Текст книги "След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время"

Историю моего рода

Две вещи объединяют мой род: убеждение, что каждый из нас бессмертен, погибнуть мы можем только насильственной смертью (действительно, никто еще в нашем роду не умер в своей постели), и запрет мужчинам носить кальсоны. Мой дядя, старший брат отца, был зимой сорок второго года уличен в том, что надевал под брюки дамские чулки (кальсоны он надеть все-таки не осмелился), и лишен уже после войны первородства – два дня его не кормили, а на третий он за чечевичную похлебку продал первородство брату.

Это была не первая его голодовка. В сороковом году дядя тридцать дней голодал во внутренней тюрьме Лубянки, требуя, чтобы ему ежедневно давали головку чеснока (он его не ел). История этого дикого по тем временам требования проста – он знал, что ему так и так не выйти живым. Как ни странно, дядя добился своего и несколько дней в самом деле получал чеснок. Просидел он меньше года, а в августе сорок первого, через месяц после начала войны, дело вдруг прекратили и его с несколькими другими нужными военной промышленности инженерами выпустили. Он умирал от дистрофии, и жена – геолог – увезла его вместе с партией в Башкирию, отпоила кумысом, выходила. Говорят, что мужчинам в нашем роду вообще везет с женами.

Дядю посадили в сороковом году, но должны были посадить еще раньше, в тридцать седьмом, когда были расстреляны его мать и двое ее братьев. Незадолго перед их арестом созданную им группу инженеров за постройку первого советского судна-рефрижератора выдвинули на Сталинскую премию, однако прямо перед присуждением наград он был вычеркнут из списков. На работе с ним перестали здороваться, знакомые избегали как зачумленного – все знали, что вот-вот его возьмут. Говорили, что спас его Микоян, вспомнив дядю по одной невероятной мурманской истории и вновь внеся его фамилию в списки награжденных в самый последний момент, прямо в сигнальный экземпляр «Правды».

История была такая. В Мурманске в день приема своего первого судна государственной комиссией он, с похмелья, ничего не соображая, захлопнул дверь, забыв дома и ключи, и папку с чертежами. Взломать дверь было нечем. Долго звонил соседям (было раннее утро), наконец ему открыли. Он прошел прямо на балкон, перелез через решетку и, держась за нижний край балкона, попытался ногами нащупать карниз (в юности, возвращаясь домой после свиданий, он часто пользовался таким путем, чтобы добраться до своей комнаты). Пять минут он провисел на седьмом этаже, держась за полосу ледяного металла и в полной темноте ища опору (между последним, седьмым, и шестым этажами карниза как раз не было), а потом руки его разжались, и он полетел вниз. Отделался дядя довольно легко: перелом руки, ноги и трех ребер. Лежа на вытяжке в ленинградском госпитале, куда его перевезли, он сумел сделать ребенка (или она сумела) ходившей за ним медсестре.

Дядя родился в 1905 году, в самый разгар тогдашней революции. Схватки у его матери начались во время митинга, на котором она – один из лучших бундовских ораторов – говорила речь. Ее едва успели довезти до роддома, и там она разрешилась сыном, весившим 5800. Во время ее ареста был в числе прочих бумаг изъят и диплом этого роддома, удостоверявший, что она родила самого крупного ребенка в его истории. В конце пятидесятых годов, когда шли реабилитации, моему отцу сказали, что его мать не признала ни одного обвинения, не назвала ни одной фамилии и была застрелена во время допроса.

В нашем роду все пьют. Дядя пил с девятнадцати лет, с инженерной практики на Сормовских заводах, отец – с войны. Пьет и сын дяди, мой двоюродный брат. Людей, пивших столько, сколько дядя, я не встречал. Он редко болел и любил объяснять, что так проспиртовался, что теперь его не берет никакая зараза. Уже в семидесятые годы, проводя совещания в министерстве, он точно без пяти одиннадцать объявлял, что по вполне понятным причинам заседание прерывается, и шел в магазин. От выпитого он почти не пьянел – и всегда помнил, чтоˊ говорил и чтоˊ делал пьяный.

На Лубянке, где его обвинили в том, что он продал немцам чертежи советского рефрижератора (немцы спустили такой же на воду за два года до нас), дело строилось на многочисленных мурманских доносах. Он хорошо помнил, с кем и что говорил, следователю никак не удавалось поймать его, а сам он ни в чем не признавался. Дело замедлилось. Я уже сказал, что в августе сорок первого его выпустили.

Мурманские доносы были старые, и, как он думал, им дали ход совсем по другой причине. Перед войной он послал в Академию наук несколько работ, среди которых были проекты радарной установки и самонаводящейся ракеты. Несколько раз его вызывали туда для доклада, потом засекретили, но к работам не привлекали, а вскоре посадили. Больше этой темой он не занимался, в восьмидесятые же годы вдруг появилась статья, где он был назван одним из пионеров советского ракетостроения.

Его младший брат был моим отцом. Он начинал как ученый-генетик, учился у Кольцова, но потом стал журналистом, и уже корреспондентом «Правды» участвовал в тридцать седьмом году в первом зимнем арктическом перелете вдоль всего побережья Ледовитого океана. После остановки на Чукотке они должны были лететь дальше, на всемирную выставку в Америку, в город Портленд. Они прошли почти весь маршрут, когда недалеко от Анадыря в воздухе сломался мотор. Сели они чудом. Отец считал настоящим чудом не посадку, а поломку мотора, так как, долети они до Портленда, их по возвращении расстреляли бы как американских шпионов.

В Мурманске, в начальной точке своего перелета, они были встречены как герои, все получили большие ордена, день за днем шли банкеты и чествования. Банкеты им скоро осточертели: идти надо было в надетых на голое тело кухлянках, а в жарко натопленной зале сидеть в таком костюме – мука. Когда командир самолета, идя на очередной прием, не позвал отца, – он был только рад; но, когда его не взяли и на второй, и на третий раз, он удивился, обиделся и потребовал объяснений. Командир молча указал на толстую пачку вскрытых писем, лежавшую на тумбочке, повернулся и вышел.

В пачке было около восьмидесяти адресованных отцу посланий: тридцать от брошенных детей, сорок от жен и девять от матерей (его газетный псевдоним был очень распространенной русской фамилией). Каждый из корреспондентов носил ту же фамилию, что и он, каждый верил, что он – их отец, муж или сын, молил вернуться обратно и забыть всё. Письмо одной из «жен» было так прекрасно, что отец потом до конца своих дней жалел, что не поехал к ней.

Когда команда возвратилась с банкета, отец сказал им:

«Ну хорошо, вы могли поверить, что я бросил тридцать детей, сорок жен, но как я мог бросить девять матерей…»

Командир долго смотрел на него, удивляясь непонятливости, а потом медленно произнес: «Достаточно и одной…»

После Арктики и ареста матери его перевели из Москвы и назначили спецкором «Правды» в Ростов-на-Дону. В райкоме партии отцу дали человека, который должен был подыскать ему квартиру. В центре города, на улице Ленина, они вошли в большой угловой дом, поднялись на последний этаж и пошли вниз. Почти все квартиры после недавних арестов были опечатаны. Сопровождающий срывал пломбы, открывал дверь и спрашивал: «Эта?»

Отец, не заходя, говорил: «Нет».

Так они прошли весь дом и поехали в гостиницу.

На фронт отец пошел в июне сорок первого года добровольцем. После Арктики он был орденоносцем, единственным в полку, и ему было легче. Старшина, обучавший их, говаривал, что отец всем хорош как солдат, но у него есть два недостатка: высокий рост, поэтому он будет правофланговым и его первым убьют, и высшее образование – из-за него он много думает и, идя в строю, затягивает шаг. Тот же старшина, воевавший еще в четырнадцатом году, говорил, что интеллигенты быстро вшивеют, не вкладывая в это, впрочем, никакого второго смысла.

Биологией, и особенно генетикой, с которой начал, отец продолжал интересоваться всю жизнь, одним из первых стал писать о ней. Ему же удалось найти генетический признак бердичевского еврея – в Бердичеве наш род прожил несколько веков, – наблюдая себя, своего брата и меня, отец признал за таковой рубашку, вылезающую сзади из брюк всегда аккуратным треугольником.

Как-то, дело было уже в санаторном отделении психбольницы имени Кащенко, он на прогулке встретил человека в клетчатой байковой рубахе, которая прямо салютовала, откуда ее хозяин родом. Отец подошел к нему, спросил, но оказалось, что это американец, который ни слова не говорит по-русски. Медсестра сказала, что он приехал в Россию из Нью-Йорка на пушной аукцион, но ничего не купил, впал в депрессию и лег в больницу прийти в себя. Казалось, теория отца потерпела крах. Какова же была его радость, когда накануне выписки торговца выяснилось, что он в полугодовалом возрасте в 1903 году был вывезен родителями в Америку из Бердичева.

Во время своего арктического перелета на одной из стоянок отец поссорился с кем-то и, обидевшись, ушел в тундру. Была полярная ночь, началась метель, нашли его случайно. Ребенком он остался и сейчас, в свои нынешние семьдесят лет. Впрочем, он прав, когда говорит, что оправдал свою жизнь и расплатился за всё еще на фронте в сорок третьем году.

Дело было на Украине. Шел бой. Рота взяла в плен двух венгров и трех чехов. Наши были в полукольце, боеприпасы – на исходе. Командир хотел их повесить (стрелять он жалел и боялся обнаружить, где залегла часть), отец не давал. Отправить пленных в тыл было не с кем: на счету каждый солдат. Отец, военный журналист, был в ту пору уже майором, ротный – капитаном. Чехи и венгры стояли рядом, слушали их перепалку и всё понимали. В конце концов отцу удалось отбить их. В тыл он довез их сам, на редакционном «козлике», без всякой охраны. Все они дожили до конца войны.

Свой род мы ведем от Исаака, третьего брата несчастного Иисуса Христа. Вскоре после того, как Иисус начал, проповедуя, ходить по стране, Исаак со своей женой Рахилью и двумя маленькими детьми покинули Израиль и сначала поселились в Греции, в Коринфе, переписывая для тамошних евреев Тору (почерк его был удивительно красив), потом в Медиолане, и уже в самом конце жизни семья снова переехала, на этот раз в Испанию, в Сарагосу. Не думаю, чтобы Исаак заметил эти длинные бессмысленные переезды, которые всегда была готова предпринять Рахиль в надежде приобрести достаток. Так мы поселились в Испании, где прожили почти полторы тысячи лет вплоть до указа, изгоняющего евреев из этой страны. В Сарагосе Исаак действительно оказался единственным переписчиком, однако процветали они недолго: скоро глаза Исаака, измученные нескончаемым чередованием букв, стали слепнуть, и последние годы семья жила почти целиком на помощь, оказываемую общиной.

До 5651 года, или, как теперь принято считать, до 143 года по рождению Христа, о судьбе потомков Исаака мне ничего не известно. Скорее всего, они, не отмеченные ни особыми способностями, ни богатством, жили, не покидая Сарагосу или всегда рано или поздно возвращаясь в нее, ставшую их родным городом. Во всяком случае, первые известия о моей семье, датируемые, как я уже говорил, серединой II века, исходят именно из Сарагосы.

К этому времени христианство уже широко распространилось в еврейских общинах диаспоры. Ссоры и конфликты между правоверными иудеями и последователями новоявленного пророка привели к тому, что руководители самых старых и больших общин решили послать в Палестину несколько известных своей святостью раввинов, чтобы на месте выяснить происхождение и сущность нового учения. Особенно занимала их личность Мессии.

В разрушенной и безлюдной Палестине им, однако, не удалось узнать ничего достоверного. Страшные картины всеобщего запустения и людского горя в некогда цветущей стране, в земле обетованной, о которых они слышали от многих беженцев, а теперь увидели сами, почти полностью изменили первоначальные планы. Дни их пребывания в стране были целиком заполнены трудами, связанными с постройкой и восстановлением разрушенных синагог, организацией хедеров и ешиботов. Все деньги, привезенные ими с собой, и те, которые они запрашивали с каждым кораблем, покидающим Палестину, шли на это да на помощь умирающим с голоду соплеменникам. Миссия затянулась, большинство раввинов решило остаться в Палестине, следы их затерялись, и только через три года, когда двое из посланных вернулись назад, направившие их общины получили о Христе и его учении некоторые новые сведения, впрочем, весьма отрывистые и недостоверные.

Ужасные дни осады и разрушения храма смешали и погребли под собой память о пророке и его учениках. Почти ничего нового узнать о Христе не удалось еще и потому, что в самой Палестине его последователи исчислялись единицами, да и те совсем недавно приехали в страну (частью из Египта, частью из малоазийских общин). Правда, раввины смогли найти разрушенную деревню, из которой, по преданию, происходили родственники Иисуса, – однако все потомки его семьи, как и многие-многие другие, или погибли, или затерялись за эти страшные сто лет. Связи разорвались, и некому было их восстановить. Люди потеряли родных, рассеялись по всему миру, и, хотя у каждого из них когда-то были отец, мать, братья, сёстры, судьба перепутала и перемешала их, и они, как безродные, пустили новые корни среди других народов в разных концах земли.

Но одно воспоминание, связанное с семьей Иисуса, всё же осталось. Предание приписывало ему, а чаще всего его брату выполненные поразительно красивым почерком Пятикнижия, изредка встречавшиеся в Галилее. Вряд ли они обратили бы на это свидетельство большое внимание, если бы оно не было единственным. Кто-то из раввинов вспомнил, что уже видел такое написание букв, и не раз, в Александрии, и, когда после возвращения раввинов из Палестины были запрошены крупнейшие книготорговцы Рима, удалось выяснить, что Тора, выполненная этим почерком, встречается очень редко и высоко ценится знатоками, причем чаще всего книги попадают к ним из Медиолана и Испании. Испанские книготорговцы сразу же указали на Сарагосу, на еврейском кладбище которой и покоился вместе со своей женой Рахилью Исаак – брат Иисуса Христа.

Приезд в Сарагосу многих ученых-раввинов, в том числе Рабби Шимона и других, их беседы с Симоном, который был последним потомком Исаака, доставили тому некоторое положение в общине. Во всяком случае, известно, что Симон, живший до того поденной работой, вскоре после отъезда миссии, хотя ему было уже почти пятьдесят лет, женился на дочери богатого торговца пряностями и зажил своим домом. Об Исааке и тем более о Христе Симон ничего не знал, и раввины скоро уехали, удовлетворенные, впрочем, тем, что он не проявляет никакого интереса к проповедям последователей Иисуса Христа, которых было немало и в сарагосской общине.

Известие о том, что в Сарагосе живет потомок единоутробного брата Христа, быстро достигло самых отдаленных христианских общин, и уже в том же году, через несколько месяцев после отъезда Рабби Шимона и Рабби Ионатана, у Симона побывали посланцы Александрийского и Римского первосвященников. Единственной целью их приезда было добиться его перехода в христианство. Дело это казалось им столь же важным и богоугодным, как обращение целого народа. В последующие годы к Симону приезжали многие лучшие проповедники из всех крупнейших общин и сект Средиземноморья, однако не только он, но и его потомки остались верны своей вере.

Несмотря на размежевание и возрастающий антагонизм между иудеями и христианами, даже, возможно, благодаря ему, положение потомков Симона в Сарагосе, в которой они продолжали жить, да и во всей Испании, с каждым годом укреплялось. Христиане наперебой приглашали его детей и внуков принять участие в самых выгодных предприятиях, считая, что оно лучше любой молитвы обеспечит им покровительство Иисуса Христа. Уважение, которым они по разным причинам пользовались и у евреев, и у христиан, их честность сделали потомков Исаака желанными посредниками в любом конфликте. Христиане испытывали особое благоговение перед ними и, судя по некоторым известиям, охотно полагались на их приговор не только при разрешении торговых споров, но и в вопросах веры, что, конечно же, странно, если вспомнить, что судьи не были их единоверцами.

Источники можно понять даже так, что в делах веры христиане видели в них наследников Сына Божия и их толкования признавались как бы исходящими от Него Самого. Известно, что они записывались и в некоторых испанских общинах почитались даже выше откровений Отцов Церкви. Такая странная судьба, поставившая потомков Исаака, помимо их воли, между двумя всё более враждебными друг другу лагерями (дело уже доходило до погромов), заставила их всё чаще и чаще искать ответы в истории своей семьи.

Работа продолжалась очень долго, много поколений день за днем спускались они вниз, в прошлое, пока не достигли Исаака и его единоутробного брата. По мере того как эта тяжелая посторонняя для жизни работа продвигалась всё дальше, они начинали понимать путь, по которому шла их семья, Христа и свою связь с Ним. Это было понимание Христа Его родом, Евангелие Его рода, Евангелие от Исаака.

Христос всегда был печален. Мы знали Его печальным всё детство, знали и причину Его печали. Печален Он был и в то короткое время, когда ходил по стране, проповедуя. Христос считал себя виновным в смерти Вифлеемских младенцев, убитых по приказу Ирода, и я знаю, что не только Он, но и многие другие считали Его виновным в их смерти.

У Него не было сверстников, и Он всегда был один. Его путь в Иерусалим, путь к мученической смерти, о которой Он знал, но которой не мог избежать, был тем путем, на который были осуждены все Вифлеемские младенцы, родившиеся в тот год, – Он просто уходил последним.

То же: убийство всех Его одногодков сделало Христа до конца жизни одиноким. Он не мог простить людям и даже в какой-то степени Богу, что Он допустил это. Оставшись один, Христос чувствовал себя виновным перед погибшими. И дело даже не в том, что Он считал, что они погибли из-за Него (такая мысль тоже часто посещала Христа), а в том, что Он единственный остался жив, не разделил их судьбы. Отсюда Его знание, что Он тоже должен умереть насильственной смертью, последовать за ними, всё Его поколение должно погибнуть, Он лишь получил отсрочку. Христос считал себя наследником погибших, в Нем одном после их смерти воссоединился весь еврейский народ, родившийся в Вифлееме в тот год, и Он, оставшись один, стал всем еврейским народом – избранником Божьим, Сыном Божьим. Обетование, полученное народом от Бога, перешло к Нему. С Его смертью жизнь евреев должна была прерваться, и они сами должны были погибнуть, как погиб потом Он на кресте, и через год воскреснуть, как воскрес и Он для вечной жизни.

Учение Его – учение поколения безгрешных и невинно убиенных. Иуда – поколение народа, предавшего своих детей.

Господь любил Его как сына, но был ли Он Сыном Божьим, был ли Мессией, Он не знал. Печать сомнения лежит на всех Его поступках. Так же как Его ученики поминутно сомневались в Нем и требовали всё новых чудес, сомневался и Он в своем обетовании. Когда Его спрашивали, Мессия ли Он, Сын ли Божий, Он отвечал: «Ты говорил».

То же: Христос умирал на кресте не Мессией, знающим, что своей жертвой Он спасет людской род, а человеком, обреченным на страдания.

Иисус взвалил на себя ношу Бога. Господь в конце концов оставляет Его.

Дед мой после войны, незадолго перед тем, как попал в лагерь, а потом в казанскую тюремную психиатрическую больницу, в камере которой был повешен бандеровцами, уже после того, как из всего его поколения большой еврейской семьи остался он один (шесть человек были расстреляны во время сталинских «чисток», погибли на фронте и в Бабьем Яру), говорил отцу:

«Никто из нас не умер в своей постели. Мы все погибаем насильственной смертью. Кажется, на нашем роду еще со времен Христа лежит вина: мы обречены прожить жизнь, не прожитую Вифлеемскими младенцами, и погибнуть их смертью – с последним из них умрет и наш род».

Странное право судить других людей, помимо нас предоставленное, если не навязанное некогда нашему роду по всеобщему согласию, а потом сохранявшееся за ним, также по всеобщему согласию, на протяжении многих поколений, с неизбежностью привело к тому, что поиски справедливости здесь, в этом мире (она сама нередко понималась только как равенство), незаметно для нас изменили и исказили нашу веру, наше отношение к Богу. Та Тора, которая по букве стократно была переписана и прочувствована Исааком (всё это есть в его почерке), постепенно умирала в нас, заменяясь некоей мировой Галахой.

Сейчас неизвестно, была ли мысль, которую я услышал от своего деда о равном количестве добра и зла, отпущенных каждому роду, и о том, что жизнь рода и есть целая человеческая жизнь, а смерть – это листья, облетающие с дерева во время летнего зноя (много поколений она была основой нашего понимания мира), – была ли она дана нам через откровение, пускай ложное, или мы пришли к ней в результате долгого, настойчивого поиска справедливости, увидев в горе грядущую радость, а в человеческой смерти естественное обновление жизни.

В той же бесконечной жажде равенства и справедливости, всё поколение нашего рода, то, к которому принадлежал мой дед, как и тысячи других людей уже в наше время, рассеялось по всему спектру революционного движения – эсеры, меньшевики, большевики, энэсовцы, – а потом сгинуло, так же как и почти все. Незадолго перед арестом дед говорил отцу: «На Христе не было даже первородного греха. Сколько же невинных людей должно было погибнуть, сколько греха должно было совершиться, чтобы мир стал таким, каким был до Него…»

После завоевания в IX веке арабами Испании положение моей семьи еще более окрепло. Влиянию мусульманства приписываю я тот факт, что с этого времени мы начинаем смотреть на себя не как на посредников в мирских и духовных делах, а как на политических вождей всех евреев, призванных возглавить возвращение народа в Израиль.

В 830 году, сразу же после захвата арабами Сарагосы, наша семья была перевезена в Кордову ко двору халифа Абдулрахмана, где ей отвели роскошные помещения. То религиозное и политическое влияние, какое имели в халифате родственники пророка Мухаммеда, среди христиан приписывалось нам. Некоторое время мы занимали весьма странное положение ближайших друзей халифа и его заложников, так как многие арабы искали в нас вождей христианского мира, так же как в потомках Фатимы видели они вождей своей веры.

Наша принадлежность к евреям, которые некогда укрыли и спасли Мухаммеда в Ясрибе, и наши родственные узы, которым арабы всегда придавали определяющее значение, с чтимым Мухаммедом пророком Исой (так они называли Иисуса) привели к тому, что, даже узнав об отсутствии всяких связей между нами и христианством, они были готовы считать христиан еретиками, изменившими роду своего пророка. Уже при том же халифе Абдулрахмане члены нашей семьи получают самые влиятельные и почетные государственные должности – визирей, советников, лейб-медиков, а старшего в роду и арабы, и евреи рассматривают как главу и защитника еврейской общины Испании. После падения в начале Х века гаоната наш род начинает почитаться главой всех евреев Востока.

С каждым годом настойчивее и чаще окружающие нас люди напоминают нам, что мы происходим из дома царя Давида, и мы, уже готовые принять на себя ту роль, которую они нам предназначили, жадно ловим всё новые и новые приходящие с севера известия о расположенном далеко в степях могучем еврейском государстве – новом Израиле. Известий этих становится всё больше, и в середине Х века движимый верой в скорое возвращение в Израиль, в конец изгнания и рассеяния старший среди нас, советник халифа Абдулрахмана III Хасдаи б. Исаак Шапрут поручает Менахему б. Саруку написать письмо хазарскому кагану.

После долгих лет ожидания, когда, становясь лицом к Иерусалиму, мы молились Богу не о себе (в нескончаемой череде гонений и преследований нам была дана передышка), а о благополучии тех десяти колен Израилевых, от которых мы ждали вестей, ответ приходит, и с того дня все наши надежды и мысли связаны с бесконечными степями, протянувшимися от Венгрии до самого Китая, с теми степями, которые многие века давали приют огромным ордам номадов, а теперь укрыли в своих травах десять сгинувших колен народа Божьего.

По-прежнему занимаемся мы порученными нам государственными делами и руководим общиной единоверцев, но все купцы, приезжающие и уезжающие из халифата, знают, что угодить нам легче всего, доставив новые сведения о далеких хазарах. Когда несколько купцов, торгующих с Византией, привозят печальную весть о гибели каганата, мы не верим им, потому что знаем, что степи огромны и, раз укрыв в своих просторах гонимый народ, они и в другой раз дадут ему убежище.

Начинается и кончается реконкиста, объединение Испании, инквизиция, пытки, казни, костры; незадолго до указа, изгоняющего евреев из Испании, мы уезжаем. В считанные месяцы мы пересекаем Францию, Германию, переезжаем в Польшу, оттуда в Литву, через Смоленск и Чернигов добираемся до Киева. От тамошних евреев мы узнаем, что, хотя Хазария давно погибла, новгородские купцы изредка торгуют с последним остатком этого народа, живущим где-то в горах Кавказа.

Надежда не оставляет нас, мы снова садимся в ладью и плывем обратно к Новгороду. На половине дороги Моисея, проделавшего весь этот бесконечный путь, сваливает горячка, и через несколько дней он умирает. Его сын Схария приезжает в Новгород один. Он ходит по улицам города и проповедует. Его не трогают – многие считают его безумным. Он учит о справедливости и равенстве, и вскоре множество людей идут за ним. Последователи Схарии есть уже во Пскове, Москве, Твери, говорят, что среди них даже сам великий князь Московский Иван. Через два года Схария умирает, и гонение – вечная тень его народа – настигает его учеников.

1957–1963