Текст книги "Воскрешение Лазаря"

Конечно, трудно примириться, продолжал тогда Халюпин, что надо уходить, что всё, что ты понял – для одного тебя, что даже люди, ближе которых никого нет, люди, с которыми ты прожил целую жизнь, которых любил, которые рожали тебе детей, ничего не хотят с тобой разделить. Что они затыкают уши, только бы не слышать о том, что тебе представляется самым чистым и прекрасным. Что ты мечтаешь всем и без остатка отдать, зная, что твой дар, сколько ни раздавай – не оскудеет, зная, что это те хлебы, которые, сколько ни отламывай от них – не кончаются, – а они не хотят ничего понимать, заталкивают всё это в тебя обратно.

Здесь корень практического осуществления идеи. Почему они отказываются от того, что так прекрасно, почему не хотят принимать, почему не меняют зло на добро, не дети ли они неразумные и не твой ли долг – долг учителя – взять их за руку и вывести на правильную дорогу?

Нет ничего опаснее учительства, вел он дальше, увлекаясь и уже не замечая, что его слова больше походят на обвинение, чем на панегирик: отец не отвечает за сына, сын за отца, но учитель отвечает за учеников. Откажись от учительства; неправда, что, если ты знаешь нечто хорошее и не научил, не передал – это грех. Если ты учитель, тебе нужна власть. Власть усиливает действенность уроков, и ты должен хотеть, чтобы её было много, ты должен любить и хотеть ею пользоваться.

Страшное дело – отказ от прошлого, на всей или почти всей жизни ставится крест, то, что было в ней, объявляется ложью, злом и отсекается, жизнь человека рвётся по живому и выйти из этого здоровым невозможно. Восторг обретенной правды хоть и может подавить, дать забыть прошлое, но ведь сзади – пустота, провал. И ещё: в рождении не из материнской утробы, а из идеи – всё искусственное, и мир, который создают в себе и вокруг себя люди, переписавшие свою жизнь, сумевшие в середине пути подвести итог и вынести приговор – такой же искусственный. Новый мир отлично приспособлен к переделкам, его просто конструировать, он мобилен, но те, кому трудно отказаться от прошлого, в него никак не вписываются: он быстр и они не успевают за ним.

Другой разговор. Толстой, говорил Халюпин, был очень хороший человек: он боролся против смертной казни, мечтал о нравственном самосовершенствовании, мечтал о том, чтобы здесь, на земле, было, как хотел Христос. Ради этого он готов был отказаться от своего и не только от своего прошлого, и тем, кто был с ним рядом, кто любил его, он поломал жизнь.

Я и сам, Аня, знаю, что многие годы семья Толстого жила очень тяжело, что, начиная с восьмидесятых годов он и Берг расходились дальше и дальше и вместе с женой от него уходили дети, кроме разве одной дочери, а место их занимали ученики. Я знаю, что он долго искал примирения с семьей, когда же увидел, что оно невозможно, когда понял, что всё, что он делает и говорит, лишь продолжает их разводить, бежал из Ясной Поляны. Через десять дней он умер в доме начальника железнодорожной станции Астапово, который подобрал его на перроне.

«В его бегстве из старой жизни, – говорил Халюпин, – в полном разрыве с ней и скорой гибели трудно не увидеть прообраз происшедшего с Россией спустя семь лет. Ещё рельефнее другое сходство: Россия предреволюционных лет во всех отношениях была страной учеников, а не детей. Когда-то Господь перед тем, как вывести евреев из Египта, сделал так, что женщины рожали по шесть-семь детей за раз, но это были дети, обычные дети. «Размножение учениками», конечно, не природный, но поразительно быстрый способ размножения людей. Изобретён он не Богом, а человеком, и с настоящим, природным, находится в не знающей компромиссов вражде, в вечной, ни с чем не сравнимой ревности. Те же иудеи и христиане.

Быстрота размножения учениками манила революционеров. Она одна давала надежду сразу, буквально в мгновение ока утвердить мир, в котором всё-всё будет по-другому. Похоже, и Толстой предвидел, что из его учеников может произрасти зло. Своей жене Софье Берг он говорил, что ученики – те же дети, только воспитанные без материнского тепла, ущербные. Много лет он буквально молил её, чтобы она обращалась с ними, будто они их общие дети, вернее, ещё нежнее, ещё внимательнее, как обращаются с больными или сиротами.

Кстати, по словам Коли, Халюпин утверждал, что Чертковым и его свитой Толстой был фактически похищен из Ясной Поляны. Он говорил, что это похищение растянулось почти на тридцать лет и лишь в последние годы, неправдоподобно ускорившись, убило Толстого. Обычно, говорил он Коле, ученики похищают учителя после его смерти – Толстого же похитили живым. Он умер из-за учеников, но бежал он к ним, и правыми в итоге оказались тоже они. Подобно многим учителям Толстой – жертва учеников, но породил их он сам.

На этом, Анечка, хочу пока завершить разговор о людях, которые были близки Коле, и вернуться к письму, отправленному им в Томск Феогносту, о котором прежде обещал тебе рассказать. В подлиннике оно не сохранилось, однако породило столько событий, что реконструировать его несложно. Это Колино письмо было последним, больше он никогда Феогносту не писал, хотя Ната с Катей переписывались и дальше, правда, писали реже и не регулярно. Письмо содержало настоящий вызов на судебный поединок, «поле», сделанный грамотно, со всеми принятыми формальностями. Цель «поля», как в своё время и у Каина с Авелем, – дать возможность Господу Самому решить, чья жертва Ему более угодна.

К поединку Коля шёл долго, но не исключаю и того, что идея «поля» принадлежала не ему, а Спирину. Доказательств второго у меня нет, кроме разве что следующего: события, которые сопровождали поединок, вне всяких сомнений, требовали серьезной подготовки, и она, что очевидно, была проделана, причём очень и очень тщательно. Значит, Спирин заранее, чуть ли не за три-четыре месяца до вызова о нём уже знал. Вот я и думаю, что идея была его, а дальше он, как и с Владивостоком, сумел внушить её Коле. Кстати, похоже, что Коля, несмотря на все страсти по поводу Девы Марии, в истории с вызовом уклонялся до последнего.

Оба они, и Феогност, и Коля, отчаянно боялись повторить Каина с Авелем; Спирин же их, словно детей, осторожно за ручку к этому вел. Но здесь они его переиграли. Каждый из них твёрдо знал, что брат не должен погибнуть от его руки. И Господь им помог. Он ещё с Каином был устрашен ревностью человека в вере, его готовностью пойти даже на смертоубийство, лишь бы угодить Богу. Господь не желал ни такой веры, ни таких жертв, в итоге поединок закончился без крови. Во всяком случае, без крови братьев.

В том, что тогда, в тридцать втором году произошло в стране, мне многое понятно, а многое нет; сама увидишь – вопросов бездна. Хотя общие контуры ясны. Жертва Феогноста – его православие, верность истинной вере в Создателя всего сущего, его отказ от любых компромиссов с богоненавистной антихристовой властью, его мученичество – бесконечные тюремные и лагерные сроки, н аконец, уход в юродство, туда, где только и могла уцелеть вера. Думаю, что любой из нас сочтет возложенное им на алтарь тельцом без изъяна. Немудрено, что перед поединком, по свидетельству разных людей, и, в первую очередь, Кати, Феогност чувствовал себя уверенно, не сомневался, что Господь предпочтёт именно его жертву.

Но основания верить в победу имел и Коля. Год за годом он не жалел ничего, чтобы разделенных, расколотых, ненавидящих друг друга людей вновь собрать в народ. Ради этого он ушёл из дома, ушёл от Наты, которую безумно любил. Словом, и он посвятил себя Богу, и он ни о ком, кроме Бога, не думал и не помнил. Он знал, что, пока Господу не вернут Его избранный народ, о спасении нечего и мечтать.

Да, когда Дева Мария, предваряя Христа, сошла на землю, Коля и помогавшие ему чекисты, если бы им удалось её разыскать, не остановились бы ни перед чем, только бы заставить Христа прийти на землю. Но ведь он действовал бескорыстно, делал всё это потому, что считал: необходимо показать высшей силе, что творится в России. До какого одичания дошёл даже избранный народ Божий – что уж говорить об остальных.

Казалось бы, Феогност сделал добро, спас Деву Марию, не допустил над ней насилия, на которое Коля бы, без сомнения, решился. А что в итоге? Зло длится и длится, конца ему нет. Ясно, что из Феогностова добра не вышло ничего, кроме новых бед и нового горя. Коля его предупреждал. Вот те первины, что были возложены им на алтарь, и Коля верил, что Господь, честно разобравшись, что к чему, не только признает его правоту, не только отдаст ему победу, но и сразу после их с Феогностом поединка сойдёт на землю, к своему народу.

Теперь, Анечка, о Спирине. И Коля, и Феогност не сомневались, что схватка идёт между ними двумя, а Спирин, хоть сейчас он и живёт с Натой – это так, стоит любому из них пальцем поманить, она бросит бедного чекиста и больше никогда его не вспомнит. Спирина то, что он в тени, конечно, устраивало, долгое время он вел себя, будто и впрямь ни в чем не заинтересован, нейтрален – нечто вроде беспартийного арбитра, на которого обе стороны равно могут положиться. На самом деле ради Наты Спирин был готов на всё.

Что же до Наты с Катей, то я, Анечка, больше и больше склоняюсь к твоей версии. В схватке братьев и чекиста Ната отнюдь не была лишь трофеем – Коля, Феогност и Спирин сражаются за неё, а она, сидя на лавочке, кротко ждёт, кому достанется. Всё чаще и я думаю, что балом правила именно Ната, и дрова, которые они наломали, – а дров было немало – в конечном счете за них отвечает она.

Ната и Катя двоюродные сестры, но схожего в них немного. Катя с детства брала слабых, брала из жалости и любила тоже из жалости. То есть она додавала тем, кому было недодано, людей же, у которых всего вдосталь, не замечала. Ни они в ней не нуждались, ни она в них. Другое дело – Ната. Нате подавай не сильного, а сильнейшего из сильных, победителя. Лишь он ей ровня, лишь с ним она чувствует, что живёт, а не милостыню подаёт. Но время им обеим досталось смутное. Если бы, как в песне поется: «Кто был никем, тот станет всем» – здесь Ната ещё разобралась бы. Беда в другом. Сегодня ты король, а завтра, под утро, когда сон самый сладкий, за тобой чёрный «воронок» приехал. И дальше ты настолько никто, что тебя даже не похоронишь по-человечески. Я, Аня, передаю суть многих Натиных разговоров со Спириным, она их не однажды излагала в письмах к Кате. Иногда прямо в виде диалога.

Спирин: «Чего тебе не хватает? Почему не разведёшься, наконец, с Колей, не станешь моей женой? Скажи, чего ты хочешь. Квартиру? Завтра будет квартира. Любая. Место? Опять же выбирай. Где лучше: в Зимнем или, может быть, в Кремле. Бриллианты, меха – только скажи». Ната: «Да, сегодня ты на коне. Царь и Бог, можно сказать. А завтра я жена врага народа и в «столыпине» в Воркуту еду. Этак прикинешь – с Колей-то спокойнее будет. Пойми, я баба, и мне, чтобы начать вить гнездо, надёжность нужна». Спирин: «Со мной этого не будет». Ната: «Ну-ну». Спирин в крик: «Я тебе говорю, со мной этого не будет». Ната: «А Куркин, твой предшественник, где он теперь, в каком рву? И жена его, кстати, где?» Спирин: «Куркин другое дело». Ната: «А Ольшанский где?» Спирин уходит, хлопнув дверью.

Через пару дней продолжение. Спирин: «Хорошо, Ната, я не понял только одного: кто тебе должен дать гарантии? Ягода?» Ната: «Ягода не прочней тебя». Спирин с издевкой: «Тогда, может быть, Сталин?» Ната: «Захотят, в два счета и Сталина сковырнут. ЦК проголосовало, глядишь – вместо Сталина уже Киров или, там, Куйбышев, например. Через неделю о нём никто и не вспомнит». Спирин на сей раз спокойно: «Тогда кто же? Господь Бог?» Ната, не улыбнувшись: «Да, Господь Бог. Кого Он из вас изберет, и мне мил».

Я не знаю, насколько всерьез эту реплику принял Спирин, но мимо ушей он её точно не пропустил. Спирин, без сомнения, был талантливый чекист, естественно, что детали его новой операции, не только были отлично подогнаны и увязаны, но и каждый этап многократно страховался. Да, конечно, его бы устроило, если бы Коля и Феогност друг с другом расправились. Неважно, кто бы из них выжил, победителю Ната всё равно бы не досталась. Один брат убит, другой убийца, Каин, отверженный среди людей. Они это тоже понимали. Опытный карманник, чтобы «мусора» не пришили лишнего, идя на дело, не берёт ничего острее расчески. Так и Коля с Феогностом; они хоть и вышли на поединок, хитрили, прятались за чужими спинами, лишь бы не пролить крови родного брата. Но Спирин был к подобному готов.

История Каина и Авеля, повторись она, была бы для него большим подарком, но и честного состязания с братьями Спирин не боялся. Коля и Феогност шли к Богу со своими дарами, но и у него, Спирина, было, что возложить на алтарь. Доказать, Анечка, я вряд ли что смогу, о таких вещах в письмах пишут редко, однако убеждён, Спирин тогда задумал самую настоящую контрреволюцию. Похоже, он собирался убрать и тех, кто с ним работал в органах, причём подчистую, и большевиков – партийную аристократию, которая делала революцию, а заодно со старыми большевиками и следующее поколение – выдвиженцев Гражданской войны. С его, Спирина, помощью, их должно было покарать собственное детище. Они победили неправедным путем, пролив бездну братской крови, и вот теперь этой крови предстояло их настигнуть.

Думаю, он ненавидел советскую власть не меньше Феогноста, но если епископ мечтал об одном – уйти от новой жизни, куда угодно – в скит, в пустыню, только бы ничего о ней не знать и не слышать, то Спирин, человек другого темперамента, решился на отчаянный шаг – попытался уничтожить богомерзкую, богоненавистную и богопротивную власть.

Согласись, Анечка, что Господу не принять его жертву было бы трудно. Я тебе уже говорил, что Спирин был на редкость умен, вдобавок с прекрасной интуицией. Он отлично чувствовал, и куда, и как идут события. Ловушка, капкан, который он сконструировал, чтобы не вызвать подозрений, был сделан из того же материала, что и вся тогдашняя Россия, Россия начала тридцатых годов. Не отличимы были ни цвет, ни запах, ни фактура. Но он погиб, и Ната ему не досталась. Причина поражения Спирина проста: на подготовку операции ему было отпущено слишком мало времени.

Дата поединка была названа в письме Коли Феогносту, и изменить её, не вызвав подозрений, было невозможно. Место – Ходынское поле – Спирин, учитывая целый ряд соображений, среди прочих – близость к Кремлю, размеры, предложил сам, ещё когда речь о поединке зашла в первый раз, тут всё было в порядке, но главное, конечно, дата, ею он был связан по рукам и ногам. Спирин сразу загнал себя в сильнейший цейтнот, и было ясно, что прозвонить, проверить до конца все контакты и спайки он не успеет. Но прежде чем получить свою пулю, он кое с кем посчитался.

Подготовка к Ходынке велась, в основном, в двух направлениях. Во-первых, пытаясь прощупать власть, Спирин утроил число арестов, причём, сужая круги, стал всё ближе и ближе подбираться к Сталину. Брал не сплошняком, а выдергивал из грядки то там, то тут, и догадаться, куда он целит, было трудно.

Несколько раз, будто заплутавшись, он подступал к вождю почти вплотную – были арестованы и Молотов, и Каганович, и Маленков с Рудзутаком. Обвинения стандартные: создание подпольного право-троцкистского центра или организация по заданию западных разведок диверсионно-вредительской группы. Рудзутака с Кагановичем ему безо всяких проблем дали осудить и расстрелять (здесь он угадал – очевидно, и Сталин поставил на них крест), а вот с Молотовым и Маленковым вышла осечка, извинившись, их пришлось выпустить.

Но Спирину это не повредило. Сталин по-прежнему его и ценил и полностью доверял: когда Молотов на секретариате ЦК заикнулся было, что его арест – не случайная ошибка органов, а запланированная диверсия против партии, Сталин высмеял Молотова.

Разведка боем была для Спирина очень важна. Прежде чем раскрутить террор так, чтобы остановить его было уже невозможно, машину необходимо было запустить и дать ей набрать обороты. Тут следовало начинать как раз с тех, чья песенка всё равно была спета, а уж затем шаг за шагом пробираться к другим. Нужна была тонкая, по-настоящему ювелирная работа, и хотя Спирин много чего знал, точно, по фамилиям и по числам определиться, когда кого брать и в чем обвинять – он без подобной разведки сумел бы вряд ли.

Пока судьба берегла его от серьезных ошибок, и маховик постепенно, не спеша, раскручивался. Работа шла хорошо, не было не то что сопротивления, наоборот, и в партии, и в народе требовали брать больше, брать ещё и ещё. Бросить, наконец, либеральничать, по-нашему, по-пролетарски задать врагу острастку. И здесь, боясь форсажем сорвать двигатель, Спирин, наоборот, притормаживал.

Второе направление было, конечно, скучнее, но отнюдь не менее важным. Ещё раньше, чем Коля отправил формальный вызов Феогносту, Спирин написал в ЦК несколько писем, а затем выступал на заседаниях, где они обсуждались. Часть стенограмм до наших дней сохранилась в партийном архиве. Для полноты картины я кое-что тебе перескажу, но прежде заметь: без спиринских обращений в ЦК не было бы ни самой Ходынки, ни событий, которые за ней последовали.

Именно своими письмами, выступлениями Спирину удалось переломить ситуацию, фактически получить от товарищей по партии карт-бланш. Например, на заседании ЦК 12 марта 1935 года он говорил: «Сейчас ежегодно в партию вступают сотни тысяч новых членов, но преданы ли они нашим идеям, готовы ли пожертвовать всем, отдать жизнь, чтобы правда восторжествовала? Ничего этого мы не знаем и узнать не можем. Каждый из них произносит правильные слова, голосует за кого надо, но кто он – брат или замаскированный враг, истинный сподвижник или присосавшийся, примазавшийся к партии карьерист – бог весть. Никакое ЧК тут помочь не в силах. А ведь важнее ничего нет. Партии на пути, по которому она ведет народ, предстоят ещё многие трудности. Будут и расколы, и временные неудачи. Не исключаю, что со стороны не раз будет казаться, что партия уже не та, что она ослабела, выдохлась, больше того – скоро ей конец. Тогда-то присосавшиеся и побегут, будто крысы с тонущего корабля. А что, если их будет столько, что своим числом, своим ужасом они собьют с ног, дезорганизуют тех честных бойцов, которые и есть истинная партия?»

«Партии пора, – продолжал Спирин на другом заседании (5 апреля 1935 года), – посмотреть правде в глаза, давно пора отделить чистых от нечистых. То, что сегодня быть большевиком во всех отношениях выгодно – для партии очень плохо. В партии должны остаться лишь работники, на которых мы можем положиться в любых обстоятельствах». «Неважно мы знаем и своих врагов (письмо в ЦК от 12 апреля). Они отлично маскируются, притворяется простыми обывателями, сочувствующими общему делу. Но обманываться не стоит, врагов у нас много. Решительных, убеждённых врагов, только и ждущих момента, чтобы нанести удар в спину. Дать им подобный шанс – преступление перед революцией, непростительная глупость. Сейчас, когда партия сильна как никогда, тактически верно вызвать, спровоцировать их выступление и поименно выявить каждого, кто молится о нашей смерти. Враг, которого знаешь в лицо, – заключал письмо Спирин, – во сто крат менее опасен, чем враг затаившийся, ушедший в подполье».

Апрельские письма и выступления Спирина постепенно рыхлили и удобряли почву. Спирин понимал, что, если подготовленный план он лично предложит на Секретариате партии, шансов быть принятым у него нет. Радикальность, а главное, необычность некоторых идей многих испугает. Спирин не сомневался:

стоит ему перейти к конкретным деталям, один за другим члены ЦК станут говорить, что до идеала, конечно, далеко, но положение в стране хорошее, необходимости в тех изысках, что он предлагает, нет, слава богу, и не предвидится.

Значит, прямой путь был для него отрезан, отрезан напрочь. Но был непрямой: изложить суть – бросить прикормку – и уйти в кусты. Дать цекистам две-три недели, чтобы спокойно, не торопясь, всё обдумать. Тогда есть надежда, что они сами к нему приступят: что делать? Почему он, заместитель председателя НКВД, он, который должен непосредственно руководить борьбой с «контрой», не принимает никаких мер?

Но спешить не следовало и тут. Рыбка должна была заглотнуть крючок ещё глубже. Они должны были испугаться, запаниковать, начать требовать и требовать от него немедленных действий, кричать, что промедление смерти подобно. Его же роль проще – вяло отбиваться, направо и налево объяснять, что ситуация сложная, много неясного. Лишь когда они заявят, что если так – пусть из ЧК уходит, органам нужны другие люди, пора будет выводить на сцену и Колю с Феогностом.

Жизнь показала, что спиринский расчет был верен. Он тянул и тянул паузу, всё ждал и ждал, пока 10 мая на Секретариате ЦК не был поставлен вопрос о его немедленном, прямо сегодня отстранении от должности первого заместителя Народного комиссара госбезопасности как не справляющегося со своими обязанностями. И вот прямо перед голосованием Спирин поднял руку и попросил слова. Ему дали.

Держался он спокойно, даже будто отстраненно. Сначала доложил о разных делах, которые были в его ведении, но то ли среди них не было ничего интересного, то ли членов ЦК они не волновали, во всяком случае, Молотов его перебил. С места он заявил, что пришёл сюда для обсуждения другого вопроса и снимают его, Спирина, с должности тоже по другой причине. Есть ему, что сказать, – они слушают, нет – пускай садится, работы много, тратить зря время никто не хочет.

Остальные молчали, но Спирин видел, что и они с Молотовым согласны. То есть плод созрел, можно собирать урожай. Почему же, по-прежнему не спеша отвечает Спирин, и по делу, которое заботит членов ЦК, ему есть что сказать. Но он думал, что, уходя из НКВД, обязан дать общий отчет, однако, если ошибся – просит прощения. Что же касается вопроса с контрреволюцией, то шанс выправить ситуацию, причём выправить радикально, есть, шанс этот неплохой, и он, Спирин, надеется, что партия его не упустит.

Последние месяцы шла тщательная агентурная работа. Ею была занята ровно половина штатных сотрудников органов, в том числе две трети сексотов, и буквально вчера она дала результат. Результат сенсационный. «Но по порядку, – сказал Спирин. – Во-первых, удалось выяснить имена двух главных вождей контрреволюционного заговора. Это родные братья: старший Фёдор Кульбарсов, в прошлом епископ русской православной церкви в Нижнем Новгороде, больше известный как отец Феогност Кульбарсов, и младший – Николай Кульбарсов; они из дворян средней руки.

Поскольку органы знают и их имена, и место проживания, обоих нетрудно арестовать и доложить, что операция успешно завершена. Однако он, Спирин, считал бы арест братьев грубой ошибкой. Сегодня у партии есть исторический шанс не просто выявить всех активных противников советской власти, но и то, что бывает реже редкого: разом врагов уничтожить.

«Таким оптимистом, – продолжал Спирин, – меня делает вот что. По надёжным агентурным донесениям нам стало известно, что недавно два брата, которые прежде, несмотря на тактические разногласия, действовали заодно, в кровь разругались. Вражда между ними смертельная. И сейчас, пока никто не успел их примирить, снова между собой свести, есть возможность развязать в стане контрреволюции настоящую Гражданскую войну.

Силы братьев примерно равны, ожесточение между ними и их сторонниками чрезвычайное, если им позволить, они будут резать друг друга и резать. От партии, – говорил дальше Спирин, – требуется немногое: чуть контрреволюции помочь. Я предлагаю организовать на Ходынском поле их схватку, а чтобы каждому из братьев было легче собрать преданных ему людей, думаю, достаточно будет на месяц сделать железные дороги в стране бесплатными.

Почему Ходынка? – пояснил он: – И по размерам – десять квадратных километров, – и по удобству контроля лучше места не найдешь во всей стране. То есть нам нужно организовать транспорт, с остальным они справятся сами». Дабы снять оставшиеся вопросы, Спирин заключил: «Ненависть между Феогностом и Николаем Кульбарсовыми так сильна, что и тот, и другой готовы принять от нашей партии любые услуги, даже готовы, чтобы в их войне она была судьей, арбитром, лишь бы без помех один брат мог расправиться с другим».

Доложенное Спириным поразило цекистов и в корне переломило ситуацию: разом выявить всех врагов и разом же их уничтожить – о подобном никто из партийцев и мечтать не смел. Задача, с которой НКВД не справился бы и за десятилетия, Спирин предлагал решить за день, максимум – за неделю. Понятно, что вопрос о его отставке сам собой отпал, более того, по личному предложению Сталина, для проведения операции, получившей кодовое название «Каин», ему были предоставлены особые полномочия. Они далеко выходили за рамки обычных для заместителя главы НКВД. Скоро спиринские полномочия и вовсе сделались исключительными.

На следующий день после этого триумфального для Спирина Секретариата Коля и послал Феогносту свой знаменитый вызов. Однако я, Анечка, не стал бы утверждать, что Спирин просто дал ему отмашку или, того хуже, они вообще находились в сговоре, скорее раньше Спирин через Нату как мог от этого шага Колю удерживал, а теперь перестал. Вызов был лаконичен и мало походил на другие Колины письма, в конце же, постскриптум, говорилось, что если Феогност их с Колей спор готов передать на Божий суд, то хорошо известный им обоим Илья Спирин дал ему понять, что готов помочь и в организации поединка, и в улаживании необходимых формальностей.

Феогност ответил, что Божий суд его устраивает, и ровно через пять дней фельдъегерской почтой в Экибастуз, где он, закончив очередной пятилетний срок, жил на поселении, было доставлено спиринское послание. В отличие от Колиного, оно было подробно и сделано с исключительной тщательностью. Буквально каждая деталь снабжена ссылками на прецеденты и авторитеты. Вряд ли Спирин писал его сам, уверен, послание – коллективный труд историков из неведомой шарашки. Но тонкости, которых там вагон – чушь; конечно, по существу всё было правильно, только толку от этой правильности в тогдашней России было, как от козла молока.

Посуди, Анечка: где Коле и Феогносту было раздобыть положенные одеяния – всё с гербами, где найти кольчуги, латы и шлемы, где взять копья и мечи, когда, наконец, заучивать бесконечные обращения, поклоны, реверансы, которыми противники должны обмениваться перед началом и после окончания поединка? Однако две вещи в письме были чрезвычайно важными.

Во-первых, Спирин написал Феогносту, что и он, и Коля в соответствии с существующими прецедентами могут явиться на судебное поле в сопровождении верных им людей. Причём те вправе принять участие в поединке на равных с ними или даже вместо них. Спирин сознавал, что и Коля, и Феогност за сей пункт буквально ухватятся. Для них здесь был шанс обойти, избежать судьбы Каина и Авеля. Увы, одновременно на надеждах Спирина, что брат убьет брата, а затем, в свою очередь, будет проклят Богом, ставился жирный крест. Однако выхода не было. Весь план, который он так блистательно доложил на Секретариате ЦК, строился на том, что каждый из братьев приведёт на битву сотни и тысячи своих сторонников – и сейчас для него главным было именно это.

Второе из важного – подробный разбор, как он, Спирин (если, конечно, Феогност и Коля выразят согласие), решит дело, если исход поединка окажется неопределённым. То есть, когда Господь не даст ясно понять, кто из них, Коля или Феогност, перед Ним прав, чья жертва принята.

Уже через сутки после визита фельдъегеря Феогност срочной телеграммой подтвердил как спиринские полномочия, так и то, что принимает условия поединка. В общем, первый, подготовительный этап закончился вполне благополучно и настал черед кропотливой практической работы. Она, что естественно, у всех троих была разная.

К примеру, Спирин тут же привлек почти половину кадрового состава НКВД для вербовки на местах групп добровольцев, готовых участвовать в поединке Коли и Феогноста. Людей надо было не только найти и собрать, необходимо было организовать их переброску на Ходынское поле железной дорогой, автомобилями, гужевым транспортом. Однако, несмотря на все усилия, эта вербовка сразу не задалась.

Один город за другим докладывал, что желающих или нет, или единицы, да и те, по агентурным данным, не идейные бойцы, просто они на халяву хотят прокатиться в Москву. Колю, кстати (о спиринской неудаче он узнал из Натиного письма), последнее не огорчило. Он давно боялся, что Спирин только и ждёт, чтобы их с Феогностом личный спор перерос в новую Гражданскую войну. В Катином архиве добрый десяток Колиных писем Нате. В каждом предназначенный Феогносту призыв биться один на один, в крайнем случае, вывести на Ходынку не более пяти-шести верных людей. Как раз со столькими собирался идти на поединок сам Коля.

По-видимому, Феогност внял Колиным обращениям. В назначенный день он вышел на Ходынское поле лишь с пятью единомышленниками, все они были юродивыми. Среди них – один расслабленный, в миру Феогностов тезка, Фёдор Нижегородский (слышал, что он был редкий чудотворец и прозорливец); безрукий – ему их оторвало на заводе – Сереженька Тихвинский, великий постник и тоже прозорливец; была и та юродивая, которая когда-то и себя, и камеру измазала собственным дерьмом, а в довершение им же написала на стене «Ленин – ублюдок недоделанный», после чего чекисты выгнали её к чертовой матери и уже не трогали. Звали её Варвара Владимирская. Были ещё двое, имена которых мне выяснить, к сожалению, не удалось.

Откровенно говоря, Анечка, для меня и по сию пору загадка – как Феогносту удалось их собрать; ведь лишь один из пяти был грамотный, да и жили они по большей части, скитаясь. Тем не менее он их нашёл и сделал это довольно быстро. Ты, наверное, думаешь, что куда меньше проблем было у Коли – раз, благодаря Козленкову, все близкие ему люди жили в одной квартире, но это заблуждение.

Конечно, вывести людей на Ходынку Коле было несложно, но остальное давалось ему с трудом, ведь он задумал составить из своего отряда правильное, хорошо обученное войско, знающее толк и в стратегии, и в тактике. Причём тактике новой, для противника совершенно неожиданной. Когда-то македонская фаланга с лёгкостью громила превосходящие её по всем статьям армии лишь потому, что у неё не было слабых мест. Нечто подобное Коля готовил и Феогносту (Козленкову он говорил, что пусть братец приведет на Ходынку юродивых хоть со всей России, его отряд опрокинет их первым же ударом).