Текст книги "Наваринское сражение. Битва трех адмиралов"

Пока офицеры поднимали тосты в кают-компаниях, матросы братались в ла-валеттских трактирах. Паролем им служило всего одно слово: «Наварин»! Сила наваринского братства была такова, что британские матросы, плечом к плечу с нашими, шли в драку на своих соотечественников – солдат местного гарнизона и сообща неизменно обращали последних в бегство.

– Ну, ты, Наварин, настоящий мужик! – хлопал по плечу какого-нибудь рыжего англичанина наш матрос после очередной кулачной победы.

– Иес, иес, Наварино! – отзывался тот, выставляя вверх большой палец.

И оба, обнявшись, шли продолжать в ближайший трактир прерванное веселье.

* * *

На балу, устроенном губернатором в честь наваринских победителей, все блистало великолепием. Уже у подъезда союзных офицеров и дам встречала музыка. В главной зале, украшенной британским, российским и французскими гербами, прибывших встречал сам губернатор, выступавший в роли президента бала. Вице-адмирал Кодрингтон явился с женою, сыном лейтенантом и тремя юными дочерьми, милыми и смешливыми.

– Кадриль! – объявил церемониймейстер, и пары полетели по сверкающему паркету.

Суетящиеся лакеи обносили вином и прохладительными напитками. В углах залы стояли огромные становые якоря, увешанные корзинами с цветами, над потолком светилась огнями огромная надпись «Наварин».

– Господин адмирал! – обратился к Гейдену Кодрингтон после окончания официальной части. – Думаю, что вы разделите мое мнение о плане наших последующих действий?

– Готов выслушать! – сразу посерьезнел Гейден.

– Считаю, что после окончания починки судов нам, в силу пунктов Лондонского договора, необходимо вновь вернуться к берегам Греции для совместных блокадных действий против турок. После наваринского разгрома сил у нас для этого предостаточно!

– Полностью разделяю вашу точку зрения! – кивнул Гейден. – Надеюсь, что наши политики такого же мнения, как и мы с вами!

– Хотелось бы верить! – поднял свой бокал английский командующий.

Рядом с Кодрингтоном оказался его старый знакомец по Трафальгару командир «Бреславля» Ла-Бретаньер.

– Капитан! – сказал вице-адмирал, снова наполнив бокал шампанским. – Давайте забудем Трафальгар, но будем всегда помнить Наварин!

К Кодрингтону и Ла-Бретаньеру подошел Михаил Лазарев:

– Господа! Предлагаю тост за наше славное наваринское братство, и чтобы нам никогда не пришлось быть врагами!

Пройдут годы, и судьба, сжалившись над старыми наваринцами, не допустит их скрестить между собой оружие. Но это будет еще очень и очень нескоро. А пока вовсю гремел праздник, и победителям казалось, что, может быть, Наварин будет самым последним сражением человечества, и отныне нерушимый союз великих держав будет надежным гарантом вечного мира…

В стороне от остальных собрались Авинов, Свинкин и Богданович. Капитаны пили черное как деготь кипрское вино. Командир «Иезекиля» делится своими впечатлениями от недавней встречи с командирами британских кораблей.

– Британцы не скрывают, что, несмотря на все уважение к нам, они по первому же приказу Уайт-холла изрешетят нас своими пушками! – Иосиф Свинкин был мрачен.

– Неужели в Лондоне могут решиться на такое? – пожал с сомнением плечами Авинов.

– А почему бы и нет! – невесело усмехнулся командир «Невского» Лука Богданович. – В большой политике друзей не бывает, есть лишь выгода!

Русские капитаны были недалеки от истины. И пусть на Мальте еще гремели беспрерывные празднества, все больше с каждым днем становилось очевидным, что в большой политике Лондон и Петербург расходятся все дальше и дальше друг от друга.

Глава десятая
Политичекие пасьянсы

Еще не закончились празднества, а Кодрингтон уже получил первую неприятную весть из Лондона. То было письмо его старого друга лорда Инджестра. Он писал о Наварине: «Известие это вызвало, по-видимому, величайшее удивление, и ни в ком не возбудило оно его в такой степени, как в министрах его величества. Мне говорили, что все это им не нравится, что вы поторопились».

– Чем они там, в Лондоне, думают, неизвестно! Ведь Наварин – это первый шаг к освобождению Греции! Это честная победа! – пожал плечами Кодрингтон, пряча письмо в походный секретер, но в душе вице-адмирала уже скребли кошки…

В те дни граф Гейден писал президенту Греции Каподистрии: «Адмирал Кодрингтон, которого принципы, чувства и виды так же непоколебимы, как и его военная храбрость, смотрит со спокойствием, но с сожалением на колебания своего правительства касательно восточного вопроса. Уже прошло несколько недель, как его оставляют без всяких новых инструкций, а до тех пор он не желает, да и не может предпринять что-либо решительное…»

Гейден выражался уклончиво, как ему велели правила дипломатии. На самом же деле все обстояло куда хуже!

Несмотря на бурную радость британского народа в связи с одержанной при Наварине победе, официальный Лондон встретил известие о разгроме турецкого флота более чем кисло. Наварин спутал все карты деятелям Уайт-холла, свел на нет усилия всех последних лет. В кулуарах правительства обсуждался даже вопрос о предании Кодрингтона суду. Но на такой шаг все же не решились, боясь реакции союзников. Георг IV был в настоящей ярости. Вынужденный представить Кодрингтона к награде, он зло бросил первому лорду Адмиралтейства герцогу Кларенсу:

– Я посылаю ему ленту ордена Бани, хотя на самом деле он заслужил намыленную веревку! Выждите пару месяцев и убирайте его с должности командующего Средиземноморской эскадрой! Этот Наварин для всех нас очень неприятная неожиданность!

Первый лорд лишь склонил голову. Ему было ясно, что отныне с карьерой Кодрингтона покончено навсегда.

Современник писал: «Английское правительство, взглянув на аптекарские свои весы выгоды и невыгоды, и измеряя неравенство сил двух империй (России и Турции. – В.Ш.), и зная, на какой стороне будет перевес, выветривая прежний жар свой в пользу Греции, начало обвинять адмирала Кодрингтона в истреблении турецкого флота. Им, как это теперь видно, хотелось, не ослабляя вдруг Турции, слегка действовать в пользу Греции, из коей они надеются, утомив своих союзников, составить новую Ионическую колонию. Им не хотелось истреблять силы отоманские, но беречь их для России».

Честный и прямодушный Кодрингтон даже не скрывал от Гейдена своего возмущения реакцией Лондона на Наварин.

– Посмотрите, граф, – показывал он Гейдену присланную из Англии бумагу. – И Веллингтон, и весь Сент-Джеймсский кабинет, кажется, совсем потеряли чувство реальности! Вместо поздравлений и новых инструкций они шлют мне лишь вопросные пункты касательно наваринского дела! Но ведь так поступают лишь при судебном разбирательстве! Неужели я преступник?

Очень всполошился, получив известие об итогах Наварина, и британский посол в Турции Стратфорд. Он не только срочно выехал в Лондон, миновав стороной Мальту, но не удостоил Кодрингтона даже короткой записки. В Лондоне посол усиленно распространял слухи о бесполезности, и даже вредности, наваринской победы. Вскоре уже одно упоминание о Кодрингтоне вызывало у британских политиков приступы мигрени.

Английского короля можно было понять: дипломатическая игра с Россией была им проиграна вчистую, ведь приняв участие в Наваринском бою, Англия уже не могла на виду всей Европы сразу же совершить головокружительный бросок в стан российских врагов. Отныне ей предстояло по меньшей мере несколько месяцев следовать в кильватере России. О, как это было унизительно для гордых и надменных сынов Туманного Альбиона!

Единственное, что пытался сделать в своем незавидном положении Кодрингтон, так это пытаться доказать, что не он, а турки первыми напали на него, а он являлся лишь стороной обороняющейся. В свое оправдание вице-адмирал приводил и свои многочисленные послания Ибрагим-паше, и вероломное убийство турками двух английских парламентеров. Но толку от этого было мало. Кодрингтона обвиняли ни мало ни много – в предательстве английских интересов на Средиземноморье…

В Наварине была и оборотная сторона медали. Это – та поспешность, с которой Кодрингтон и де Реньи, не успевшие еще как следует узнать друг друга и Гейдена, выступили с удивившим мир единодушным мнением в вопросах о мерах воздействия на Порту. Если бы эта поспешность вызывалась их искренним стремлением помочь грекам, этого нельзя было бы поставить им в упрек. Но в действительности здесь было нечто другое: взаимное недоверие адмиралов друг к другу и опасение каждого из них, как бы Гейден не начал дела без них. Правда, все три адмирала должны были руководствоваться Лондонским трактатом. Но, во-первых, у Гейдена, как и предполагали оба адмирала, были полномочия действовать и без соглашений с ними, а во-вторых, самое известие о приходе в греческие воды русской эскадры уже вызвало у греков проявление самых восторженных чувств по адресу России, а ее инициатива в оказании поддержки грекам установила бы в греческом вопросе русский приоритет и соответственно подорвала бы влияние Англии и Франции. Вот почему, не дав Гейдену времени освоиться на месте с положением дел, и Кодрингтон, проявивший самую искреннюю солидарность во взглядах с Гейденом, даже вразрез с видами своего правительства, и де Реньи поспешили воспользоваться первыми же днями по присоединении к ним русской эскадры. Совместное выступление морских сил Англии, Франции и России одинаково на все три державы распространяло ожидавшиеся выгоды будущей победы.

В ситуации, когда всеми началось осмысление итогов происшедшего в Наваринской бухте, не остался безучастным и битый Ибрагим-паша. Потерпев полное поражение на поле брани, он теперь стремился взять реванш в политической схватке, уничтожить ненавистного ему Кодрингтона и вбить клин между союзниками. Сын египетского властителя с удовольствием встречался с европейскими журналистами и гневно обличал вероломство Кодрингтона.

– Союзные эскадры под предводительством своих адмиралов требовали от меня соблюдения слова, которого я им никогда не давал! – важно вещал Ибрагим-паша, возлежа на груде пыльных ковров и лениво потягивая кальян. – Они вошли в Наварин с превосходящими силами, наполнили его кровью и истребили все мои суда! Посланные союзными державами для восстановления спокойствия в прекрасных странах Востока, они начали действия опустошением этих стран! Остается решить, кто зачинщик? Тот ли, кто против воли хозяина идет в его порт и топит его суда, или тот, кто, вынужденный противиться этому, защищается?

За резным окном каирского дворца был виден мутный Нил и вершины далеких пирамид. Высокая Порта уже почти потеряла Грецию, удастся ли ей теперь удержать за собой хотя бы Египет?

Полемика о том, кто же на самом деле являлся зачинщиком наваринской бойни, растянулась не на одно десятилетие, то возобновляясь, то, наоборот, затухая, в зависимости от политической конъюнктуры.

* * *

В Англии наваринский гром вызвал затяжной правительственный кризис. В результате его Каннинг, обвиненный в предательстве национальных интересов и в допущении Наварина, ушел в отставку. Вместо него пришел к власти известный туркофил герцог Веллингтон. Тори сменили вигов. Выступая в парламенте, герцог в выражениях не стеснялся:

– Лондонский договор появился на свет, только исходя из наших исключительно миролюбивых побуждений, а потому поводом к войне служить никак не мог! Наварин – это досадная неожиданность и большое несчастье для всех нас! Изменническое нападение на турок врасплох никак не может считаться достойной победой!

Герой Ватерлоо Веллингтон мешал с грязью героя Наварина Кодрингтона, в выражениях не слишком стесняясь…

С задних рядов раздавались, правда, возмущенные голоса лордов Иджестора и Голланда:

– Мы можем лишь скорбеть, что англичане отныне стыдятся своих побед!

– Скорбите! – заткнули им рот воинственные тори.

В декабре 1827 года король Георг IV, выступая в парламенте, во всеуслышание заявил:

– Из всех мер, принятых нами для осуществления договора с Францией и Россией по урегулированию греческих дел, для меня было совершенно неожиданным столкновение в Наваринской бухте между флотами договорившихся держав и оттоманской Порты. Невзирая на доблесть, обнаруженную соединенным флотом… прискорбно, что суждено было случиться такому столкновению с морской силою старинного союзника Англии!

Выступление короля вызвало бурные аплодисменты в палате лордов. Тогда же парламент направил Кодрингтону и собственное послание по поводу превышения им своих полномочий с недвусмысленным предупреждением: «Его величество доверчиво уповает, что это нежелательное событие (Наварин. – В.Ш.) не будет сопровождено дальнейшими враждебными действиями и не помешает несогласиям между Портою и Грецией уладиться миролюбиво».

Это была уже заявка на кардинальное изменение политического курса. И последствия, разумеется, ждать себя не заставили…

Как оказалось, судьба Кодрингтона была уже предрешена с первым же залпом Наварина. Спустя несколько месяцев после победы Кодрингтон без всяких объяснений будет отозван в Англию. Одержанную победу и приверженность к дружбе с Россией ему уже не простят никогда. Впоследствии Эдвард Кодрингтон станет полным адмиралом и членом парламента, главным командиром Портсмута, и даже камергером королевы, но в море его уже не выпустят никогда…

Наварином жертвенный вклад Кодрингтона в свободу Греции, однако, не ограничился. Увы, буквально через месяц после победы отца погибнет его старший сын, любимец Эдуард, служивший мичманом на фрегате «Кэмбриен». Посланный с судна шлюпкой к греческим повстанцам на остров Гидра, он перевернется и утонет в штормовом прибое…

* * *

Официальный Париж, в отличие от Лондона, отнесся к победе своих моряков весьма спокойно. Политические осложнения компенсировала национальная гордость французов, так давно не имевших успеха на море. Наварин стал первой победой в царствование короля Карла, и последний не мог не гордиться ею.

– С интригами мы как-нибудь разберемся, зато одержанная моим флотом победа останется в истории навечно! Наварин покрыл славой французское оружие! – безапелляционно заявил Карл своим министрам, когда те попытались было доказать ему всю сложность средиземноморской игры.

– Наши моряки умеют биться не хуже этих зазнаек англичан! – радовались французы, расхватывая свежие газеты с сообщениями о греческих делах. – Они возродили славу Дюкена, Турвиля и Сюфрена!

Неожиданно для многих в Европе известие о Наварине особенно потрясло, казалось бы, далекую от этих дел Вену. Император Франц называл Кодрингтона и его сподвижников не иначе, как бандой кровавых убийц. Австрийский канцлер Меттерних не находил себе места.

– Европа хочет освободиться от нашей гегемонии, но этого не будет никогда, пока я жив! В Наваринской бухте нас подло обманули, создав тайный союз трех столиц! Боюсь быть оракулом, но наваринский погром открывает собой эпоху всеобщего замешательства и хаоса!

Послы английский да французский успокаивали канцлера как могли:

– Что вы, князь, ведь мы сочувствуем грекам не более, чем туркам, а Наварин всего лишь досадная ошибка, никакого значения для всех нас не имеющая!

Посол же российский Татищев ходил, голову держа как никогда высоко:

– А мы грекам сочувствовали всегда и в беде более не оставим никогда! Баталия же Наваринская – есть предмет нашей гордости национальной!

Сказочник Гауф узнал о победе уже на смертном одре. Наварин стал последней радостью умирающего сказочника. Биограф писателя пишет: «Внезапно он (Гауф) заболел тяжелой болезнью и впал в беспамятство. В таком тяжелом состоянии он узнал о славной победе, которую соединенный флот европейских государств одержал над турецким флотом при Наварине. Это означало приближение полного поражения Турции и торжество греческого народа… Все либерально настроенные немецкие писатели радовались этой победе, обращался к ней и смертельно больной сказочник Гауф. “Я должен рассказать об этом Мюллеру”, – в полубреду пробормотал он, повергнув в смятение родных, так как его друг, замечательный поэт-песенник Вильгельм Мюллер умер незадолго до этого. А 18 ноября 1827 года не стало и поэта-сказочника…» Морская победа в далеких южных водах неожиданно оказала свое влияние и на петербургскую моду. Женщины, узнавши о славных подвигах моряков, резко увеличили ширину своих юбок, уподобляя их корабельным парусам.

Удивительно, но известие о наваринской победе достигло Петербурга с небывалой для тех лет скоростью. Уже через несколько дней наш посол в Турции Рибопьер донес о происшедшем в Одессу. Оттуда губернатор граф Пален немедленно отправил курьера в столицу.

– Душа из тебя вон, но чтобы домчался, аки стрела из лука пущенная! – напутствовал граф своего посланника.

Несколько суток сумасшедшей скачки, несколько загнанных лошадей, и вот уже Николай I нетерпеливо срывает печати с графского пакета и радостно читает послание. Поэтому, когда невских берегов достигли гейденовские курьеры, император Николай уже знал в общих чертах об итогах грандиозного сражения.

* * *

Российскую позицию в вопросе определения виновника наваринского погрома весьма доказательно изложил в 1877 году военный историк полковник Е.В. Богданович: «Некоторые турколюбцы позволяли себе даже утверждать, будто сражение… было изменническим нападением на турок со стороны союзников. Собранные нами материалы дают превосходный ключ к разрешению этих мнимых недоразумений. Материалы эти, несомненно, доказывают, что, не обращая никакого внимания на присутствие английского и французского флотов в Архипелаге, Порта как будто с нетерпением ожидала известия о начале боевых действий, даже и не думая отвратить или отсрочить столкновение, для чего ей стоило лишь предписать… Ибрагим-паше избегать встречи с союзниками. Порта, видимо, ожидала и даже желала противного. Ибрагим искал встречи с союзными эскадрами. Из записки сэра Э. Кодрингтона, представленной им совету министров, видно, что Ибрагим-паша заранее изготовился к сопротивлению союзным эскадрам силою, и потому… сделал все приготовления к враждебной встрече союзных флотов, полагая, что он в силах будет совершенно уничтожить их… В предостережениях, в виде ультиматумов, посланных Ибрагиму пред битвой… тоже не было недостатка».

В Петербурге же, получив известие о Наварине, ликовали от души и аристократы, и простолюдины. Помощь бедствующим единоверцам, честь флага и слава Отечества, что может быть еще более значимо? Столичные же франты в мгновение ока облачились во фраки цвета «наваринского дыма с пламенем». К слову, цвет этот оказался столь популярным в России, что продержался без малого два десятка лет…

Особенно был горд происшедшим сам император Николай: ведь посылка эскадры в Средиземном море было его первым важным решением в европейских делах, и сразу такой оглушительный успех! К тому же удалось одновременно заставить сражаться с турками англичан с французами, которым теперь будет не так уж легко вновь вернуться к дружеским отношениям с Портой на глазах всей Европы.

– Теперь, привязав к себе наваринским погромом Лондон с Парижем, мы выясним наши отношения со Стамбулом! – объявил своим министрам русский император и отдал приказ начать переброску войск к Дунаю.

Гордый успехом своего флота Николай и награду ему учредил поистине царскую – корабельный Георгиевский флаг за мужество и бесстрашие в бою: в центре Андреевского флага Андрей Победоносец поражал копьем огнедышащего змия. Вновь учрежденный Георгиевский флаг полагалось отныне вручать кораблям, в сражениях наиболее отличившимся. Николай самолично определил и первого обладателя столь почетного флага – линейный корабль «Азов».

Чтобы несколько приободрить русофильски настроенного вице-адмирала Кодрингтона, Николай велел наградить его почтеннейшим из российских орденов, Георгием 2-й степени, а в личном письме написал: «Вы одержали победу, за которую цивилизованная Европа должна быть вам вдвойне признательна. Достопамятная Наваринская битва и предшествовавшие ей смелые маневры говорят миру не об одной лишь степени рвения, проявленного тремя державами, – в деле, бескорыстие которого еще более оттеняет его благородный характер; они доказывают также, что может сделать твердость – против численного превосходства, искусно руководимое мужество – против слепой отваги, на какие бы силы последняя ни опиралась. Ваше имя принадлежит отныне потомству. Мне кажется, похвалами я только ослабил бы славу, окружавшую его, но я ощущаю потребность предложить вам блистательное доказательство благодарности и уважения, внушаемых вами России. В этих видах посылаю вам прилагаемый орден Св. Георгия 2-й ст. Русский флот гордится, что заслужил под Наварином ваше одобрение. Мне же особенно приятно заверить вас в чувствах питаемого к вам уважения».

Разумеется, говоря, что «русский флот гордится одобрением Кодрингтона», Николай I сознательно льстил английскому командующему. Помимо всего прочего, он распорядился наградить и сына Кодрингтона, раненного в сражении, Георгием 4-й степени. Обилием похвал и высокими наградами император старался заполучить в лице Кодрингтона верного союзника. Николай хорошо понимал, что с разгромом турецкого флота в Наварине борьба за Грецию еще далеко не окончена. А потому на арене грядущих схваток ему нужен был верный союзник, а Гейдену – верный соратник. Награждение обеих Кодрингтонов было, без всяких сомнений, очень сильным ходом. В своих расчетах российский император не ошибся.

Весьма примечательно в этом смысле письмо к Гейдену супруги Кодрингтона, которая была в полнейшем восторге от монарших щедрот к ее мужу и сыну: «Дорогой граф Гейден! Я хотела бы дать Вам, всем Вашим и в особенности Вашему Августейшему государю понятие о той благодарности, которая пробудилась у одинаково преданной жены и матери за милостивый поступок в отношении моего адмирала и нашего дорогого сына. Но это совершенно невозможно. И все-таки я не могу перенести близкого отъезда из этой части света, чтобы не попытаться высказать Вам, какие благородные чувства возбудил во мне этот поступок. То, что один из союзных Государей, одинаково с другими заинтересованный в результате, наградил главнокомандующего в Наваринском бою, – это мне кажется вполне естественным и последовательным, но кто может вполне оценить, как оно того заслуживает, то прекрасное письмо, которое сопровождало Государеву наградную грамоту, полное самых деликатных и утонченных, – а потому и самых сильных и приятных, – похвал. Я думаю, что никто не может лучше оценить его, как сыновья, дочери и жена адмирала. Что касается моего сына, как могу описать я мои чувства. Когда увидела его в первый раз после выздоровления, награжденного Георгиевским орденом…»

Своим письмом мадам Кодрингтон давала ясно понять, что отныне русский царь приобрел в лице всей семьи Кодрингтонов самых преданных друзей. Очень скоро это весьма пригодится нашим морякам.

Николай тем временем отправил в Варшаву самое восторженное письмо брату Константину, подчеркнув, что считает Наварин логическим следствием Лондонского договора: «Я не удивился этому, так как, по моему мнению, оно является естественным следствием условий договора, ставивших наши эскадры в неизбежную необходимость прибегнуть к подобной крайности… Пораженная Европа получила доказательство, насколько наши решения покончить с этим делом были серьезны, искренни и насколько искренне и чистосердечно было единение наших трех дворов в этом щекотливом деле…»

В узком кругу ближайших соратников Николай I говорил о Наварине так:

– Этой победой мы вынудили Англию перед лицом всей Европы отказаться от своих исключительных видов на Грецию. Франция примкнула к нам, только потому, что не доверяла той же Англии. При всем этом более всего выиграли мы и греки!

* * *

Наиболее прогнозируемой была реакция на Наварин в Стамбуле. Известие об истреблении флота вызвало у султана Махмуда II приступ дикой ярости.

– Я последую примеру моих досточтимых предков – пересажу послов вероломных держав в Семибашенный замок, пусть их там с потрохами сожрут крысы!

Затем, подумав, что для отмщения этого будет недостаточно, Махмуд решил и вовсе казнить послов, а заодно и всех европейцев из дипломатического предместья Буюк-Дере. Сановникам едва удалось отговорить его от этой безумной затеи.

Министр реис-уль-кюттаб Пертев-паша потребовал от послов объяснений. Но те ничего не могли толком сказать, так как наваринский погром был большой неожиданностью для них самих. Английский посол Каннинг и французский Гильемино выразили свое глубокое сожаление по поводу случившегося. Наш Рибопьер многозначительно отмолчался.

– От имени Высокой Порты я требую прекращения вмешательства в наши внутренние дела и возмещения понесенных убытков! – заявил послам Пертев-паша. – В противном случае мы перережем всех христиан!

В ответ на это послы, посовещавшись, выдвинули встречный ультиматум о немедленном заключении Портой перемирия с греками. На этом настоял Рибопьер. Англичанин с французом лишь уступили его настойчивости.

Получив послание, султан Махмуд велел собрать высший совет Порты. Открывая его, великий визирь сообщил:

– Отделение Греции от Порты сегодня уже необратимо. Но дело уже не в самой Греции, а в том, что московиты, англы и франки, словно алчные псы, будут теперь требовать все новые и новые наши провинции, пока не погубят нас совсем! Что нам делать? – вопросил собравшихся визирь. – Должны ли мы принять требования франков, англов и московитов, чтобы потом погибнуть через десяток лет со связанными руками и без малейшего выстрела, или будем сражаться?

– Мы предпочитаем славную смерть бесстыдному истреблению! – заявили собравшиеся.

– Тогда мы будем драться сразу против трех держав и греков. Сил у нас мало. Вскоре к Константинополю придет вражеский флот и будет жечь наши дома. Возможно, придет голод, и мы станем пожирать собак. Но дозволено ли Кораном умирать бесполезно?

– Великий пророк, принуждаемый в свое время неверными подписать мир, предпочел объявить им войну! – подал голос молчавший дотоле муфтий. – Призовем же и мы Аллаха, покровительствующего слабым против сильных!

Совет поддержал мнение муфтия, и отказ от требований союзников был решен. Разъяренный султан послание послов порвал. В ответ на это посланники потребовали выездные паспорта и покинули Константинополь. Дипломатические отношения всех трех союзных держав с Турцией были прерваны. Из Константинополя казалось, что столкновение сразу с тремя ведущими европейскими державами неминуемо. Но ничего подобного не произошло. Покидая Константинополь, Каннинг и Гильемино втайне от Рибопьера встретились с Пертев-пашой.

– Хотя мы и уезжаем, со стороны наших правительств не будет никаких враждебных действий! – заявили они турецкому министру. – Наш отъезд – это только следствие происков русских!

– Будут ли приниматься вами какие-нибудь меры против московитов? – вопросил послов министр иностранных дел.

– Безусловно! – дружно заверили Пертев-пашу Каннинг с Гильемино. – Вскоре будет созван международный конгресс, и если русские не откажутся от своих притязаний на Порту, дело примет совсем иной оборот! Мы вас в беде не бросим!

– Я передам ваши мудрые слова султану! – склонил голову Пертев-паша.

Выслушав своего министра, Махмуд II повеселел:

– Собаки, как всегда, не смогли поделить кость и уже перегрызлись между собой! Аллах по-прежнему милостив к нам!

* * *

Еще ничего не зная о событиях в Константинополе, Кодринтон, Гейден и де Реньи решили пригласить послов к себе посовещаться о дальнейших делах. Для этого за ними выслали суда. Но дипломаты меньше всего хотели общаться с адмиралами, которые доставили им столько нервотрепки. Каннинг и Гильемино помчались в свои столицы, чтобы получить указания из первых рук. Рибопьер тоже не слишком желал видеться с Гейденом.

– О чем мне с ним разговаривать? – говорил посол своей жене. – О его подвигах, о парусах и пушках? Мы выезжаем в Одессу! Туда же следует вывезти и архив!

Драгоман Порты недвусмысленно пригрозил русскому Рибопьеру заключением в страшный Семибашенный замок, куда обычно турки бросали русских послов с началом очередной войны с Россией. В ответ Александр Иванович лишь рассмеялся турецкому вельможе в лицо:

– Скажите тем, кто вас послал, что времена нарушения вами международного права канули безвозвратно, и я никому не советую переступать порог посольства! Я и мои сотрудники будем драться до последней капли крови! За мной Россия, а потому за мою жизнь русский царь не оставит камня на камне в Константинополе!

«Лицо драгомана после этих слов, – писал Рибопьер, – от страха сделалось смешно до крайности».

Разумеется, что после этого турки о тюрьме для посла уже не заикались.

Для перевозки посольства командующий Черноморским флотом адмирал Грейг выслал в Босфор два транспорта – «Сухум-Кале» и «Пример». Чтобы лишний раз не злить турок, в Константинополь транспорта пришли под купеческими флагами, с командами, переодетыми в вольное платье.

Но отправиться в Одессу Рибопьеру не удалось. Противные ветры не дали возможности судам выбраться из пролива в Черное море. Задерживаться же в Константинополе было уже опасно, поэтому Рибопьер скрепя сердце принял решение следовать в Средиземное море. Проводя взглядом уходящие русские суда, Пертев-паша не удержался от доброго напутствия:

– Да поможет Аллах утонуть неверному!

Выйдя из дарданелльских теснин, черноморские транспорта подняли Андреевские флаги. У острова Сирос Рибопьер с женой и маленькими дочерьми перебрался на более комфортабельный фрегат «Константин» и велел его командиру следовать на Корфу. Тихоходный, но вместительный «Сухум-Кале» с семьями членов посольства и архивом посол направил в Триест, а маленький «Пример» отослал Гейдену за ненадобностью.

Вскоре командир «Пример» уже докладывал вице-адмиралу:

– Ваше превосходительство, вверенное мне судно прибыло в ваше полное распоряжение! Командир транспорта лейтенант Федор Морской!

– Уж больно фамилия у тебя, лейтенант, необычная! – подивился Гейден. – Но для моряка лучше и не бывает! Служи с честью!

– Не подведу! – вскинул голову лейтенант Морской.

Внезапное появление двух черноморских транспортов стало приятной неожиданностью для Гейдена. Потребность в таких судах у него была преогромная.

Тем временем Рибопьер на «Константине» посетил Корфу. Решив там свои дела, он велел Хрущеву отвезти его в Триест.

– Не можем ли мы стать жертвой морских разбойников? – спрашивал посол у командира фрегата, когда они снова оказались в открытом море.

– Какие еще разбойники, когда мы сами кого хочешь раскатаем! – ответил тот и посмотрел на небо. – Если чего и надо сейчас опасаться, так это шторма!