, во всяком случае, теперь точно передаёт, что было прежде, ручаться не могу. Феогност их внимательно читает – она сама это видела, – но по сути никогда не высказывается. Впрочем, он ни разу в жизни – это её собственные слова – на богословские темы с ней не разговаривал. Так что пока ни одобрения, ни поощрения я для тебя не добилась, но если и в самом деле ты хочешь одного, чтобы он это прочёл, и большего тебе не надо – ты это имеешь.

В следующем письме Катя продолжала: две недели назад я тебе уже говорила, что за Ильей в Петербург не поеду, но точно сказать, что со мной будет дальше, пока не могу, не знаю сама. За эти десять дней я более или менее определилась. Катя в своих последних письмах кликушествовала, намекала чуть ли не на самоубийство. Мы с тобой оба понимаем, что такое для Феогноста наложить на себя руки. Это конец всякой жизни, не только нашей. И вот я, всё взвесив, решила, что должна ехать в Сызрань и попытаться его спасти. Илью насчёт своих планов я в известность поставила, и он сказал, что мешать не будет. Остаешься ты. Когда-то я не приняла всерьёз письмо, где ты говорил, что наш с тобой брак тебя спас, поднял, а Феогноста отправил прямо на дно, что только ради меня, только на моих глазах он был готов и ему хватило бы сил стать спасителем русской церкви. Всё это казалось словами, бессмысленным преувеличением, возможно, вы оба и вправду так устроены, но мне это понять и принять было нелегко.

И читать тоже было не приятно, хотя ты и писал, как бы меня благодаря, но по сути же обвинял. Говорил, что единственная причина Феогностовых бед – я. Теперь, всё обдумав, я еду в Сызрань спасать то, что ещё можно спасти. Конечно, главой русской церкви я сделать Феогноста не в состоянии, но женой, если он, конечно, захочет, буду верной. Я ставлю об этом в известность лишь потому, что хорошо понимаю, каким ударом может стать для тебя мой отъезд. Боюсь, ты теперь начнешь писать, что, уходя к Феогносту, я гублю Россию; лишившись меня, ты никуда дальше не пойдешь, а без этого Россия, ясное дело, погибнет, в одночасье сгинет. Я пишу безо всякой иронии, уверена, что так и будет, и хочу, чтоб ты знал: мне очень и очень жаль, что так получается, и я совсем не хочу никого губить. Но Россия для меня это всё же слишком много, что я, оставаясь твоей женой, спасаю Россию, почувствовать я как-то не в состоянии, а вот спасти конкретного Феогноста, которого я когда-то любила и которому принесла столько зла, это я охватить могу. Я баба, и это мой уровень.